КРАЙНИЙ

Игорь Дыгало — начальник пресс-службы ВМФ — стал в прошлом году одним из самых популярных людей в России. И одним из самых непопулярных одновременно.

КРАЙНИЙ

Скажу честно: симпатии к Дыгало возникли у меня от противного. Когда молодые корреспондентки с пылающими взорами отважно бросали Дыгало обвинения во лжи и обливали его благородным негодованием, я сочувствовал ему уже потому, что в их негодовании слишком явно читалось наслаждение. А наслаждаться во время трагедии не очень хорошо.
Поносить Дыгало было хорошим тоном. И знаком принадлежности к либеральной интеллигенции, она же совесть нации. А я хорошего тона терпеть не могу, особенно когда его определяют люди, живущие по принципу: «Чем хуже, тем лучше». И теперь по поводу подъема «Курска» спекуляций не меньше, чем по поводу гибели.
И тем не менее все понимают: если беспрецедентная, не имеющая аналога в мире операция по подъему состоится и «Курск» окажется в доке, это поднимет престиж России. И лично Путина, который сдержит слово. И Клебанова. И Дыгало. Вот почему со всех сторон раздаются радостные голоса: подъема не будет; он все равно ничего не даст, даже если и состоится; риск неоправданно велик...
Но подъем будет. Путин уперся рогом. И поговорить с Дыгало хочется именно сейчас

— Игорь Викторович, не возникло у вас ненависти к журналистам после всего?

— Ненависти нет, если бы появилась — я бы тут же ушел с должности. Не может быть пресс-секретаря, ненавидящего прессу. Раздражение есть, есть обида — главным образом на информационные агентства, поскольку они, во-первых, сильно напирали, борясь за право первыми передать информацию, очень давили... а во-вторых, откровенно искажали то, что я говорил. Имен называть не буду. Ну, допустим, идет от моего имени информация о том, что с капитаном «Курска» установлена телефонная связь, что на лодку подается электрическое питание... Не говорил я этого и не мог сказать, потому что представляю себе подводную лодку. А многие журналисты не представляют. Не надо думать, что «Курск» нас ничему не научил. Меня лично научил очень многому. В частности, тому, что подавать информацию в режиме реального времени не всегда хорошо, надо десять раз все перепроверить, уметь противостоять понятному журналистскому напору и выдавать только безупречные, стопроцентно достоверные данные. Может быть — о чем свидетельствует и мировой опыт, — в той ситуации не помешали бы большая закрытость, аккуратность и пр. Но по большому счету я ни в чем не раскаиваюсь. Решение немедленно передавать прессе всю информацию было принято сразу после катастрофы «Курска», принял его главком, я это решение выполнил.

Я хочу сообщать журналистам о победах наших, а не о катастрофах, это вещь естественная. Мне приятно рассказать вам о том, что лодка того же класса, что и «Курск», только что произвела два успешных пуска ракет типа «Гранит». Что состоялся уникальный большой переход лодки «Томск» подо льдом... Вообще не следует думать, что история «Курска» чему-то научила только нас. Она и прессу кое-чему научила. Я помню, сколько было насмешек над сводками погоды. Вот, погоды ждут... Сегодня всем, кажется, уже ясно, что на Баренцевом море погода — фактор номер один. И все сводки из района операции начинаются с этого.

— Прошло несколько сообщений о том, что погода остается главной, простите за выражение, отмазкой. Что ее так и не будет, что неудача всей операции будет списана на нее...

— У нас нет оснований не доверять флотским метеорологам, и пока их прогнозы сбываются с абсолютной точностью. В принципе подъем можно начинать уже сейчас, но волнение пока составляет три-четыре балла, а для операции идеально — два. Это окно хорошей погоды нам гарантируют. Подъем будет. Никто никаких оправданий не ищет.

— Но есть мнение, что поднять «Курск» невозможно в принципе, будут разломы...

