БЕЗ КАРНАВАЛА

Знаменитый художник-диссидент Михаил Шемякин снова в центре внимания: на днях в Москве открыли его шокирующий памятник «Дети — жертвы пороков взрослых»

БЕЗ КАРНАВАЛА

Он сам выбрал «Огонек» из числа просивших об интервью: всех отфутболил, нам — добро пожаловать. А встретив в назначенный час (весь в черном, в неизменных кепке и сапогах, в узких очках с мощными линзами), хмуро спросил у меня:

— Ну что, поганки будем выдавать для публики, ждущей дерьма?

— Почему сразу «поганки»?

— Ну а какая у вас пресса? Поганая. Журналисты продажные...

— У меня? А вы не ошиблись? Я пока не владелец заводов, газет, пароходов... И сколько вы мне собираетесь заплатить?

— Я никому не плачу, поэтому и пишут обо мне плохо.

— Тогда продиктуйте парочку адресов, где охотно оплачивают «опоганивание» Шемякина! Желательно в евро.

Маэстро хмыкнул. Лед потихоньку, но тронулся. В итоге мы выпили два чайника и проговорили два с лишним часа.

Как бы про него ни злословили, Шемякин — человек легендарный. Мистический. Сильный духом. Оживший персонаж Гофмана или Босха. Или Шекспира. Ну чем он не Гамлет? Недаром Марина Влади назвала его мрачным и молчаливым принцем с флорентийским лицом, «таким худым, что оно и в фас напоминает профиль».

Нынешний год для Шемякина «датский»: ровно тридцать лет назад, 28 лет от роду, он уехал за границу. Сперва было французское десятилетие, после — два американских. Едва ли он намерен эти юбилеи отмечать, поскольку слово «уехал» к нему неприменимо абсолютно. Компетентные органы предложили «нехорошему» ленинградскому художнику три дальние дороги: психушка, тюрьма, эмиграция. Казенному дому он предпочел чужбину, ведь, как говорил уехавший следом Бродский, «земля везде тверда».

...Я не хотел расспрашивать Шемякина о его печальном памятнике, воздвигнутом на площади с таким же печальным именем — Болотная. К тому времени, как наш разговор дойдет до читателя, коллеги из более мобильных средств информации уже успеют со всех сторон облизать и оплевать причудливую многофигурную композицию, рожденную с подачи столичного мэра. Кто-то сократит длинное название до «Памятника порокам». А кто-то, как модельер Слава Зайцев, кинется защищать «величайшего мастера Его Величества Искусства» (так в оригинале) от «непозволительных инсинуаций», от «невежества, ханжества и дремучести». Дышите глубже. Время — лучший критик, время — лучший лекарь. Но Шемякин на следующий после церемонии день, конечно, еще не оклемался от медных труб.

— Это у вас после открытия памятника настроение плохое?

— Да никакого настроения! Я приехал, а здесь уже вышло 30 статей против. При этом памятника никто еще не видел. Ощущение от этих статей, как будто, извините, веселой материи наелся. Уровень советских фельетонов. Изгаляние. Сейчас у вас в прессе, по-моему, не существует фельетона как жанра? Слава богу, теперь не советские времена, тогда попал в фельетон — и до свидания: поехал далеко и надолго или карьера сломана... Теперь у вас потешные названия, и дальше начинается иронический обсирон. По делу, не по делу, главное — позубоскалить. Какой-то беспредел бессовестности! Речь идет о страшнейшей проблеме, верно? Она должна быть в России номером один: искалеченные дети. А «Коммерсантъ» сегодня утром написал... Там один парень заменил Катю Деготь, ведущую искусствоведку Советского Союза, которая годами меня поливала. Он написал, что тема пороков демагогична!

— Вы им уже однажды за все хорошее ящик с туалетной бумагой посылали. Теперь второй отправите?

— Нет. Хватит баловать. Привыкнут к хорошей заграничной бумаге...

— Михаил Михайлович! А зачем вы все так дотошно читаете, подсчитываете? 30 статей! Берегите нервы! Вы-то знаете себе цену...

