ИНТЕЛЛИГЕНТ ИМЕЕТ ПРАВО КОГО-ТО ПОСЛАТЬ НА…

Ночной разговор нашего обозревателя писателя Евгения ПОПОВА и музыканта Сергея ШНУРОВА

ИНТЕЛЛИГЕНТ ИМЕЕТ ПРАВО КОГО-ТО ПОСЛАТЬ НА...

«Руки из карманов, где твой документ?» —
Сказал мне на Московском один прохожий мент.
А я с баяном, а вот он я.
«А это что?» — «А это музыка моя...»

Самая целомудренная песня группы «Ленинград»

В модном клубе «Точка» только что закончился концерт группы «Ленинград», и толпа энергичной молодежи выплеснулась на улицу, увлекая за собой писателя по фамилии Попов и музыканта Шнурова по кличке Шнур. Попов одет в соответствии с погодой. Шнур гол по пояс (сверху) и мокр, как мышь (везде). Мы скрываемся в припаркованном неподалеку автомобиле «ВАЗ-2105», принадлежащем одному из нас (мне) по праву личной собственности, где мы ведем интеллектуальную беседу.

Евгений ПОПОВ: — Меня, Сергей, вряд ли вы знаете. Мое имя — Евгений Попов. Я, извините за выражение, писатель. Для доказательства этого факта принес вам свою книжку.

Сергей ШНУРОВ (сличая портрет на обложке с живым писателем): — Спасибо. Завтра же начну читать.

— Ну, завтра не обязательно. Время будет — прочтете... Вот у меня образовалось время, и я прослушал три ваших диска. Скажу вам сразу, я далек от всей вашей музыкальной культуры, если таковая существует, и это совсем не интервью. Захотелось просто поговорить с вами о жизни.

— Это мне нравится, когда о жизни...

— ...В итоге, может, наш разговор появится в «Огоньке»...

— «Огонек» мне тоже нравится. Я когда увидел на обложке «Огонька» Петра Николаевича Мамонова, меня это поразило!

— Так это ж очень просто: журнал «Огонек» интересуется людьми, которые в наше непростое время добились успеха. Вот я только что был свидетелем успеха вашей группы. Ваши песни с их ненормативной лексикой воспринимаются слушателями прямо-таки с комсомольским задором. Возникает вопрос: почему «Ленинград», а не «Санкт-Петербург Ленинградской области»?

— Мне кажется, любое название — группы, или диска, или даже книги — должно обладать широким полем интерпретации. Чтобы каждый человек в силу своего культурного багажа понимал название, как ему нужно.

— В аннотации к вашему СD «Мат без электричества» вас сравнивают с группой The Pogues. Я искал в компьютерном словаре на 450 тысяч единиц слово «pogues», но словарь выдавал мне лишь слово «pogrom», расположенное между «poetry» — поэзия и «poignancy» — проницательность...

— The Pogues — ирландская группа.

— Очевидно, и слово ирландское?

— Типа того. Думаю, по смыслу действительно близкое погрому. Но не еврейскому.

— Тем более что среди ваших предшественников называют и Аркадия Северного, покойного исполнителя блатных одесских песен, которые крутила на нелицензионных кассетах вся Советская страна.

— Видите ли, аннотацию к CD не я писал... Но отчасти я с ней согласен. Аркадий Северный — наш Элвис Пресли.

— Так ведь Элвис такой вроде сладкоголосый был. А наш-то Аркадий — боец!

— Аркадия Северного, конечно, лучше сравнивать с Чаком Берри, но Чака в России мало кто знает, поэтому я для простоты сравниваю Аркадия с Элвисом.

— Про Элвиса с Чаком не скажу, но что касается Аркадия, в ваших текстах тоже слышен глас улицы... Я тоже в своих рассказах все эти речения стараюсь воспроизводить, как говорится, «в натуре». Но мне кажется, что разговорная интонация в современных песнях или тупо эксплуатируется, или фальшиво стилизуется... Я нутром чую эту фальшь у вашего гиперпопулярного земляка — обозначим его мистер Х., чтоб никому обидно не было...