— Все просчитано в конструкторском бюро «Рубин», там идет круглосуточное дежурство, как и в штабе флота. Не будет никаких разломов, будут синхронно работать все лебедки. Теоретическое обоснование операции безупречно. Другое дело, что об ее успешном завершении можно будет говорить, только когда «Курск» встанет в док и начнет обсушиваться. Подобной операции не было еще никогда. Так что все эти опасения, высказываемые сейчас, естественны. Я одного только не понимаю и не принимаю: это когда говорят, что ВМФ заинтересован в сокрытии истины. Что нам важнее не ударить в грязь лицом, нежели раскрыть истинную причину случившегося. Вот это полный бред, потому что никто больше нас не заинтересован в полном расследовании катастрофы. Если этого не произойдет, главная ударная сила флота — подводные лодки — просто не сможет функционировать дальше. Нам надо вслух назвать причину гибели «Курска», чтобы люди могли выходить в море. А они хотят выходить в море: обратите внимание, что конкурс в Кронштадтское училище вырос чуть не вдвое. Это же мальчишки! И вот сейчас было несколько дальних походов, мы подробно опрашивали всех членов экипажа — никто не отказался. Именно после гибели «Курска» у людей гораздо больше желания идти во флот. Я сам не ждал такого эффекта. Вероятно, профессия снова стала казаться не рутинной, а героической. Хотя мало на свете есть вещей труднее, чем служба подводника.

— Какие-то версии катастрофы уже можно отмести?

— Отметены все, кроме трех, которые и с самого начала были основными: две наиболее вероятные — это столкновение с другой лодкой или взрыв толстой торпеды (с детонацией боезапаса). Третья — менее вероятная — дрейфующая мина Второй мировой войны. Исключены полностью столкновение с наземным судном или поражение ракетой. Наземное судно — эту версию многие высказывали, но люди не учитывают при этом количество каналов для утечки подобной информации. Мало того, что такое наземное судно получило бы гигантские повреждения и их никак нельзя было бы скрыть при возвращении, — есть экипаж, который можно было бы заставить молчать только путем сеанса гипноза. Столкновение «Курска» с наземным кораблем не удалось бы скрыть ни при каких обстоятельствах. Все пуски ракет задокументированы, проверены — эта версия тоже несостоятельна. Остальное станет ясно после исследования корпуса лодки.

— Но ведь ее поднимают без первого отсека — что даст такое исследование?

— Нет первого отсека. Есть самая прочная, нижняя, его часть, она ушла в илистый грунт на четыре метра. Ее будут обследовать после того, как поднимут корпус. Верхняя часть первого отсека отсутствует как таковая, это видно на подводных съемках. Месиво арматуры. У нас нет даже уверенности, что он уже отпилен от корпуса: это станет ясно, когда лодку приподнимут. Мы подписали акт приемки у «Мамута», но ясность наступит только после первых метров подъема...

И потом по остальной части корпуса тоже многое будет понятно: во-первых, деформация прошла по всему корпусу. Во-вторых, записка Колесникова может оказаться не единственной, может, еще кто-то успел что-то зафиксировать. Надо понять, почему не сработал аварийный буй, почему не вышла спасательная капсула. Надо поднять реактор — это главная, на мой взгляд, причина подъема. Да, он заглушен, да, радиационная обстановка в районе в пределах нормы. Но оставлять реактор на стометровой глубине — абсурд. Реактор в пятом отсеке...

— Вот его бы и подняли!

— Отделять и поднимать один пятый отсек — задача гораздо более трудоемкая. Дело в том, что на «Курске» все смещено, пилить корпус очень трудно — есть сверхпрочные материалы, на них можешь наткнуться там, где и не ждешь. Несколько обрывов троса, которым пилят, уже было. Потом, на «Курске» были ракеты. Их тоже поднимут. Взрыв исключен, они защищены очень надежно, прочность их оболочки сопоставима с прочностью корпуса.

— А кто будет обследовать первый отсек, который остается на месте?

