К моменту совершения терактов в тюрьмах США находились два миллиона человек. Все возможные террористы должны были уже сидеть...
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ДОГОВОРИТЬСЯ
Каждый раз, когда в мире что-то происходит — чудовищный ли теракт со многими тысячами жертв, заказное ли убийство одного отдельно взятого человека, — из уст политиков мы слышим примерно одно и то же: с преступностью и террором нельзя мириться, с ними надо бороться.
Борьба с преступностью — религия современных политиков, трубка мира и точка согласия правых и левых. Казалось бы, спорить здесь не с чем и не о чем.
Но есть и иное мнение. Преступности не существует вне человеческих оценок. Воля общества (а чаще — государства) — объявить тот или иной человеческий проступок преступлением. За одинаковую по стоимости взятого кражу из супермаркета ты можешь надолго лишиться свободы в России и никогда не попадешь в тюрьму в Норвегии. В США горячие головы предлагают сажать минимум на пять лет человека, которого просто застукают за курением марихуаны, а в Голландии ты можешь курить ее свободно. Если в разных странах у одних и тех же проступков столь разные последствия, общество должно над этим задуматься. И ответственно решить — чего бояться, а чего не бояться. С чем бороться, а с чем не бороться.
Кто генератор столь дерзких идей? Он профессор криминологии в Университете Осло. У него нормальное норвежское имя Нильс и подобающая знатоку криминальных нравов фамилия Кристи. Знают профессора Кристи во всем мире. Одни боготворят, другие ненавидят. Хотя я по простоте душевной убей не вижу во взглядах профессора решительно ничего, из-за чего можно ломать копья.
Чем больше человеческих проступков ты объявишь преступлением, тем больше шансов, что силы твоей правоохранительной системы будут распылены на всяческую мелочевку и на борьбу с чем-то реально опасным этих сил может не остаться. К моменту совершения терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне в американских тюрьмах находились примерно два миллиона человек. Семьсот с чем-то на каждые сто тысяч населения — это один из самых высоких показателей в мире. Еще четыре миллиона отбывали под полицейским надзором различные условные наказания. Казалось бы, при такой плотности борьбы с преступностью 11 сентября 2001 года все потенциальные угонщики самолетов в Америке должны были давно уже находиться за решеткой или под наблюдением, а вот поди ж ты...
Крутые меры помогли круче некуда. Примерно как гильотина от перхоти.
***
...Профессор заказывает двойной кофе — мы сидим в одном из баров гостиницы «Космос».
— Вы хотите сказать, что американцы посадили много народу не по делу и размазали свои силы? — уточняю я позицию доктора Кристи.
— Давайте сравним две страны — Канаду и США. Примерно один и тот же уровень жизни, примерно одна и та же культура. Они смотрят примерно одно и то же ужасное телевидение. Как вы думаете, может ли преступность в этих двух странах отличаться в разы?
— Вряд ли.
— Правильно, она и отличается на проценты. Но в Канаде в тюрьмах сидят сто двадцать человек на сто тысяч населения — в шесть раз меньше, чем в Штатах. Разные подходы: что считать преступлением и за что сажать.
— Вы хотите сказать, что американцы сами себе «назначили» сверхвысокий уровень преступности?
— Вот именно! Каждое общество, как это ни парадоксально звучит, само определяет уровень преступности и число заключенных. Как ни странно, в каждом обществе есть силы, которым невыгодна низкая преступность. Вот в Америке есть целая тюремная индустрия: там частные компании борются за подряды на строительство тюрем, за право поставки еды в тюрьмы. Чтобы купили их наручники или электронные браслеты со следящими датчиками, а не продукцию конкурента. Есть даже частные тюрьмы. Если тюрьма какого-то штата переполнена — специальный маклер может найти свободные места в соседнем штате и сдать их в аренду. В общем, нормальная, настоящая индустрия. Будет она заинтересована в смягчении наказаний и в появлении восстановительной юстиции? Захочет она, чтобы общество и государство считали преступлениями меньшее число человеческих проступков, чем сейчас?
— Не думаю. Тогда же станет меньше заключенных и тюремный бизнес будет вынужден сбавить обороты. А кому хочется сбавлять обороты?
