УЗНИК СЕРЕБРЯНОГО БОРА

Окончание. Начало в №42.

УЗНИК СЕРЕБРЯНОГО БОРА

Бабрак Кармаль, помещенный на спецдачу в Серебряном Бору, был лишен возможности заниматься политикой и общаться с журналистами. Военный корреспондент газеты «Правда» в 80-х годах Владимир Снегирев по чистой случайности оказался его дачным соседом...

1990 ГОД. ИЮНЬ.

С нашей последней встречи прошло пять месяцев. Несколько дней назад я позвонил сыну Кармаля Каве, сказал ему, что хотел бы навестить отца. Кава явно обрадовался: «Конечно, приходите. Он будет рад». Условились на субботу.

Кармаль был одет в синий самодельной вязки свитер и потертые темные брюки. Выглядел он не очень хорошо: с лица не сходила тень, улыбался редко.

Я был абсолютно убежден в том, что все разговоры в доме «контора» пишет на магнитную ленту и, конечно, хозяин догадывается об этом — какая же тут искренность? Поэтому сразу предложил говорить не внутри, а снаружи, на лужайке, под соснами. Кармаль охотно согласился. Мальчики из охраны с недовольным видом помаячили на пороге своего флигеля, а затем скрылись, видно, пошли звонить начальству. Кстати, совсем скоро вплотную к забору с внешней стороны припарковалась черная «Волга» и стояла так, пока мы беседовали: может, оттуда нас слушали?

На круглом столике появилась белая скатерть, принесли чай и кофе. Кармаль первым делом затянулся своим неизменным «Кентом», не забыв предложить сигарету и мне. А я напомнил ему, что, когда девять лет назад я впервые пришел к нему во дворец в компании большой группы наших советников, сопровождавший нас чекист строго-настрого запретил всем доставать сигареты в присутствии генсека. Кармаль тогда пробовал бросить курить.

— Да, раза три или четыре я действительно пытался бросить, но ничего не выходило.

«Для разбега» я завожу разговор о прежних постояльцах этой гэбэшной резиденции:

— Говорят, раньше здесь жила Долорес Ибаррури?

— До меня этот дом занимал руководитель компартии Йемена. Отсюда он уехал на родину, и вскоре его там убили.

— Вот видите, — пытаюсь я пошутить, — не надо, значит, спешить с отъездом.

Но он не улыбнулся, не принял шутливого тона:

— Начнем, товарищ журналист?

Разговор получается без разминки, деловой и жесткий.

— Как вы с позиций сегодняшнего дня воспринимаете апрельскую революцию 1978 года?

— Как величайшее преступление перед народом Афганистана, — не задумываясь отвечает Бабрак Кармаль.

— Ого! Но ведь и вы были одним из активных участников и даже вождей этой революции. Значит, вы тоже преступник?

— Нет! — Он протестующе поднимает руку. — Я был против. Революция свершилась вопреки моей воле и вопреки воле партии.

— Как? — снова искренне удивляюсь я. — Разве не ЦК партии принял решение свергнуть Дауда?

Бабрак Кармаль смотрит на меня снисходительно и улыбается так, словно знает великую тайну, но не уверен, надо ли этой тайной делиться.

— Нет, — говорит он. — Это было не так.

— Но позвольте! Судя по тому, что я слышал от некоторых афганских товарищей, в руководстве партии якобы существовала договоренность: если возникнет угроза разгрома НДПА, то следует немедленно выступить против режима. В конце апреля все ваши лидеры были арестованы, возникла реальная угроза разгрома, поэтому случилось то, что случилось. К такой версии склоняются все серьезные исследователи, наши и западные.

— Официально такая версия существует. Но одно дело давать интервью журналистам и историкам. И совсем другое — раскрывать подлинную правду. Мы с вами сейчас говорим как друзья, а не проводим интервью, так?

Я с готовностью киваю.

— Тогда я вам кое-что расскажу. Не было плана революции. ЦК не принимал плана свержения Дауда. Все члены центрального комитета были арестованы.

— Включая Амина?

