НЕ БОЙСЯ

Энциклопедия страхов

НЕ БОЙСЯ

СТРАХ КЛАССИЧЕСКИЙ

«Все, кого постоянно снедает страх утратить свое имущество, подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в постоянной тревоге; они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких, которые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились в пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим, чем сама смерть».

Мишель Монтень «Опыты»

СТРАХ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ

Страх пришел к нам из того времени, когда трава была зеленее, вода — чище, а предок человека — гораздо ближе к природе. Как писал физиолог Павлов, описывая предков человека: «Их нервная деятельность выражалась в совершенно определенных деловых отношениях с внешней природой, с другими животными и всегда выражалась в работе мускульной системы. Им приходилось либо бежать от врага, либо бороться с ним».

Для борьбы или бегства нужна была мобилизация мышц, энергетики организма. Страх и был тем химическим спусковым крючком, который запускал мускулы в форсажный режим. Стрессовый импульс активизирует у человека возбуждающую, симпатическую нервную систему, надпочечники выбрасывают в кровь адреналин — это улучшает снабжение мышц кислородом и питательными веществами. Побочные эффекты адреналинового допинга — понижение температуры тела и бледность: кровь, необходимая в минуту опасности мышцам, отливает от кожи и желудка. Резко снижается содержание глюкозы в крови — она расходуется как источник энергии.

Бурные процессы идут и в мозге. Идет интенсивный калиево-натриевый обмен. Ионы калия выходят из возбужденного нейрона во внеклеточное пространство, а ионы натрия, наоборот, входят из внеклеточного пространства внутрь клетки мозга. Чем больше ионов калия во внеклеточном пространстве, тем быстрее наступает беспорядочное возбуждение соседних нейронов. Стоит «запаниковать» одной клетке и выбросить калий, как паника цепной реакцией передается другим клеткам, захватывая весь мозг. Нарушенный натриево-калиевый баланс расстраивает умственную деятельность. Человек полностью утрачивает способность мыслить, и далее работают только инстинкты. До тех пор, пока не схлынет страх.

СТРАХ САМЫЙ ДРЕВНИЙ

Современный человек боится всего. Фобии являются самыми распространенными тревожными расстройствами и, возможно, самыми распространенными из всех психологических расстройств. Их известно более трехсот, одно только перечисление их названий займет две страницы этого журнала мелким шрифтом.

Самый распространенный страх, как ни странно, — арахнофобия — боязнь пауков. А еще... Мужчины боятся импотенции, женщины — старости. И те и другие испытывают ужас при мыслях об автобусах или лифтах. Многие никогда не рискнут оторваться от земли в самолете. По мнению концерна «Боинг», даже слишком многие — в год корпорация теряет на этом два миллиарда долларов...

Но на самом деле человек боится не того, чего он боится. Так, по крайней мере, считают ученые. Страх перед автобусами, пауками, ножами и самолетами — лишь ширма для подверженного фобии. В действительности за этой ширмой спрятан страх совсем другой, более глубокий, давно вытесненный в подсознание. Но не забытый. Как правило, все наши страхи родом из детства. Исторического детства.

Принято считать, что современная семья себя изжила. Традиционные отношения более нежизнеспособны. Почему-то об этом принято говорить с сожалением: патриархальная семья представляется нам почти раем, где людям было хорошо и очень надежно друг с другом.

Однако реальность — та, которая известна историкам, — разительно отличается от этого мифа. И, боюсь, если бы мы смогли перенестись в те времена, что считаются некоторыми экологистами и «зелеными» образцом семейных отношений, нам бы сильно захотелось обратно.

Те ужасы, о которых пишут сегодня «желтые» газеты, еще каких-то 400 лет назад были повседневностью. То, от чего сегодня наши волосы встают дыбом, еще недавно было в порядке вещей и никого не удивляло.

Изучающим историю Древней Греции давно был известен странный факт: в греческих семьях было довольно необычное соотношение мальчиков и девочек. Обычно на 100 мальчиков рождается 110 — 115 девочек. Но у 79 семей из Милета, о которых остались записи, было 118 сыновей и только 28 дочерей. Это соотношение не объясняется никакими естественными причинами.