— А я вам скажу. В Америке существует определенная группировка, возглавляет ее небезызвестный Илья Кабаков, очень талантливый концептуалист. Когда-то мы с ним дружили, а приехав на Запад, даже не встречались никогда. Он хорошо выставляется в престижных галереях и музеях, но чего-то мало человеку, ему еще хочется управлять умами и топить своих коллег и бывших друзей. Он расправился со многими. Написал статью против Янкелевского, с которым дружил лет сорок. Ведет такую сложную политику... Так вот они собирают эти газеты и все, что пишется здесь, переводят для западной прессы. Вышла недавно статья в одном английском журнале, и там были шестилетней давности цитаты обсирона Шемякина! Мол, вот как реагирует российская общественность на мое творчество.

— И это играет какую-то роль, реакция здешней общественности?

— В Америке играет. Там отношение к прессе другое. В Европе — меньше.

— Когда я беседовал с искусствоведом Чегодаевой...

— Да я читал в «Огоньке» ее интервью! Просто стыдно! Пожилая женщина... Я даже привез эту статью. Выдает себя за какую-то княгиню, а язык... «Шемякин кувыркается здесь перед Лужковым»!

— Нет, там сказано мягче: «танцует». К тому же она сразу сказала, что вы человек небездарный, профессионал, но вылезли на волне диссидентства, а сейчас у вас положение шаткое...

— Тетя, опомнитесь, вы играете в дворянку!.. — это Шемякин адресует, конечно, не мне, а отсутствующему искусствоведу Марии Андреевне Чегодаевой, действительному члену Российской академии художеств, а у присутствующей при нашем разговоре Сары, своей верной спутницы, так же гневно спрашивает: — Чай они нам принесут или поехали на чайные плантации?! Вы меня извините, — эта реплика адресована уже мне, — у меня с утра... Меня вчера не отпускали до двух часов ночи...

— Банкеты?

— Банкет за банкетом! Пришли друзья, замечательные люди. Пришел Юра Башмет. Он давно влюблен в этот проект. Они там даже ночью бродили с одним моим другом... Мне пришлось после такого напряженного открытия допоздна сидеть, улыбаться и своим видом показывать — все о'кей.

— Михаил Михайлович...

— Будьте проще: Миша. У вас здесь все по отчеству. Меня это так отягощает. Я сразу кажусь себе обросшим салом, в сером пиджаке, с галстуком. Тем более я живу уже тридцать лет вне этого. У Сары вчера спрашивали: как вас по отчеству? У меня нет, говорит, отчества. Папа есть, а отчества нет.

— Я видел в новостях репортажи с открытия памятника и, честно скажу, покоробило, когда вы то и дело говорили в камеру: «в этой стране», «у вас». Просто какой-то «муравей с того берега»! Вы же по своим делам патриот, каких поискать. И, несмотря на то, что имеете кабардинскую кровь и живете за океаном, говорите по-русски и воспитаны русской историей, культурой...

— Да, часть моей семьи исправно служила России.

— Ну а что же вы: «у вас»?

— Я и в Америке говорю: «в этой стране». Я никогда себя американцем считать не буду. И не могу я им стать, чистопородным янки, и не стремлюсь. Вот Сара у меня — чистая американка, ее предки прибыли в Америку триста лет назад. А я просто живу в этой стране, в ней было удобно прийти к большим форматам. Сейчас я думаю о возврате в Европу. У меня есть уже место под Парижем. Бывший женский монастырь, там сейчас идет ремонт. В нем будет открыт филиал моего Института философии и психологии творчества. Многие думают, что Шемякин занимается только карнавалами.

— Выходит, сейчас вы больше ученый, чем художник и скульптор?

— Наполовину точно. Читаю лекции, веду мастер-классы в Оксфорде, занимаюсь своим институтом. Мне помогло правительство Франции. Чтобы быть ближе к России, бывать здесь чаще, работать с молодежью, я и хочу перебраться в Европу, если позволят мои материальные средства.

— А перебраться в Россию средства не позволяют?

— Я просто не могу сюда перебраться! Здесь мне было бы слишком сложно существовать, учитывая, что положение интеллигенции довольно бедственное. А снова бороться с этой рутиной у меня нет ни сил, ни средств, ни здоровья.