— Не совсем так. Амин присоединился к нам в тюрьме на 18 часов позже. Интересно, где он провел это время?

— Где же?

Кармаль улыбается еще таинственнее:

— Амин хотел крови. И многие из халькистов разделяли его взгляды. Но не только они. — Кармаль поднимает вверх указательный палец и делает многозначительную паузу. — Была и еще одна очень большая сила, которая толкала партию к перевороту, точно так же, как когда-то толкала афганцев к свержению короля.

— Какая же это сила? — Я старательно изображаю из себя полного идиота.

Но Кармаль знает, где надо остановиться:

— Увы... Если я назову ее, то и вам и мне не сносить головы, — он произносит это тихо, почти шепотом. И я верю в то, что ему действительно страшно.

— Ну хорошо. Допустим, и вправду решающей была эта таинственная «третья сила». Может быть... Но свергать короля? Зачем? Ведь при короле отношения между Афганистаном и СССР развивались превосходно.

(Все, карты открыты, правила игры приняты, вперед!)

— Да, это так. Но когда прежде премьером был Дауд, наши отношения были еще лучше. То десятилетие называли «золотым» в истории взаимоотношений двух стран. Затем, в последующие десять лет, в Кабуле сменилось пять премьер-министров. Каждая из двух сверхдержав перетягивала Афганистан на свою сторону. Американцы в конце 60-х сделали ставку на главу кабинета Мейвандваля, он был даже арестован по подозрению в связях с ЦРУ, но затем при загадочных обстоятельствах задушен в тюрьме.

Так что нет ничего удивительного в том, что «третья сила» хотела увидеть на троне в Кабуле более подходящего ей человека.

— Ну хорошо... А зачем было свергать Дауда? Ведь принято считать, что, придя к власти после изгнания короля, он вел очень сбалансированную внешнюю политику. Спички советские, сигареты американские.

— По правде, вначале его курс был откровенно просоветским, но затем он стал больше симпатизировать другой стороне. Он побывал с визитами в Саудовской Аравии, Кувейте, Иране, готовился ехать в США. Он, кажется, решил, что западная помощь может быть более эффективной, чем советская. Запад обещал миллиарды долларов, а СССР помогал не больше чем на 500 миллионов в год.

— То есть вы утверждаете, что революция явилась для вас полной неожиданностью? Поразительно! Я, откровенно говоря, с трудом этому верю. Но что же было дальше? 27 апреля вас вместе с другими руководителями партии восставшие освободили из тюрьмы и...

— ...Где-то в два или три часа дня нас всех на двух бронемашинах вывезли в здание, где размещались радио и телевидение. Бои в Кабуле были в самом разгаре, но ситуация складывалась для нас успешно. Дауда вместе с семьей и членами кабинета заблокировали во дворце. Ясно, что он был обречен, так как даже в рядах охранявших его гвардейцев находились наши сторонники. Восставшие офицеры действовали слаженно и смело. В те часы были забыты все разногласия, «хальк» и «парчам» воевали плечом к плечу, хотя «третья сила» этого не хотела.

— А руководство партии тогда тоже действовало сообща?

— Нет, так сказать я не могу. «Парчам» был против вооруженного выступления, доказывая, что революционная ситуация еще не созрела. Теперь, когда кровь уже пролилась, мы убеждали халькистов не втягиваться в братоубийственную войну, пощадить Дауда и его приближенных. Я предлагал позвонить во дворец по телефону или использовать громкоговорящие установки, чтобы предложить осажденным добровольно сдаться. Однако Тараки, Амин и их сторонники настаивали на том, чтобы всех уничтожить. Так и было сделано: убили Дауда, его жену, детей, внуков, находившихся рядом министров.

— Вам не кажется, что резня, устроенная 27 апреля по приказу Амина, очень напоминает то, что случилось 27 декабря следующего года, когда убивали самого Амина и его приближенных?

— Ну... Тогда убили только Амина и его брата...

— Не только. Заодно постреляли некоторых видных военных и гражданских лиц, ранили дочь генсека, а десятки сторонников Амина на многие годы отправили в тюрьму.