Разгадка довольно проста и страшна: в греческих (как и в римских, а позже и в европейских) семьях родители просто убивали девочек. Ведь абортов тогда еще не было. Убивали, впрочем, и сыновей, даже законных, когда по какой-то причине не могли — или не хотели — прокормить их. Убивали даже тех, кто слишком много кричал. Детоубийство было распространено и в богатых и в бедных семьях. Но если у законнорожденного мальчика шанс выжить был четыре к одному, то девочкам везло меньше: лишь 1% (один процент!) греческих женщин имели родных сестер. А уж незаконные дети, больные или инвалиды убивались вообще без сожаления.

По всей видимости, родителями убивался каждый второй родившийся ребенок. Детей швыряли в реку, в помойные ямы, сажали в кувшин, чтобы уморить голодом, оставляли на обочине на растерзание зверям и птицам. Такое положение не осуждалось ни судом, ни общественностью, ни философами. Мусоний Руф, которого называют римским Сократом, настоятельно советовал родителям: «Не следует убивать братьев, их совместное воспитание полезно...»

Те дети, которые оставались в живых, прекрасно знали о судьбе, которая могла их постигнуть. И это оказывало на них огромное влияние. Страх смерти, причем от рук собственных родителей, был главным страхом жизни детей на протяжении многих поколений. Психика ребенка непоправимо ломалась с самого детства. А когда ребенок с больной психикой вырастает в больного взрослого и начинает дальше творить историю своего рода, эта история превращается в историю сплошного человеческого сумасшествия. История закладывается в детстве. История формируется в семьях.

Плутарх пишет, что в Карфагене «...приносят в жертву собственных детей, а те, у кого детей нет, должны купить ребенка у бедных. Детям перерезают горло, будто птичкам или ягнятам, и его мать присутствует при этом без слез и причитаний». Прочие дети тоже находились на церемониях и наблюдали все это.

Приношение детей в жертву было распространено у множества народов — кельтов, галлов, скандинавов, египтян, евреев. Детей замуровывали в стены зданий, чтобы сделать их крепче, причем не только при постройке Иерихонской стены, но даже в Германии в 1843 году — в XIX веке! Еще более был распространен обычай убивать детей своих врагов, часто массово.

Обычай детоубийства пережил и античность и Cредневековье. Официально умерщвление детей стало рассматриваться законом как преступление в конце IV века. Но еще 600 лет назад в миланских семьях было на 172 мальчика лишь 100 девочек. Это лишь законные дети — незаконных убивали независимо от пола. Запрещенное формально, детоубийство наказывалось лишь в единичных случаях. В 1527 году римский священник писал, что «отхожие места оглашены криками выброшенных в них детей». Томас Корэм открыл в Лондоне в 1741 году госпиталь для младенцев, потому что не мог выносить вида мертвых детей в канавах и навозных кучах. Но еще в конце XIX века — в 1890-х годах — мертвые подкидыши на лондонских улицах были обычным зрелищем!

Средние века и Возрождение привнесли в семью новые отношения родителей и детей и новые детские страхи. Детоубийство постепенно сходило на нет, хотя незаконнорожденных не щадили по-прежнему. Теперь родители просто бросали своих детей после рождения. Ранние годы ребенок проводил в семье кормилицы, по возвращении домой переходил на попечение слуг, а в шесть-семь лет отдавался в ученики, на службу или в школу. Родные мать и отец практически не уделяли своим детям внимания.

При этом ребенок виделся им наполненным злом, пороком и стоящим одной ногой на краю ада. Срабатывал механизм психологической проекции — люди приписывали детям собственные желания, качества и пороки. Бороться с «дьявольским содержимым» ребенка полагалось поркой и побоями.

Дети Средневековья начинали ходить лишь с 15 месяцев, но нередко еще в колыбели были жестоко избиваемы и убиваемы родителями. Одна весьма образованная и богатая мать писала, как избивала своего четырехмесячного сына, «пока рука не устала, буквально живого места не оставила, а он все не уступал» — не переставал кричать. Не спасала даже королевская кровь — Людовик XIII с полутора лет хорошо знал, что такое кнут, а с двух его били каждый день. В день коронации его высекли особенно жестоко — чтобы лучше запомнил этот день. Известны его слова: «Лучше я обойдусь без всех этих почестей, лишь бы меня не секли».