— Никому. Американские ассоциации надзирателей перед каждыми выборами делают огромные взносы в партийные кассы и республиканцев и демократов, чтобы быть в контакте с любой властью. У вас Генпрокуратура кричит, что нельзя делать послаблений в борьбе с преступностью и смягчать наказания, а в Америке в роли вашей Генпрокуратуры выступают политики: они говорят то же самое. И когда политикам хочется иметь высокую преступность, чтобы делать себе капитал на борьбе с ней, — нет проблем! Сначала вы начинаете сажать всех подряд за малейшую провинность, а затем уже весьма немаленькая часть севших обучается быть настоящими преступниками. Вы еще не отправляли своих детей в университет?
— У меня таких взрослых детей нету. Зато я сам хотел получить второе образование в Штатах, ходил на курсы подготовки к сдаче тестов, у меня даже был консультант — выпускник Йеля.
— Заметили, что у выпускников Йеля особый английский, особый акцент?
— Еще бы!
— Думаю, что не открою вам Америки: тюрьма ведь ничем принципиально не отличается от Йеля. Отправляя сына в Йель, родители рассчитывают на то, что чадо получит там определенные знания и (что еще важнее!) сеть однокашников, занявших ключевые посты в корпорациях по всему миру. И очень странно, что, отправляя человека в тюрьму, общество и государство рассчитывают на что-то иное. Выпускник тюремного университета получает то же самое, что и выпускник Йеля: знания, особый язык, особый акцент и сеть однокашников. И было бы наивно полагать, что выпускник тюрьмы не будет пользоваться приобретенным багажом так же, как и выпускник Йеля. И что он не принесет в общество тюремную культуру!
— В Москве есть радиостанция, которая почти круглые сутки транслирует уголовный шансон. В нашей стране отсидка в тюрьме стала содержанием и стилем жизни!
— Ну вот видите! Вы сами себе такую жизнь организовали. Сейчас у вас многие обеспокоены ужасными условиями в тюрьмах, тюремным туберкулезом и пытаются найти какие-то маленькие решения.
— Здесь подлечили туберкулез, там объявили амнистию, тут чуть улучшили условия содержания. Знаю...
— А надо же видеть проблему целиком! Надо же начинать с совершенно других вопросов! Какой уровень преступности в нашем обществе мы согласны иметь? На борьбу с чем мы хотели бы реально тратить силы, а на что этих сил нет? Есть ли у нас поступки, с которыми бороться опасней, чем их терпеть? Какое количество заключенных мы можем себе позволить, сколько НАС должно сидеть? Понимаете, можно очень красиво размечтаться строго наказывать за любой проступок, но тогда от общества ничего не останется — огромная часть общей семьи окажется в тюрьме!
— И сколько у вас сидит? Точнее, сколько ВАС сидит?
— В Норвегии количество заключенных одно из самых низких в мире — пятьдесят шесть на сто тысяч населения.
— А может быть, у вас просто не совершают преступлений? Может, скандинавам вообще нечего бояться?
***
— Скандинавы боятся того же, что и все. Преступности, наркоторговли, плохой экологии. Самое смешное, что большинство скандинавов никогда в жизни не сталкивались ни с тем, ни с другим, ни с третьим.
— Чего ж тогда они этого всего боятся?
— Переехав из деревень в города, мы стали страшно разобщены. Утром спустился на лифте прямо в гараж, вечером приехал с работы и поднялся в квартиру. Кроме семьи и сослуживцев, никого не видишь. Живя в многоквартирном доме, мы годами можем не видеть соседей — разве что в лифте. Не общаясь с миром, мы вынуждены довольствоваться той его картиной, которую рисует телевизор. А он рисует ужастики.
— Страшных иммигрантов из третьих стран, которые спят и видят, как загадить тихую Скандинавию?
— И их тоже. Конечно, у нас говорят помягче: не «они сюда прут», а «мы притягиваем их как магнит». Не «они изгадят нашу страну», а «у них слишком большие культурные и ментальные различия с нами». Но в целом получается хорошая страшилка.
— Почему кому-то так хочется пугать народ?
— Мне очень нравится название одной из книг о борьбе с наркотиками — «Удобный враг». Враг иногда бывает очень удобным. Полисмену в сто раз легче поймать курящего травку, чем киллера.
— Но преступность разве удобный враг?
— Если с ней реально бороться — нет. А если просто декларировать борьбу — враг очень удобный. Вот политик, которому нужно показать себя суперменом. Как это сделать? Вдруг взять и резко улучшить ситуацию в норвежской экономике? Но сейчас мировые экономики так повязаны, что радикально изменить что-то в отдельно взятой норвежской не получится. К тому же в ней дела и так не очень плохи. Так как же показать, что ты мужик, что ты борец? А очень просто — объявить войну криминалу. Предварительно нарисовав как можно более ужасную его картинку.