— Кстати, вы знаете, кто убил Амина? — он явно пытается перевести разговор в другую колею.

— От разных людей я слышал, что это сделал Гулябзой ^*, которого во время штурма специально для этой цели наши привезли во дворец.

— Правильно, — с особым удовлетворением подтверждает Кармаль. — Халькисты Гулябзой и Сарвари участвовали в этом. А кто пристрелил начальника генерального штаба? Вакиль — нынешний министр иностранных дел. Но это к слову. А тогда... Наши внутрипартийные разногласия копились с каждым часом. Идет заседание ЦК по вопросу о власти. Амин предлагает утвердить список военно-революционного совета из 50 человек, а среди них всего три парчамиста. О правительстве и речи нет, стране хотят навязать военно-террористический режим. Я выступил резко против, и в конце концов наша точка зрения одержала верх. Тараки стал первым лицом в правительстве, ревсовете и партии. Я во всех трех случаях был утвержден его заместителем.

Бабрак Кармаль, закончив свой темпераментный монолог, опять закуривает, а я прошу его вернуться немного назад:

— Итак, я готов поверить в то, что революция свершилась вопреки вашей воле. Но ведь в итоге переворот обернулся для партии полной победой. Какие чувства вы испытывали в те дни: радость, беспокойство, тревогу?

— Никакой радости не было. Было горькое ощущение скорой беды, — говорит он и испытующе смотрит на меня: поверю ли? — Я понимал, что в случае насильственного захвата власти массы нас не поддержат, что власть нам не удержать. «Парчам» выступал за уважительное отношение к исламу, к традициям. Мы боролись прежде всего против правой реакции. Но многие ваши люди, работавшие тогда в Кабуле, сделали ставку на «хальк»: советским товарищам это крыло, видимо, казалось более марксистским.

Первую бутылку водки халькисты выпивали сами, а вторую им услужливо подставляли ваши: «Молодцы! Так держать! Беспощадно искореняйте всех врагов. Верной дорогой идете, товарищи!» Правда очень горькая...

Он открыл лежавший перед ним блокнот, водрузил очки, глянул на меня поверх стекол.

— Перед вашим приходом я кое-что для себя пометил, — сказал он, а я почему-то сразу подумал, что эти записи ему кто-то продиктовал. Уж не «третья» ли «сила»?

— Пожалуйста, товарищ Кармаль. Я вас внимательно слушаю.

— Я всегда был против левых и против правых, — с неожиданным энтузиазмом воскликнул он так, словно стоял на трибуне или перед судом. — Западные журналисты писали, будто я агент КГБ, но это же чепуха. Будучи членом парламента и при короле и при Дауде целых восемь лет, я всегда открыто выступал за дружбу с Советским Союзом. Какой агент КГБ станет вести себя так опрометчиво?

Дальше он, то и дело заглядывая в блокнот, долго и с пафосом говорит о том, что не знал о существовании КГБ вплоть до прихода к власти, что не догадывался о том, какие должности занимают Андропов и Крючков. Да, это заявление явно записано им с чужих слов.

— Скажите, какой характер носили до апрельского переворота связи между КПСС и НДПА? Оказывала ли вам Москва финансовую поддержку? Поступали ли оттуда указания и рекомендации?

— Москва обратила на нас внимание не сразу, ведь мы не были коммунистической партией. Конечно, мы встречались с советскими товарищами на приемах в посольстве.

— Только на приемах?

Кармаль медлит, он явно взвешивает в уме: говорить или не говорить? Наконец, понизив голос, он решается:

— Если начистоту, то вы были так глубоко внутри этой партии, что если рассказать об этом, то наступит большое удивление. Очень большое! Отрицать и лгать легко, труднее следовать голосу своей совести.

Он берет со стола пачку сигарет, но она пуста, и Кармаль с раздражением отбрасывает ее в сторону. Кава приносит из дома новую. Он закуривает. Его пальцы мелко подрагивают. Ногти желтые от никотина.