— Вы человек довольно резкий и в своих интервью даете жесткие оценки...

— Характер у меня не сахар, но, если я буду расслабленным и не стану иногда огрызаться, меня самого загрызут.

— Не боитесь мести со стороны тех людей, чьи имена называете? Даже когда упоминаете абстрактных олигархов, которые, по-вашему, правят страной? Денежные мешки могут перекрыть вам кислород.

— Никого я не боюсь. Я вырос в то время, когда опасно было заниматься искусством. Постоянные обыски. Увозили и в психушки, и на принудительное лечение, и на принудработы. Расправа была иногда из-за угла. Это и сегодня у вас происходит, но человек я не трусливый. Можете упоминать все имена, особенно олигархов, которые мне просто омерзительны!

— Поговорим о людях, которые вам симпатичны. О Путине, например. Вы же встречались с президентом...

— Встречался. Не раз.

— О чем говорили?

— О российском изобразительном искусстве, о том, как вывести его на международную арену. Положение у русских художников хуже, чем у поляков. На Западе существуют несколько русских галерей, которые лопаются как мыльные пузыри. Они приносят только зло. Приезжает какой-нибудь лавочник типа Эдуарда Нахамкина, открывает галерею, цены на картины копеечные. Кого они обслуживают? В основном Брайтон-Бич, Бруклин. Публика милая, но иногда незамысловатая: «Я постоянный клиент, мне скидку побольше». А цены и без того мизерные.

— А что мешает работать с солидными галереями?

— Сразу вы никуда не сунетесь, и вообще отношение к русским довольно такое... Вы, говорят, к своим идите, туда... Я пытался выйти на другой уровень, в американские галереи, случались такие эксперименты. Ко мне приходили крупные американские галерейщики и говорили: мы вас будем отмывать после Нахамкина несколько лет. Так и говорили: отмывать. Чтобы после оперировать нормальными ценами. Это большой, увы, грязноватый, но бизнес... Нас не поддерживает Россия, правительство. Была в нью-йоркском Музее Гуггенхейма выставка норвежских художников. Кто ее открывает? Министр культуры. Приезжают король, королева. Художники интересные, малоинтересные, так себе, но! Они получают штемпель: их выставляли в супермузее. Их представляла страна... У нас замечательные художники, но за рубежом их не знают. Скажем, Тышлер, мой учитель, который давно умер, у него была хоть одна серьезная выставка в Америке, на Западе? Нет! Министерство культуры ничего не делает для пропаганды наших художников.

— Сейчас в «Лефортове» сидит ваш старый знакомый, знаменитый писатель Лимонов. У вас не было желания поговорить о его судьбе с президентом?

— Я говорил о нем с Путиным. Меня попросили с прессой на эту тему не распространяться. Но поверьте, о Лимонове я говорил.

— По собственной инициативе?

— Когда я выходил от Гордона (Александр Гордон, ведущий телепрограммы «Хмурое утро», в которой участвовал Шемякин. — В.В.), меня отозвал посланник Лимонова и передал просьбу помочь чем могу. Я свое обещание выполнил.

— Я отнюдь не посланник Лимонова, но считаю его талантливым писателем, каких мало...

— Я тоже считаю его очень талантливым, но он занимается большой глупостью. Я знаю его так называемую партию. В основном состоящую из молодых, вспыльчивых ребят. Дело зашло далеко, им хочется действовать, обращать на себя внимание. Но шишки будут сыпаться на Лимонова. Он же идеологический лидер. В одной из газет я читал большую статью в его защиту, и человек, желавший ему помочь, на самом деле оказал медвежью услугу. Там были выписки из лимоновских манифестов: глава партии распоряжается жизнью и смертью своих подчиненных. Вы понимаете, как это сегодня воспринимается? К сожалению, Лимона заносит. Мне он предлагал вступить в свою партию, предлагал пост министра культуры. В свое время был около него такой журналист Могутин...

— Да, Ярослав. Сейчас, по-моему, в Америке живет. Очень талантливый персонаж!