— Мистера Х. не люблю. Я бардов вообще не люблю.

— Ни одного? И Высоцкого?

— Высоцкого я бардом не считаю. Визбор, типа, как бы тоже не особенно туда. Галич — бард, но не очень...

— Пытаюсь вас понять. Бард для вас, значит, это тот, кто рифмует «костер-топор»?

— Бард для меня — это не музыкант. Я занимаюсь музыкой.

Вопли молодежи за окном «ВАЗ-2105» усиливаются, Шнур высовывается в окно.

— Бог с бардами... Как вам Эмир Кустурица?

— Я люблю масскультуру, но не люблю масскультуру в квадрате. Когда тебя все любят — это подозрительно...

— Не дай бог!.. Значит, вы не масскультура? Тогда кто? Как и когда в вашей жизни музыка началась?

— Когда я учился играть на скрипке.

— Вы и на скрипке можете?

— В пределах музыкальной школы.

— А стихи когда начали писать? Кстати, то, что вы поете, — стихи или не стихи?

— Когда как...

— Высоцкий, например, страдал оттого, что его поют, но не печатают. Песни Высоцкого именовали «блатными», стихи вашего земляка Евгения Рейна — «пошлыми виршами», лично про меня — хоть я и не поэт — один сукин сын сказал, что я пишу только «о пьянстве и половых извращениях»...

— Звучащее слово по природе — совсем другое, чем напечатанное.

— Особенно, если напечатанное — непечатное... Но об этом после. Расскажите про «ленинградцев». У вас такой коллектив — кажется, будто вы вместе с самого начала.

— Да нет, я все время кого-то выгоняю, кого-то беру. Когда берешь нового человека, он старается играть лучше всех, и все начинают тянуться за ним, и жизнь продолжается. С самого начала со мной были... ваш однофамилец Саша Попов...

— По прозвищу Толстяк?

— Нет, по прозвищу Пузо. Саша — архитектор, специализируется на металлоконструкциях. И еще Андрей Антоненко, который играет на тубе и аккордеоне...

— А вы, судя по тому, что «берете-выгоняете», в «Ленинграде» — начальник?

— Ну да. В политике я — за демократию, а в искусстве — за авторитаризм.

— Самый новый музыкант у вас, насколько я знаю, контрабасист и гитарист Максим? По-моему, очень культурный юноша.

— Он сантехник, что само по себе замечательно.

— Как же он может быть сантехником, если вчера вы играли в Таллине, сегодня в Москве, а завтра еще черт знает где? А в Питере фанную трубу прорвало!..

— У Максима работа — сутки через трое. Договаривается, если едет на гастроли.

— А вы больше нигде не работаете?

— Я нет.

— Но вы кто по жизни?

— Коренной питерец. Мои предки до революции разводили в Питере породистых лошадей. Мне, если поехать навестить всех своих на кладбищах, потребуется не один день.

— А лет вам сколько?

— Двадцать восемь.

— Вы советскую власть помните?

— Ну! Мой прадедушка, чей портрет висел в Музее революции, лошадей не разводил, а был этой самой революции героем, участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Всеми уважаемый был человек, хотя прабабушка называла его «рыжая проститутка». Когда я об этом узнал, мне открылась вся советская «двойная бухгалтерия»: дома — одно, на улице — другое...

— Вы кем были до «Ленинграда»?

— У меня много профессий. Когда я бросил инженерно-строительный институт, пошел работать грузчиком в кондитерский магазин, затем поступил в лицей, желая стать реставратором, недолго делал копии картин для одной немецкой галереи, специализировался на Яне Брейгеле-младшем, который Бархатный.

— А почему не на старшем?

— Старшего я больше люблю, но копировать лучше получалось младшего...

Молодежь за окном все настойчивее просит Шнура выйти.