— Тяжело смотреть правде в глаза. Но это наш долг. Нет ничего страшнее, чем суд собственной совести.

На его лице отражается сложная гамма чувств. Кажется, он уже жалеет о своем порыве. Нет, еще не пришла пора сказать всю правду.

— Возможно, я что-то забыл, — сворачивает он с трудной темы. — Давайте поговорим об этом в другой раз.

Он тоже знает о черной машине за забором в двадцати шагах от нас, помнит о мальчиках во флигеле и давно уже лично знаком с Крючковым. Похоже, «третья сила» никогда не оставит его в покое.

— И вообще, — окончательно меняет тон Кармаль, — если вы хотите взять у меня официальное интервью, то мы должны говорить не о заслуживающих внимания мелочах прошлого, а о будущем Афганистана.

— Но любое будущее вырастает из прошлого. Наш с вами долг закрыть белые пятна в нашем совместном прошлом, разве не так?

— Я могу говорить только о том, что не пойдет во вред партии и взаимоотношениям между нашими странами.

Бабрак Кармаль занимал пост генерального секретаря и председателя ревсовета с декабря 1979-го по май 1986-го. Он редко покидал пределы мрачного дворца в центре Кабула. Снаружи дворцовые стены охранялись афганской гвардией, внутренняя территория контролировалась советскими десантниками, а в самих зданиях за безопасность отвечали офицеры 9-го управления КГБ СССР. Ему не рекомендовали выезжать за пределы этих старых стен наши советники, да и выезжать, собственно говоря, было некуда: все эти годы кругом полыхало, грохотало и дымилось — шла война. Летели годы, менялись советники, а над дворцом каждый день все так же кружили боевые вертолеты и каждую ночь темное небо метили пунктиры трассеров.

Конечно, он не был настоящим руководителем Афганистана, всем там руководили советские советники. Кармаль был окружен особенно плотным кольцом: советник по партии, советник по ревсовету, советник по совмину, а еще специальный, находившийся при нем круглосуточно «дядька» от КГБ, а еще «прикрепленные» от 9-го управления... Одни приезжали, другие уезжали. И все они, особенно во время застолий, клялись ему в вечной любви и дружбе. Лицемеры... Одного его близкого советника увезли из Кабула на родину прямо в кандалах: несмотря на крупную государственную должность, оказался замешан в вульгарной уголовщине.

Кармаль доверял только одному человеку из своего ближнего круга, этим человеком был тот самый «дядька» из органов, полковник Осадчий. С самого начала Осадчий был рядом, к нему привыкла семья, без него и шагу не мог ступить генсек. Полковник не был солдафоном, знал местные языки, чтил местные традиции, интересовался историей и культурой Афганистана. Но в начале 1986-го случилось странное и страшное: полковник, который никогда и ни на что не жаловался, умер на пороге своей квартиры. Остановилось сердце.

Кармаль не верил официальному заключению о смерти. Что-то было не так... Потеряв единственно близкого из своего круга человека, он впервые в жизни испытал страх. Настоящий страх. Я знаю об этом из рассказов его родственников, сам Кармаль запретил мне касаться этой темы в наших разговорах и упоминать фамилию полковника.

Очень скоро стало ясно, что боялся он не зря. На март была назначена большая джирга племен. Кармаль готовился выступить на ней с программной речью. Но накануне советский посол сказал: «Вас приглашают в Москву. Наше руководство хотело бы обсудить с вами ряд важных вопросов». — «Могу я отправиться в СССР после джирги?» — «Вы все успеете, дорогой товарищ. Два дня у нас погостите — и сразу обратно».

На аэродроме в советской столице ему и рта не дали открыть: «Вы плохо выглядите, дорогой товарищ Кармаль. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Надо немедленно обследоваться». И в больницу на 20 дней. Какая там джирга... На джирге с большой речью выступил Наджиб.

Тревога в его душе росла. В «кремлевке» на Мичуринском один из врачей, которого, видно, забыли проинструктировать, выразил восхищение отменным здоровьем афганского гостя и удивился, зачем его здесь держат. С того дня Кармаль выбрасывал в унитаз все лекарства, которые ему рекомендовали принимать. Нет, что-то явно было не так.