— Ну, у вас все талантливые! О своей жопе он пишет. В нем я действительно ничего талантливого не вижу. Если вы знаете западную литературу, то после «Дневника вора» это настолько все тускло... Могутин мне официально предложил принять портфель министра. Я ему шутливо ответил, что портфель с тугриками я приму, а поскольку знаю, что денег у Лимонова нет, не принимаю. Что дало Могутину повод написать, что Шемякин страшно корыстный человек.

— А если, пофантазируем, такое предложение прозвучало бы из Кремля?

— Сомневаюсь, что я бы согласился. Знаю, насколько это тяжелый труд. Я слишком занят своими скульптурными проектами.

— Вы за последние несколько лет поставили три памятника Петру: в Нормандии, в Лондоне и Питере. И заявили как-то, что Петр I был первым демократом. А сами вы — демократ или монархист?

— Я никогда монархистом не был, и очень меня озадачила недавняя канонизация Николая II и его семейства. Я воспитан на старых учебниках, большой симпатии у меня данный государь вызвать никак не может. Не забудем Кровавое воскресенье и многое, что он России принес. И тем более я никогда не был сторонником монархии. Это просто смешно сегодня! И те, кто кричит, что они монархисты, по-моему, обыкновенные пижоны. Демократия мне, безусловно, ближе, хотя это понятие настолько туманное. Особенно здесь.

— У меня в рюкзаке лежит книжка, где есть фотография: вы в цилиндре и с трубкой, а рядом Высоцкий, и стихи его, написанные в Париже в мае 80-го, незадолго до смерти: «Мишка! Милый! Брат мой Мишка! Разрази нас гром! Поживем еще, братишка! Pogiviom!» Тот Шемякин, на фото, от нынешнего сильно отличается?

— Да, конечно. Говна наелись за эти годы... Я не знаю, хуже я стал или лучше, но печальнее и, если можно так выразиться, умудреннее. Тогда было больше надежд. На многое не обращалось внимание. И служение Бахусу помогало. Заложишь, залудишь — и вроде жизнь веселее.

— А сейчас?

— Я давно уже бросил служение в этом храме, заманчивом, но опасном.

— У вас репутация примерного семьянина. Это так? Ведь семья часто мешает творчеству.

— Как замечено в Евангелии, враги человеку — домашние его. Это вы хотите сказать? У меня дочь, которой 37 лет. Она часто приезжает ко мне. Недавно виделись, прилетала на премьеру «Щелкунчика». Она живет в Греции со своей матерью, с которой мы уже, наверное, лет двадцать в разводе, замечательной художницей, скульптором. Мы поддерживаем прекрасные отношения, я обожал всегда свою дочку, супругу. У нас был творческий союз, настоящий, серьезный. Семья мне не в тягость. Другое дело — отношения с родителями. Отец был военный, и, когда я отказался от военной карьеры, он просто-напросто больше почти никогда со мной не общался. Мама — актриса. Она не очень принимала мои увлечения формалистическим, как тогда называли, искусством. Были какие-то бои, но с того момента, как мама перебралась жить во Францию, она стала моим соратником. Два года тому назад скончалась...

Рыжекудрая Сара слушает все речи о бывшей жене внимательно, но без тени ревности на лице. Шемякин бросает в нее вопросом:

— Сколько лет, Сара, ты у меня толчешься? 16 лет. Нас познакомил Володя Высоцкий. Заочно. Потому что Сара работала над американским фильмом о Володе. Ей сообщили: в Нью-Йорке живет друг покойного поэта. Пришла брать у меня интервью и задержалась.

— Кстати, об интервью. У вас репутация гения пиар. Кажется, у Довлатова я прочитал, что в эмиграции вы таскали за собой фотографа, чтобы он вас запечатлевал с великими. Это так или Сергей Донатович приврал?

— Сергей Донатович был большой брехун, между нами говоря.

— О мертвых либо хорошо, либо ничего.