— Не обращайте внимания, маэстро... Вы помните, когда написали первую песню?

— Четыре года назад. У нас была группа «Ухо Ван Гога». Мой приятель Артем Алексеев, который сейчас живет в Дании, писал тексты, а я — музыку. Первая совсем моя песня, то есть с моими же словами, называлась «Айседора».

— Честно вам скажу: в детстве я тоже немного учился музыке, играл на баяне. Потом стал сочинять рассказы. Но до сих пор понять не могу, как песни сочиняются?

— Я ищу какой-то конфликт: в тексте, смысле или фонетике.

— Слушайте, как это похоже на то, что я делаю! Ну и сюжеты ищете бытовые, да? Как там у вас: «Я подыхаю на работе, потом бухаю, потом — в блевоте»?

— Сюжеты? Так ведь они одновременно бытовые и совсем не бытовые...

— Сгущенная мистика бытия. На жизнь ведь можно по-разному смотреть. Сейчас третий час ночи, вон идет прохожий благообразного вида, с портфелем. А в голове у него черт знает что! Так и в жизни: все только на первый взгляд — «человек с портфелем»...

— Многие кривятся: «И я так могу...» Я по этому поводу часто вспоминаю своего любимого Малевича, про которого говорят, что нарисовать «Черный квадрат» — пара пустяков...

— Да, великие имена! Малевич, Брейгель, Ван Гог... Вот вам и скажут хулители и душители: мол, интеллигентные молодые люди, а нехорошими словами со сцены поют.

— Ну, вот если сейчас ко мне через пять минут подойдут с предложением: «Отдавай деньги», — ведь я буду драться и материться, верно? Каждый интеллигент имеет право послать кого-то на...

— В подобном случае послать на... даже не право, а обязанность... Но я о другом. Я сегодня наблюдал на вашем концерте странный, по крайней мере для меня, феномен. «Нехорошие слова» в ваших песнях молодежью не воспринимаются как нехорошие. Я вспомнил анекдот: школьница приходит на исповедь и говорит: «Я б...» Священник в ужасе: такое юное существо — и уже. А она ему: «Вы меня, батюшка, не дослушали. Я, б..., курю...» В мое время нехорошие слова воспринимались буквально, а не как шелест дождя за окном. И очень трудно было сломать это восприятие. Совсем недавно я в Красноярске спорил с Виктором Петровичем Астафьевым о «Москве — Петушках» Венедикта Ерофеева. Так Виктор Петрович, который сам за словом в карман не полезет, говорил: «Ерофеев матерщинник!», — а я возражал, что это духовная литература... Как бы там ни было, брутальные речения — данность, и тем, кого они смущают, надо утешаться тем, что великая русская река Волга, несмотря на все дерьмо, которое в нее льют, продолжает впадать в Каспийское море. То есть что острые слова сглаживаются течением самой жизни...

— Я думаю, что они давным-давно сгладились. Многие просто не придают значения тому, какими словами говорят или думают. В XIX веке дворяне говорили по-французски — ну и где это все?

— Я полагаю, что все дело в художественном чутье и возрасте. У меня были рассказы, где герои даже думали матом. С годами я понял, что дело в музыке, в звуках, а не в смысле слов, и стал заменять матюки звукоподражаниями. Вам 28 лет, как вы думаете, вы всегда будете работать в таком брутальном ключе?

— Мне сейчас интереснее заниматься музыкой для кино. Без матерных текстов.

— Но вы же продолжаете писать эти свои тексты.

— Продолжаю. Я еще и прозу пишу.

Молодежь за окном, теряя терпение, показывает писателю на часы, сопровождая свои жесты нехорошими словами.

— «Такой вот шоу-бизнес, е... mother-fucker», как поете вы в своей знаменитой песне, жалуясь, что денег в кармане «кот наплакал»... У вас, кстати, машина есть?

— Есть. «Мицубиси».

— Хорошо.