Все разъяснилось, когда наконец его принял генеральный секретарь ЦК КПСС. Горбачев с радушной улыбкой на лице прочел ему целую лекцию о том, что мир становится другим, что большие изменения грядут и в Советском Союзе и в Афганистане, что «не каждый из нас способен адекватно соответствовать этим изменениям». Конечно, заслуги товарища Кармаля велики, а его вклад в дело революции и укрепление афгано-советской дружбы просто выдающийся, но, возможно, было бы целесообразно подумать о том, чтобы уступить пост генсека кому-то из более молодых товарищей. Бабраку Кармалю очень тяжело и пора ему подумать о своем здоровье, он еще будет нужен всем нам для грядущих свершений.

При встречах с Горбачевым он не курил, сдерживался, курить в этом кабинете было нельзя. Но когда Михаил Сергеевич закончил свой монолог, афганец, враз потемнев, назвал действия советской стороны «государственным терроризмом», разволновался, попросил переводчика принести ему пепельницу. Советский руководитель тоже расстроился, его предупреждали, что Кармаль крепкий орешек, но... Нет, не привык Горбачев к тому, чтобы ему возражали. Так в партийном аппарате не принято.

На следующее утро Кармаля навестил начальник 1-го главного управления КГБ Крючков: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, все будет хорошо». Но хорошо быть уже не могло. Это заговор, понял Кармаль, сейчас снимут меня, затем бросят в тюрьмы и постреляют моих соратников. Так уже было. Сценарий известен. Решив выиграть время, он попросил разрешить ему вернуться в Кабул, «чтобы посоветоваться с соратниками и уже после этого принять окончательное решение». Москва, подумав, разрешила, но вслед за его самолетом в Кабул вылетел другой, «комитетский», на борту которого были Крючков и его будущий преемник на посту начальника разведки Шебаршин. Самолеты приземлились в афганской столице с интервалом менее чем в сутки.

Утром 2 мая московские гости прибыли во дворец. Позже по рассказам генерала Шебаршина и родственников Кармаля я восстановил картину тех дней.

Крючков 20 часов (!) убеждал афганского руководителя добровольно покинуть пост генерального секретаря. В ход было пущено все: лесть («вы наш самый большой и настоящий друг, истинный интернационалист, патриот, который всегда общие интересы ставит выше личных»), скрытые угрозы («в афганском руководстве нет единства и лучше не доводить дела до греха, а добровольно сложить с себя полномочия»), посулы сытой жизни («за вами останется пост председателя ревсовета, вы всегда будете окружены почетом и уважением»)...

Кармаль все уже прекрасно понял. Он жертва перемен в глобальной советской политике. Крючков и его люди тайно подготовили ему замену, видимо, это шеф афганской госбезопасности Наджиб. Но он, Кармаль, не намерен уступить просто так, без сопротивления. Настала пора высказать советским всю правду, все, что накипело в душе за эти годы. «Это заговор, — бросает он в лицо высокому гостю. — Моя отставка вызовет взрыв возмущения в партии». Он говорит о том, что не хочет быть марионеткой Москвы, что с его уходом тысячи людей будут брошены в тюрьмы, что ему непонятно, на каком основании Советский Союз так бесцеремонно вмешивается во внутренние дела суверенного государства. Все тщетно. Крючков твердо стоит на своем: «Инициатива отставки исходит из Кабула, а Москва лишь помогает афганским товарищам. Кармаль не должен осложнять и без того непростое положение. Он обязан сохранить себя ради афганской революции». — «Оставьте в покое афганскую революцию! — негодует хозяин. — Вы говорите, что в Афганистане гибнут советские солдаты и это дает вам право ставить мне условия. Уходите, уводите свои войска! Мы сами будем защищать свою революцию».

Эти изнурительные беседы днем позже завершаются тем, что хозяин дворца в присутствии советских генералов пишет заявление об уходе для предстоящего пленума ЦК НДПА. 14 мая пленум принимает его отставку. Генеральным секретарем становится Наджиб. В Кабуле все спокойно, ни партия, ни народ, ни вооруженные силы не проявляют никакого недовольства.