Избиение детей осуждалось лишь в случае, когда ребенка забивали до смерти. В остальных случаях это считалось скорее полезным. В наставлениях родителям говорилось, что «не следует бить детей по лицу или голове, дубинками, досками, вилами или кочергой. Надо стегать ему бока розгами, тогда он не умрет».

Взрослые, выросшие в такой семье, переносили свои психологические проекции на детей. Обделенные родительской любовью в детстве, они ждали от новорожденного проявления тех чувств, которых были лишены. Неспособность ребенка к родительским чувствам опять приводила к наказанию. Как рассказывала одна такая мать: «Меня никогда в жизни не любили. Когда ребенок родился, я думала, что он будет любить меня. Но он плачет — значит, не любит меня. Поэтому я его бью».

Новое время, образованность и развитие наук принесли в семью некоторую свежую струю. Ребенка теперь не рассматривали как вместилище пороков и темных сил (а на самом деле родительских психозов). Теперь мать, особенно из богатой семьи, предпочитала выкармливать и нянчить ребенка сама. Он становится эмоционально ближе к родителям, о нем начинают заботиться, бьют лишь иногда, не заставляют, а уговаривают. Больше всего здесь преуспевают матери молодой Америки — в Европе их отношение к детям считается баловством и распущенностью. Но большее внимание к ребенку заполняет его жизнь тотальным контролем: изначально дети имеют дурную природу, поэтому нужна постоянная опека, чтобы «вылепить» из них людей.

Почти всемирным было ограничение свободы передвижения детей. Пеленание известно с глубокой древности. Повзрослевших детей привязывали к стульям, чтобы они не могли ползать, — эта привычка считалась «звериной». Во сне детей привязывали ремнями к кровати, для «поддержания осанки» использовались железные ошейники и доски с шипами.

Так как битье как средство наказания все же старались ограничивать, прибегали к средствам психологического воздействия. Детям постоянно грозили, что Бог на небе видит все их дела и непременно покарает смертью. На уроках чистописания порой по сотне раз переписывали фразу: «Ты родился, чтобы умереть».

Естественно, результатом такого воспитания был ребенок, который чувствовал смерть «привычной подругой своих мыслей». Из них вырастали классические личности Ренессанса — холодные, отчужденные, сверхрациональные, часто одержимые фобиями.

Лишь XX век принес детям освобождение от родителей и родительских психозов. Воспитание с начала века заключается не столько в подавлении воли ребенка и овладении ею, сколько в тренировке ее, направлении на правильный путь.

Теперь страхи, которые привносят родители, в основном социальны. Ребенок уже не боится, что будет убит, но его жизненные ценности заимствованы у родителей. Это приводит его к разным истерическим расстройствам, депрессиям. Только с середины прошлого века человечество выросло настолько, чтобы не видеть в ребенке лишь слепое продолжение себя, только-только начал формироваться новый стиль воспитания, основанный на признании личности и свободной воли ребенка, признании ребенка отдельным человеком.

Так что не спрашивайте, почему история человечества была такой, а не иной. Не спрашивайте, почему вдруг в вас просыпается какой-то архаичный невроз, мешающий вам жить, — боязнь пауков или самолетов. Это отголосок древнего детского страха. Может быть, в детстве разгневанный разбитой вазой отец в сердцах рявкнул на вас: «Я тебя убью когда-нибудь!..» И этого было достаточно.

Дмитрий НАЗАРОВ

СТРАХ ДЕТСКИЙ

В прошлые выходные, таки клюнув на рекламу новых бутербродов, я в кои-то веки наведался в «Макдоналдс». Не успел откусить первый кусок, как ко мне подлетела красивая девочка лет семнадцати.

— Салфеточку не одолжишь? А то нам не положили, а наверх, на раздачу, идти ломает.

— Бери, чего ж с тобой делать, — согласился я.

— Со мной?! — фыркнула девочка (лицо как с обложки). — Со мной ты ничего не сделаешь!