— Наши специалисты. Флотские. Вот это тоже ставят нам в вину — что мы так хотим скрыть истину и поэтому допустим только своих. Но есть вещи режимные, это корабль уникальный, остающийся на вооружении. Причины катастрофы будут обнародованы в любом случае — главком дал слово в Видяеве и слово это сдержит.

— Почему, по-вашему, Путин не принял его отставки?

— Я могу, как вы понимаете, только свое мнение высказывать, потому что советов президенту не даю. Главком подал в отставку, потому что следовал флотской традиции и флотским понятиям о чести. Они в этом смысле довольно жесткие. Президент ее не принял, потому что не знал всех обстоятельств трагедии и, соответственно, меры ответственности высшего командного состава. Когда расследование будет завершено, он примет решение.

— Есть мнение, что подъем «Курска» нужен президенту исключительно в интересах престижа. Пообещал — сделал.

— Эта операция действительно очень поднимет престиж России, потому что никто и никогда не делал ничего подобного.

— Ну, и престиж голландцев здорово поднимет...

— Потому что голландцы предложили наиболее передовые технологии. Выбор остановился на них после очень долгих проверок и перепроверок... Да, президенту важно сдержать слово. Но вообще надо быть последовательными даже в критике Путина: сначала говорят, что он равнодушен к общественному мнению и потому не едет в Видяево сразу после катастрофы. Потом — что он ради общественного мнения тратит гигантские деньги и устраивает подъем... Нет, это акция не пиаровская. Флот не сможет развиваться дальше, если «Курск» останется на дне.

— Вы лично с Путиным встречались?

— Нет. Знаю, что с Куроедовым он был на постоянной связи.

— Есть у вас ощущение, что он знает проблемы флота?

— Все проблемы флота упираются в хроническое недофинансирование — двадцать процентов от своих нужд мы получали, а когда я начинал служить, такого понятия, как «недофинансирование», не было вообще. Флот снабжался по первому разряду. За последние десять лет, конечно, боеготовность его снизилась, я уж не говорю о бытовых условиях, в которых живут офицеры, — а морские границы России никуда не делись, они по-прежнему самые протяженные в мире, и охранять их надо, как и пятьдесят, и тридцать лет назад... Путин все это понимает. Он был членом военного совета — еще до президентства.

— А как, по вашим ощущениям, новый министр обороны — Сергей Иванов — будет пользоваться авторитетом на флоте?

— Он посетил уже Балтийский, Черноморский и Тихоокеанский флоты. Есть ощущение, что человек компетентный.

— Вы не знаете, к какой версии происшедшего он склоняется?

— Нет, до официальных выводов комиссии мы от него ничего не услышим. Как и от Клебанова: он избегает прямых оценок, если вы заметили.

— Версия с чужой подводной лодкой многим кажется абсурдной...

— Я знаю, читал. Но дело в том, что чужие подводные лодки действительно регулярно приходят в районы наших учений и подходят очень близко. А обнаружить их можно не всегда, особенно в Баренцевом море, где плотность воды в разных слоях колеблется в очень больших пределах. Столкновений бывало много — другое дело, что, допустим, в семидесятые эта информация в прессу не попадала. Мой тесть служил как раз на лодке, которая после столкновения вернулась назад, там были не такие катастрофические повреждения, — но он это пережил, ему ситуация известна не понаслышке.

— Вы читали, конечно, версию о бунте на «Курске»...

— Да читал, читал... и мне тем страннее было с ней знакомиться, что исходила она от человека, служившего на флоте, носившего форму. Ну, пусть не подводника, но все же... Записка Колесникова обнародована уже полностью. Из нее никак не следует, что был бунт. Да и вообще... человек, служивший на флоте, вам скажет, что в такой ситуации бунт попросту невозможен. Возгорание — это сильнейшее задымление, сразу дышать нечем и не видно ничего. Человек в такой ситуации не о бунте думает, а о том, чтобы корабль спасти, потому что иначе шансов нет. Я был в такой ситуации.