— А почему же не говорить то, что есть на самом деле?! Я очень мало знал Сергея. Он из тех, кто ради красного словца и мамашу, и отца. Все это глупости и выдумки смешные, но была одна неприятность с ним связана. Перед перестройкой здесь ходило письмо Довлатова о том, как паршиво живут на Западе изгнанники и эмигранты. Среди прочего там была такая фраза: Шемякин, разочаровавшись в Западе и понимая, что карьера у него не удалась, постоянно валяется пьяным посредине своего ателье в гусарских сапогах. Я позвонил Довлатову и сказал: «Сережа, ты у меня в мастерской никогда не был, пьяным ты меня не видел. И почему твоя вещь при помощи определенных органов очень активно распространяется по всей Москве и Питеру?» На что мне Сергей ответил: «Ты знаешь, я слышал и даже видел это письмо, КГБ подделал мой почерк, мой стиль и сейчас распространяет, чтобы меня опорочить». Я сказал: «Больно здорово совпадает твой стиль, Сережа». И повесил трубку. После этого мы никогда не общались.

— Значит, фотографа при вас не было? У нас есть один модный художник, Никас Сафронов, так у него в мастерской вся дверь облеплена фотокарточками: он и великие...

— В Америке тоже есть один человек, который, по-моему, попал в Книгу рекордов Гиннесса, он перефотографировался со всеми знаменитостями, президентами. Такой охотник. У меня этого азарта нет. Мне нечего фотографироваться с великими. Я и сам не очень маленький... Я сейчас себя немного укоряю, что из-за служения Бахусу мне не удалось встретиться ни с Пикассо, ни с Дали. Мой галерейщик работал с Дали и неоднократно приглашал меня, но мне в это время гораздо приятнее было пьянствовать в кабаках с Алешей Димитриевичем или с Володей Поляковым. Я ведь первый, кто сделал их пластинки. Над каждой работали по два года. С цыганами сложно работать.

— А взять ваши записи Высоцкого и его трехтомник, который вы выпустили... Вы же занимались этим в ущерб собственному творчеству?

— Я освоил, пусть по-дилетантски, профессию звукооператора. И первым делом, когда Володя прилетал в Париж, он ехал ко мне, чем безумно задевал Марину. Она до сих пор не может простить мне этого! Она очень ревновала к нашей дружбе, что отразила в своей глупой книжке «Прерванный полет».

— Почему глупой? По-моему, замечательная. И о вас она с симпатией отзывается.

— Высоцкий приезжал ко мне прямо из Орли, надевал очки, у него в последнее время зрение довольно скверное было, прямо на мольберте раскладывал свои новые вещи и пел. И звукооператор спрашивал: что за шорохи все время? А он просто еще не запомнил текста и пел с листа... Помню, Высоцкий очень хотел познакомиться с Ростроповичем. Тот жил в роскошной квартире на авеню Фош, самый суперрайон. Все заставлено безделушками, которые он скупал у русских эмигрантов. Мы пришли. И Слава все время показывал свои ордена, медали: «Вот это от королевы...» И прочая, прочая. Высоцкий вышел, схватился за голову: «И это — Ростропович?!» Он был поражен такой буффонадой... А потом, когда Володя умер, Ростропович пригласил меня оформить подвал в его доме, где он часто выпивает с друзьями. Обнял меня, заплакал: «Вот Володя умер... Я только сейчас понял: как же мы должны беречь друг друга!» И тут же о подвале. Я там пропахал месяц или полтора. Он взял у меня колоссальное количество работ. Когда пришло время расплаты, Слава обнял меня: «Ты знаешь, Мишуня, я друзьям не плачу. Но! Ты же собираешься в Америку, и вот там я сделаю гораздо больше, чем если бы я тебе заплатил. Ты приезжаешь, и я, используя свое имя, свожу тебя с мощнейшими людьми, пишу о тебе сам». Шемякин, развесив свои ослиные уши, вытаращив глаза, говорит: Слав, ну спасибо заранее...

— Учтите, все так и оставлю, как вы говорите! Только Ростропович обидеться может: скажет, что его травят.