И вернулась в стаю таких же отпадных и отвязных девок, с визгами и хохотом пожиравших чикен-макнаггетсы за соседним столиком.

Отъевшись, я решил, что эта смелость им так просто с рук не сойдет.

— Сейчас будете отрабатывать оторванную от сердца салфетку! — строго сказал я. — Ваше поколение принято считать поколением no fear (без страха. — Ред.) — вот и расскажете мне про свои страхи, если таковые у вас есть.

Социологи обязаны меня повесить на первом суку. Выборка была не репрезентативная — то бишь гущу народных масс она не представила: все девчонки оказались из одного и того же лицея на Юго-Западе Москвы. Одна уже лицей окончила и училась в Плешке.

Но я и не претендовал на охват масс и близость к народу. Просто хотелось поговорить по-человечески.

***

— Я боюсь своей незащищенности от дезинформации или вообще от отсутствия информации. Правительство не считает нужным информировать нас о своих планах. Оно хочет, чтобы мы его боялись и вообще трепетали перед властью. Мне кажется, что нас никто честно не информирует о происходящем в мире и что «железный занавес» никуда не делся.

— Залезай в Интернет и бери все из первых рук!

— А я могу нормально ходить в Интернет при наших телефонных сетях? Это же пытка!

— Но телефонные сети у нас по жизни такие, это ж не нарочно кто-то делает.

— Наивный! Наши власти нарочно не прокладывают нормальные сети, чтобы ты, я, Машка, Настя — все не могли нормально ходить в Сеть!

— Ты так не доверяешь властям?!

— Нет! Первый и второй каналы не говорят ни слова правды, это отстой. Они говорят только то, что им позволяет правительство. Я очень боюсь быть оболваненной.

— Так, боишься промывки мозгов. А еще чего?

— Заразиться во время секса. В наших школах преподают основы безопасности жизнедеятельности, но парни все пропускают мимо ушей и перекладывают всю ответственность на девушку. Они даже не говорят на эти темы — считают постыдным. Я, когда у меня начался цикл, так боялась подойти к продавцу и сказать: «Дайте мне вот такие-то прокладки».

— А потом перестала?

— Ну, возраст уже... Я куда-то выезжала, с кем-то общалась, становилась более раскрепощенной. Правда, после поездок за границу меня трясло от возвращения в Москву. Первые несколько дней в Москве я не могла себя заставить говорить по-русски, мне все здесь было противно. Меня начинало трясти уже в самолете, когда я видела, что молодые люди по пути домой обязательно считают своим долгом напиться. Сразу было видно, что летишь в Россию.

***

— Ты ужасно красивая. Ты боишься всяких маньяков, озабоченных, насильников?

— Сложно сказать — боюсь или не боюсь. Мне было лет двенадцать, я как-то зимой вечером возвращалась с хора. Со мной в лифт зашел мужчина. «Тебе какой?» — «Мне пятый» — «А поехали-ка на шестой!» Я говорю, что не поеду. Треснула ему по роже и заорала. Чего он на самом деле хотел, я разбираться не стала. Захожу домой и вся горю: мама, неужели ты не видишь, что у меня на лице написано?! Но она не увидела. А я целый час сидела на диване, уставившись в одну точку, и думала, что хорошо бы в школе для девочек ввести курсы самообороны. Вот тогда бы, наверное, чувствовала себя защищенной, хотя кто его знает...

***

— А я больше всего в жизни боюсь одиночества и непонимания, потому что хуже некуда, когда ты один.

— Это твой главный и единственный страх?

— Да. Я понимаю, что нас окружает несовершенный мир, где есть преступность и ты можешь попасть в ситуацию, которую невозможно будет предугадать и из нее выйти. Но в моей повседневной жизни страха перед преступностью нет. А вот страх одиночества — он всегда со мной.

***

— А я вообще не знаю, чего я боюсь.

— Не боишься ни с кем и ни с чем столкнуться, ни во что влипнуть?

— Ты знаешь, нет. Я тебя разочаровала?

***

— На данный момент я очень боюсь, что не поступлю в институт. Останусь без высшего образования, пойду на какую-то тупую работу и никогда не сделаю карьеру.

— Реальна такая угроза?

— Думаю, что не очень. Я иду на золотую медаль.