— На подводной лодке?

— Нет, было возгорание на противолодочном корабле, где я служил. Во время пожара на море бунтов не бывает. А в подводной лодке все это страшней гораздо... Понимаете, очень много сразу объявилось экспертов. Иногда это были стопроцентные дилетанты. Иногда вполне уважаемые люди, но — эксперты из прошлого, со сведениями двадцатилетней давности. А «Курск» — лодка нового типа.

— А сигналы от экипажа все-таки были?

— Были шумы. Они до сих пор не расшифрованы, и происхождение их неясно. Скорее всего, они были механической природы. То есть люди вряд ли могли подавать сигналы, поскольку авария, как уже установлено, была крайне скоротечной. Но зафиксированы эти шумы были, я не лгал, говоря о них. Много кораблей было в районе катастрофы, все они это уловили.

— Есть еще одна версия: что командир лодки Лячин получил якобы информацию о протечке одной из толстых торпед и успел запросить берег о разрешении на отстрел. И от спасения корабль отделяли какие-то секунды...

— Все документы, все обращения командира, все его разговоры с берегом задокументированы. Эти данные находятся у правительственной комиссии. Она их обнародует по окончании следствия.

— То есть вы не исключаете, что так оно и было?

— Я ничего не исключаю, кроме явного абсурда. Комиссия знает гораздо больше меня.

— Почему пришлось так долго ждать подъема лодки?

— Потому что объем проделанных работ огромен, вы же видели, сколько всего пришлось сделать... Хотя подводные съемки не дают истинного представления. Мы когда вывезли на аналогичную лодку руководителей главных телеканалов, они испытали... ну, не то чтобы шок, но удивлены были сильно. Это действительно пятиэтажный дом, длинный, на корме стоишь — носа не видно. Надо было сначала провести колоссальную работу по обследованию корпуса, потом прорезать технологические отверстия, очень многое просто вручную делалось... Всего этих отверстий двадцать шесть. И делать это можно было далеко не ежедневно — почти все лето погоды не было.

— Как вы сами оказались в пресс-секретарях главкома? Где на них учат?

— Знаете, вот представить меня штабным паркетным шаркуном никак не удастся: другие грехи есть, но этого нет. Я служил сначала в том же Видяеве, только на противолодочном корабле. Обнаружение лодок противника и слежение за ними. Потом в Полярном. Только потом — академия, специальность оперативно-тактическая.

— Вас весной этого года повысили в звании: это поощрение или...

— Никаких поощрений или репрессий по итогам ситуации с «Курском» не было. Потому что не было еще выводов правительственной комиссии. Звание мое приведено в соответствие с должностью, только и всего: пресс-секретарь ВМФ — должность капитана первого ранга.

— Как ваша семья отреагировала на всю ситуацию, на ваше поведение тогда?

— Жена... Я вам рассказывал, что ее отец в сходной ситуации был. Мой отец, контр-адмирал Виктор Дыгало, командовал той самой дивизией, в составе которой была погибшая подлодка К-129. Это было в 1968 году. Тогда никто не спасся. Отец лично написал всем родственникам погибшего экипажа. Перенес инфаркт. После этого сразу вышел в море на лодке аналогичного класса, несколько лет на берегу практически не бывал — единственный тогда, наверное, контр-адмирал, проводящий все время в дальних походах. Потом редактировал «Морской сборник» — наш журнал, которым по традиции руководят командиры крупных соединений. Сейчас пишет книги. Я тоже начал писать довольно рано, так и оказался пресс-секретарем, хотя журналистского образования у меня нет. Я по гражданской специальности преподаватель истории и обществоведения.

— Будет вам чем заняться на гражданке.

— Если не буду ассоциироваться у детей только с катастрофой.

— Ну, теперь-то, бог даст, не будете. Если «Курск» поднимут — название его будет не только символом трагедии, но и символом победы.

— Я только на это и надеюсь.

Дмитрий БЫКОВ