— Там до анекдота доходило! Я приехал в Нью-Йорк, и просто безвыходное положение. Беру какие-то литографии под мышку, беру акварели, а им цена 10 — 15 тысяч долларов, но не продавалось ничего в то время, и с моим другом Аркадием Львовым, замечательным фотографом, он сейчас профессор, преподает и в Америке и в Европе, приезжаем в Вашингтон, к Ростроповичу. На последние деньги. А он жил в отеле «Уотергейт». Слава нас встречает в роскошном халате. Как всегда, слюнявые поцелуи, объятия. Я ему сразу: Слава, я привез кое-какие работы, может, ты что-то подбросишь? И тут Ростропович вытаращил на меня глаза: «Миш, денег нет! Если ты хочешь что-то подарить, клади прямо на кровать. Но зато, ребята, я вам сейчас сварю по крутому яичку! Крутые яйца полезны». А он был в то время в кого-то влюблен и худел. Мэтр сварил нам по яичку. Мы уныло их съели. Я говорю: мне вообще-то возвратиться не на что, билет до Нью-Йорка стоит 50 долларов, ты, может, стольник мне дашь? «Стольник?! Мишк, у меня нет таких денег. Мне сейчас на репетицию». Он нас выставил. Несчастный Аркашенька: «Как это — Ростропович так с тобой?!» Но, слава богу, была радиостанция «Свобода», там работала чудная женщина Таня Ретивова. Я пришел туда с литографиями. Таня: «Ой, я сейчас по сотрудникам пробегу!» И через некоторое время вынесла 800 долларов. Ребята тут же заодно интервью у меня взяли. Мало того, мы задержались в Вашингтоне, посмотрели музеи.

— Вообще-то трудно представить вас, кого здешняя пресса называет «художником с мировым именем», в подобной ситуации...

— Я живу в довольно жестких условиях. Терплю, но у меня в мастерской нет ни отопления, ни кондиционера, и зимой безумный холод, а летом безумная жара. Из-за жары скульптура Петра, которую я делал для Лондона, рушилась три раза! Я приходил в мастерскую и находил груду пластилина. И три раза восстанавливал ее.

— А почему такие условия?

— Да потому что денег нет!

— Нет, если кому-то сказать, что у Шемякина нет денег, не поверят!

— Это благодаря журналистам, благодаря сплетням: Шемякин нахален, берет под мышку скульптуру, приезжает, водружает в Питере, а сейчас решил натыкать своих истуканов по Москве. Нагреб за это колоссальные деньги, а до этого у него были мешки в подвале...

— Глядя на вас, грозного и гордого, все же думают: вы богаты, как Церетели!

— Церетели, я должен отметить, меня два раза спасал. У меня было просто безвыходное положение, и могли вот-вот выгнать на улицу. Мы живем во взрослом мире: не спрячешься от налогов, не заплатил за электричество — его просто отключают. Бывало, что зимой мы сидели с Сарой в пальто — не было денег заплатить за газ.

— Это недавно?

— Да. И я позвонил Зурабу и сказал: я просто в подвешенном состоянии, помоги. Зураб меня вытаскивал из рук кредиторов. Кому-то он нравится, не нравится, но я никогда этого не забуду.

— Странные люди, эти художники! Одной рукой вы просите денег коммунальные услуги оплатить, а другой создаете фонд помощи детям...

— Да, я помогаю мальчикам-колонистам в Питере и Москве. И своих работ для детского фонда, который мы организуем, по вашим расценкам, потому что здесь расценки мизерные, передал на два миллиона долларов. Нужно, чтобы все не было разворовано, как это случилось с моим «афганским» фондом. Я же создал в свое время фонд помощи «афганцам». Сейчас это, конечно, никого не е... Кому нужны разговоры об «афганцах», о протезах, о несчастных, искалеченных ребятах. Я ими занимался. С той же Сарой.

— Скажите, Михаил, если благодарному потомству придет вдруг в голову поставить вам памятник, какой скульптор сумел бы это сделать?

— Думаю, каждый скульптор при жизни сам себе должен создать памятник. У меня он уже готов. В бронзе, безусловно. Это мой четырехголовый автопортрет. Полурыцарь-полускелет сидит на деревянной лошадке. В шутку я как-то сказал, что, возможно, это лучший памятник для моей могилы... Я о смерти, конечно, мало размышляю. Умер-шмумер, лишь бы был здоров, как говорят евреи...

Влад ВАСЮХИН