— А что ты так заморачиваешься на институте? По статистике, две трети богатых людей в России не имеют высшего образования — и ничего, деньги сделали.

— Я так не смогу. Я другая. Я не хотела бы просто зарабатывать деньги, не будучи профессионалом и специалистом. Есть еще один страх, но он очень личный, я не хочу о нем много говорить.

— Боишься повторения чего-то негативного из жизни твоих родителей? Есть страх не выйти замуж? Очень многие считают, что он всегда есть у русских женщин.

— Бред. Есть опасение неудачно выйти замуж. А просто выйти замуж — это не проблема.

***

— Можно, я скажу! А у меня крезанутая идея выйти замуж за немца и посмотреть, вляпаюсь ли я в ностальгию. Я страшная патриотка и сейчас очень боюсь ностальгии.

— Ну так никуда и не уезжай, в чем проблема?

— Нет, так я тоже не могу. Я патриотка, но я обожаю всех! Немцев особенно. Ты же знаешь, у нас такое взаимное влияние культур, в нашем языке столько заимствований из немецкого. Я с немцами всегда ладила.

— Большой опыт?

— Молодежный лагерь в Словакии и куча поездок по приглашениям.

— Я никак не въеду, чего же ты боишься?

— Боюсь, что русский человек неспособен адаптироваться к Европе. Что мы там чужие, что нас не воспринимают как равных. Вот я и хочу выйти за немца и попробовать побороть этот страх. У меня тайная надежда: а вдруг русские за последние десять лет выросли уже настолько, что никаких проблем с адаптацией у меня не будет?

***

— Я тоже боюсь не сделать карьеру.

— Почему?

— Я поступила на налоговый факультет Плешки бесплатно. После очень хорошего лицея я честно сдала мерзкие экзамены, как папа Карло. Но у нас на курсе учатся пять тупых парней, которые просто заплатили бабки и поэтому учатся. И я очень боюсь, что окончу Плешку на порядок лучше, чем они, и знать буду на двести процентов больше, чем они, — а они все равно сделают карьеру лучше меня. Потому что они опять все сделают через связи, через знакомства, через бабки. И они будут работать в самых крутых фирмах, а я со своим красным дипломом...

— ... а он у тебя непременно будет красный?

— Будет! И я со своим красным дипломом буду сидеть в какой-то заднице. Вообще никуда не смогу устроиться!

***

— Мне страшно, что парень мне не звонит. Мы в начале лета познакомились, вроде бы в последнюю встречу не ругались, но он уже несколько месяцев не звонит.

— Ты ему просто не нравишься. Вкусы у всех разные.

— Я не спорю. Ну так будь мужчиной и дай мне знать: нет так нет, да так да! Позвони, назначь встречу и четко скажи: я не вижу тебя своей девушкой. Или: я вижу тебя только другом. Или: я хотел бы, чтобы мы занимались любовью. Зачем эта неопределенность?

— Разве он своим молчанием тебе уже не сказал, что ты ему не подходишь?

— В том-то и дело, что нет. Я потому и боюсь молчания нынешних ребят, что они всегда оставляют лазейку. Он полгода может не звонить, а потом объявиться. Как ни в чем не бывало. И сразу ведь предложит постель...

***

— Я тебе объясню, откуда у Таньки этот страх. У меня в Плешке есть очень милый знакомый мальчик. Я на первом курсе налоговки, он на третьем курсе «ай-би-эс».

— А это еще что такое?

— Международный бизнес. Обучение почти все на английском. Совершенно нормальный человек, никаких пальцев веером — а-а-а-а, я крут! — хотя на их факультете многие так себя держат. Он меня приметил, когда я еще поступала. Весь проникся, дал кучу тетрадочек к экзамену по математике, сказал, что минимум на четверку мне хватит. Я их очень легко проштудировала. Но когда я пришла на экзамен для лицеистов, нам подсунули задания с мехмата МГУ! Из десяти заданий я еле-еле сделала четыре. Я недобрала баллов, вынуждена была писать другую математику с другим потоком. И представь себе, когда я рассказала о своих злоключениях, этот милый мальчик вытаращил глаза: что, неужели заданий с мехмата МГУ не было в моих тетрадках? Хотя их по определению не могло там быть!!! Ну зачем этот спектакль? Ну зачем эти сопли? «Не иди в Бауманку, иди к нам в Плешку, будем чаще видеться!» Вот сейчас мы оба в Плешке, но он молчит. Ну скажи в открытую: «Дарья, ты не в моем вкусе!» Заяви хоть какую-то определенную позицию, не прячь глаза!