— Я считаю, даже слишком хорошо. Я часто удивляюсь: делаю все, что хочется, и мне за это еще и платят. (С воодушевлением.) Б..., когда человек не думает о деньгах — это ж о...тельно!

— Б..., не то слово! Не хочется даже мысленно возвращаться в наше е... прошлое, но вы сами-то понимаете, что сегодняшний концерт был бы ТОГДА невозможен НИКОГДА?

— Понимаю. Нам в Москве до сих пор не разрешают выступать.

— А сейчас вы разве не выступали?

— В клубах можно, на улице — нет, разослано какое-то письмо...

— Кто письмо-то разослал?

— Министерство культуры, что ли... Или как это... главное отделение милиции...

— За что? За песню о марихуане «Полные карманы»? За матюки?

— По совокупности. Они думают, что мы люди неуправляемые. Тем более что в песнях наших много отсылов к ментам, начальству, туда-сюда...

— А с моей точки зрения запрет — это дополнительная бесплатная реклама! Кстати, как насчет наркотиков у вас?

— У нас был один, я его выгнал.

— У нас этой проблемы не было, зато алкоголизм донимал. Я тогда придумал формулу: «Алкоголизм погубил Россию, а водка спасла». А Белла Ахмадулина высказалась на эту же тему еще точнее: «Жить в советской стране да без наркоза?» Вам, кстати, что-нибудь говорят такие имена, как Ахмадулина, Аксенов, Битов или Алексей Козлов?

— Который «Козел на саксе»? Знаю. С уважением отношусь... Я ваше поколение вообще сильно уважаю. В частности за то, что вы до сих пор держитесь вместе, рядом.

— А кого вы рядом с собой чувствуете в нынешней России?

— Группа «Аукцыон», Ленька Федоров — мой друг. Другой Федоров, Женька, из группы «Текила-джаз»...

— Как вы сами-то свое направление определяете? Рок? Джаз? Панк?

— Это называется СКА-музыка. Музыка гопников, люмпенов. В Англии СКА — это культовая музыка футбольных фанатов.

— Знаю, подобная группа есть в Финляндии, я недавно ее слышал.

— «Ленинградский ковбой»?

— Нет, «ковбои» уже классики. Я присутствовал несколько лет назад при историческом событии, когда они выступали на центральной площади Хельсинки вместе с Краснознаменным ансамблем имени Александрова. Многотысячная толпа взвыла от восторга, когда финские панки и русские военные слаженно грянули битловскую Yellow Submarine... А та группа, о которой я говорю, называется Elakelaisit, что в переводе означает, как ни странно, «Пенсионеры». Замечу, играли они в финском посольстве в Москве. Может, и «Ленинград» когда-нибудь выступит в нашем посольстве в Хельсинки?

— Все может быть...

— Хотя, признаться, мне трудно представить, чтобы вы где-нибудь выступали, а люди в зале были в дорогих костюмах, при галстуках, золотых часах и причесанных дамах...

— А ведь было такое — в одном закрытом московском клубе для тугих кошельков! Они слышали краем уха про «Ленинград», но понятия не имели, что мы такое.

— И каков получился результат?

— На припеве «Где ваши руки? Бейте в ладоши, суки!» все эти чинные дамы и господа стали, как дети, хлопать!

А рассвет, как поется в совершенно другой песне, становился «уже все заметнее». Шнур высох. Писатель Попов обогатился новыми сведениями о действительности. Эти сведения подтверждали, что ни из одной песни слова не выкинешь. Все наши выплески и всплески, быть может, растворяются в этом слове, в котором очень много для сердца русского слилось. Пусто и тихо было на улице, лишь самые упорные фанаты «Ленинграда» терпеливо дожидались Шнура. Медленно проехала милицейская машина, но никого на этот раз не забрали. За что, собственно? И вообще, не только усталые отцы, но и дети новой России имеют право на отдых.

Но материться вообще-то нехорошо.

Это всякий м... знает!

Евгения ПОПОВА