Кармаля с семьей селят в просторном доме неподалеку от дворца. Впоследствии этот дом займет миссия ООН, и именно здесь после взятия Кабула моджахедами будет укрываться Наджибулла. Именно здесь его схватят талибы, чтобы после жестоких пыток вздернуть на одной из площадей.

Боже мой, как много в моем повествовании роковых совпадений... Вся эта череда заговоров, убийств, предательств словно кошмарный план, составленный самим дьяволом.

Ровно через год, в мае 1987-го, наверху принимают решение пригласить товарища Кармаля в Москву «на лечение». Он понимает, какое лечение его ждет, но возражать нельзя, будет хуже. Крючков лично прилетает за ним на специально выделенном самолете. «Вам следует отдохнуть, подлечиться. А если вы откажетесь, враги могут убить вас». — «Нет, — с горечью отвечает ему поверженный лидер. — Теперь меня могут убить только друзья». В Москве ему выделяют квартиру в цековском доме на Миусах, но жить рекомендуют на казенной даче в Серебряном Бору. Следующие четыре года он проводит фактически под домашним арестом.

1991 ГОД. ЯНВАРЬ

— Скажите, товарищ Кармаль, каким был ваш путь из Чехословакии в Афганистан в декабре 1979-го?

Он погружается в раздумья.

— Правда очень горькая.

Он опять надолго замолкает. Я жду. Надо терпеливо ждать и помалкивать.

— Да, правда горькая, — опять повторяет он. — До 1979 года я всегда был вторым на всех постах: сначала в партии, потом в партии, государстве, правительстве. Затем Тараки убивают его же соратники, Амин предает интересы нашего общего дела. К кому партия должна, по-вашему, обратить свои взоры? Кого призвать? Какой бы дорогой я ни приехал в Кабул, это была воля моей партии.

— Но все же, как ваше возвращение было исполнено технически?

— Конечно, мы не могли приехать в Кабул через Пакистан. Мы летели через Москву. Как мы летели и на чем — это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться.

— Еще один вопрос, который я не могу не задать, хотя, возможно, он и покажется вам бестактным. 28 декабря, то есть на следующее утро после убийства Амина, вас по радио назвали генеральным секретарем. Но ведь не было ни съезда, ни пленума...

— Зато было вооруженное восстание. Накануне и в ходе битвы прошли встречи с товарищами, которые раньше составляли руководящее ядро партии, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч и было решено, что я должен встать во главе партии. Вначале я не хотел брать на себя такую ответственность. Но меня обрабатывали с разных сторон, даже халькисты в этом участвовали. Особенно я был против, когда узнал о планах широкого военного вторжения в Афганистан.

— А когда вы узнали об этих планах?

— Накануне начала вторжения. Месяца через три-четыре после занятия высших постов в государстве мне стало известно о том, что СССР хотел ввести войска сразу после покушения на Тараки, то есть еще в октябре. Как я понял, это решение связывалось с возможными санкциями США против Ирана. Москва опасалась, что американцы первыми появятся у афганских границ.

— Вы хотите сказать, что войска вошли бы в Афганистан независимо от того, просил об этом Амин или нет? Что Афганистан стал жертвой противостояния двух супердержав?

— Да, правильно. «Холодная война» была тогда очень горячей. Однако американцы оказались тогда поумнее, чем вы. Они не послали свои войска в Иран.

— У вас есть какая-то собственная концепция примирения враждующих в Афганистане сторон? Может быть, вам известно, как покончить со всем этим?

— Никакими особыми рецептами я не располагаю. Но я уверен, что нельзя исключать из процесса примирения ту афганскую интеллигенцию, которая оказалась на Западе. Там и торговцы, и юристы, и сенаторы. Есть даже бывший премьер доктор Юсуф. Надо привлекать и тех, кто сейчас в Союзе. С каких пор вы учитываете в своей афганской политике мнения только двух-трех человек? Почему вы снова и снова наступаете на одни и те же грабли?