— Так в чем твой страх?

— Я боюсь оставлять страну на таких мужиков. Они врут, отмалчиваются и ни с чем не могут определиться. Это похоже на тюремную пытку тишиной, понимаешь?

***

— Я боюсь стать взрослой.

— Но придется же когда-нибудь. Не помирать же во цвете лет...

— Я боюсь не возраста, а занудной, монотонной, размеренной жизни. Меня тошнит от того, как живут родители. Утром встают, идут на работу, вечером приходят обратно — начинаются какие-то готовки, перепалки, занудство. Фу-у-у-у...

***

— Мне страшно за наших тинов. Они становятся дебилами из-за нашего MTV.

— По-твоему, кто-то всерьез принимает MTV?

— Я-то нет. А вот четырнадцатилетние — да. Они фанатеют от Бивиса и Батхеда, они становятся дебилами, как Децл: я хожу в «Рибок», я пью «Дью», я слушаю Децла, я все делаю, как на MTV! Это же полный отстой, а МузТВ — еще больший отстой! В общем, я ненавижу всю эту street culture (уличную культуру. — Ред.) и очень боюсь, что наши тины скоро станут такими же дебилами, как немцы...

— Погоди, это не ты только что хотела замуж за немца? Как это прикажешь совместить с тем, что все немцы — дебилы?

— Они дебилы, но они интересные дебилы...

***

— Можно, я задам вопрос первым? У тебя, судя по внешности, корейские корни. По логике вещей, ты должна бояться скинхедов. Ты их боишься?

— Да, я кореянка. Я как-то шла по улице, стала спускаться во двор по лестнице, и вдруг ко мне подбежал какой-то парень с ремнем, стал сталкивать с этой лестницы, замахиваться на меня этим ремнем — то ли хотел ударить, то ли сделать из ремня лассо и задушить. Он выкрикивал что-то вроде: «Убирайтесь из России, желтые рожи!» Меня все детство подкалывали пацаны — внешность ведь «какая-то не такая».

— Значит, ты должна бояться этого всего.

— Должна. Но не боюсь. У нас, на Юго-Западе, скинхеды при мне праздновали день рождения Гитлера, а я все равно почему-то не боюсь.

— Как так?

— Не знаю. Понимаешь, одно нападение какого-то отморозка за всю жизнь — ну и что? По-моему, каждый человек, любой внешности, ни от чего подобного не застрахован. Для меня гораздо важнее, что никакого повседневного дискомфорта от того, что я кореянка и у меня корейская внешность, я не испытываю.

— Сейчас скорее должно быть наоборот: во всех модельных агентствах мода на азиатских девочек. Ты ведь вполне модельная девочка. У тебя, наверное, отбою нет от поклонников?

— Я до модели чуточку росту недобрала. Но я не хочу, чтобы за мной ухаживали из-за моды на Азию. Я хочу, чтобы оценили именно меня. Вот чего я серьезно боюсь — это того, что у нас очень плохое образование. Попасть в обычную школу в рабочем районе — это караул! Моя двоюродная сестра живет на Текстилях, я ей иногда помогаю делать задания по английскому. Она меня через слово спрашивает: «А что это за слово?» Они там ничего не знают, ничего! И когда я ей составляю тексты по заданной теме из самых простеньких слов типа «май нэйм из Маша» и она читает эти тексты в классе, все ей говорят: «Ну ты ботан!!!»

***

— Может быть, вы нам скажете, чего вы боитесь? — неожиданно попросила меня самая бойкая девчушка.

— Боюсь потерять работу и боюсь, что Россия скатится на белорусский путь, — признался я.

Девчонки были то ли разочарованы, то ли озадачены моим ответом. Они еще ни того, ни другого не боялись.

Борис ГОРДОН