Удивительно, но за столько лет вы так и не поняли Афганистана. Вы все оцениваете своими мерками, к любой проблеме подходите упрощенно.

Я охотно согласился с ним. Мне и самому казалось диким, не поддающимся пониманию: отчего это мы, так глубоко увязнув в афганских делах, за много лет не удосужились толком заглянуть в душу, традиции, привычки этого народа, разобраться в хитросплетениях племенных и национальных отношений, изучить весьма поучительную историю страны. Этого не сделали ни военные, ни политики, ни разведчики. На авось вошли, на авось воевали и так же бестолково бросили все...

— Я уже четыре года живу здесь, — с обидой сказал Кармаль. — Почему же за все это время ко мне никто не пришел из ваших историков, политологов, дипломатов? Почему никто не поинтересовался моей судьбой, моими суждениями? Где все эти люди, которые в Кабуле обливались пьяными слезами и клялись мне в вечной дружбе?

Разговор постепенно увядает. Когда я уже прячу ручку в карман, он вдруг задает свой коронный вопрос:

— Как вы думаете, почему меня не отпускают в Афганистан?

— Хм... Но я уже высказывался по этому поводу.

— И все же, — настаивает он. — Мне хочется знать вашу точку зрения. Ведь я же был с вами откровенен.

— Ну, если честно, то я думаю следующее. Наджиб не хочет видеть вас в Кабуле, потому что опасается консолидации вокруг вас каких-то сил, которые могут представлять для него опасность. Кармалисты могут воспринять ваше появление в Кабуле как сигнал к началу активных действий против президента. А надо ли это сейчас и партии и стране? И потом, в какой же роли вы видите себя дома?

— Я хочу вернуться рядовым гражданином, частным лицом и помогать политике национального примирения. Поймите, все мои мысли там, на родине. Я слышал, в прошлом веке английские шахтеры работали под землей, по многу дней не выходя наверх. А когда их поднимали, им становилось на свету так скверно, что они сами просились опять под землю. Так, наверное, и со мной. Я не могу думать ни о чем, кроме родины.

— Но возвращаться сейчас небезопасно.

— Меня не пугают опасности. Я должен быть вместе со своим народом. Как я могу в такое время оставаться здесь? — Он показал рукой на ненавистные сосны за окном. — Я должен найти путь домой, помогите мне.

...Мы замолчали. А что было говорить. Он не был нашим пленником. Он был пленником собственной судьбы.

Порыв ветра обрушил с деревьев снежную кутерьму. Кармаль резко отвернулся от окна. Кажется, вот-вот он мог потерять самообладание, разрыдаться. Серая кошка потерлась о мою ногу. Пора было уходить.

— Потерпите, — сказал я на прощание. — Я думаю, скоро в вашем положении наступят серьезные перемены. Потерпите еще немного.

Он покинул Москву глубокой ночью 19 июня 1991 года обычным рейсом авиакомпании «Ариана». Если бы не сотня возбужденных молодых афганцев, явившихся в аэропорт на проводы, его можно было бы принять за вполне рядового пассажира. Но он не был таким. Совсем недавно в его честь на аэродромах выстраивались почетные караулы и самые высокие лица нашего государства с почтением обнимали его. Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев... Теперь не пришел даже тот инструктор из международного отдела ЦК КПСС, который раньше считал за великую милость поднести чемодан его жены. Никто из советских не пришел.

Это болью отозвалось в нем. Он так и не смирился с тем, что его предали.

Бабрак Кармаль единственный из высших афганских руководителей последних десятилетий, который умер собственной смертью в 1996 году на севере Афганистана, где он жил после захвата моджахедами Кабула.

Дауд. Тараки. Амин. Наджибулла. Масуд... Кто следующий? Прервется ли когда-нибудь эта страшная цепь?

Владимир СНЕГИРЕВ

* Видный деятель НДПА (фракция «хальк»), министр внутренних дел при Б. Кармале, впоследствии посол ДРА в Москве.