— А насильников у вас боятся?
— Насилуют у нас не очень часто. Хотя случается. Я вам более интересную вещь скажу: в норвежском обществе идут ожесточенные споры — в чьи руки отдавать насильника? В руки восстановительной или карательной юстиции? Я считаю, что в казенный суд такие дела отдавать нельзя. Там не будет нормального разговора, и жертва никогда не получит реальной компенсации за случившееся, если мужчина просто сядет в тюрьму. Они должны увидеть друг друга, объясниться и договориться — только тогда будет толк.
— И что, есть такая возможность — объясниться и договориться?
***
— В Норвегии, Финляндии, Голландии, Бельгии во всех коммунах — в маленьких территориальных образованиях — есть что-то вроде ваших почивших в бозе товарищеских судов. Судами они не называются, это что-то вроде конфликтных советов коммуны. Это и есть восстановительная юстиция: не засадить во что бы то ни стало кого-то за решетку, а разобрать человеческую сторону конфликта и решить его так, чтобы стороны остались довольны и по возможности не было риска повторения.
— Какие дела рассматривают конфликтные советы?
— Практически все кражи. Почти всю, как у вас говорят, бытовуху. В родной деревне гораздо лучше разберутся, почему Ханс поставил Петеру «фонарь» под глазом. Может, они по жизни заклятые враги. Может, просто перепили оба в тот вечер. Может быть, Петер сказал что-то непристойное о дочке Ханса. А если приедет полиция, составит протокол, определит тяжесть телесных повреждений — судья может найти в этом деянии признаки преступления, предусмотренного уголовным правом. И один из двух — скорее всего Ханс — сядет. А кому в деревне от этого станет легче? Человек совершил не преступление, а проступок, зачем сажать? Примерно так и рассуждают норвежцы, когда не хотят вызывать полицию.
— Вы такие романтические гуманисты?
— Мы самые жесткие прагматики. Нет у норвежского налогоплательщика столько денег, чтобы оплатить Хансу тюремный «отпуск»! И, кроме того, право обладает одним коварным свойством: оно уравнивает совершенно непохожие случаи. С одной стороны, это вроде бы обеспечивает равенство наказаний. Но с другой — оно вычленяет лишь какие-то одни стороны проступка и не позволяет в нем разобраться по сути. Вот вчера мы рассматривали дело, где точно такие же повреждения отморозок на улице нанес незнакомой ни в чем не повинной женщине. Он сел на столько-то. Значит, и Ханс должен сесть на столько-то. А ведь два этих случая — небо и земля, согласитесь!
— Вы так не любите государство и право?
— Боже упаси, я и к тому и к другому отношусь с совершеннейшим почтением! Вопрос в разделении компетенции — где сфера применения права, а где люди просто должны договориться. Вы не думайте, что это теоретический вопрос! Во многих обществах, в том числе и в норвежском, идет просто драка — кто собственник конфликта? Коммуна или государство? Полицейские просто из кожи вон лезут, агитируя деревенских: не разбирайтесь сами, вызывайте нас!
— Им что, работы мало?
— Право собственности на конфликт, право назначать и исполнять наказания — одни из важнейших атрибутов власти. Кто ж от такого добровольно откажется? Тем паче опять же бытовую драку легче занести в рапорт, чем гоняться за настоящим бандитом! Но липовая победа над «преступностью» в лице двух подвыпивших крестьян — еще полбеды. Ужас в том, что, призывая по каждой мелочи вызывать полицию, власть разрушает ВСЮ наработанную веками систему отношений в наших коммунах. А это очень страшно.
— Боюсь, нам ваш опыт конфликтных советов не пригодится. Товарищеские суды умерли смертью храбрых, призывать к их реанимации — обречь себя на осмеяние.
— Не скажите. Россия — страна деревенская, у вас традиции общинного разрешения конфликтов гораздо старше, чем товарищеские суды. А потом вам никуда не деться от восстановительной юстиции: если вы этой системы не создадите, все бытовые склоки будут опять валиться на государство. А государство будет модерировать конфликт как умеет: по каждой мелочи сажать в тюрьму...
***
— Вы как-то сказали, что современная западная тюремная индустрия уже в полушаге от Освенцима и ГУЛАГа. Но ведь в большинстве западных стран почти гостиничные условия содержания в тюрьмах! Особенно если сравнивать с тюрьмами в России. Может быть, вы погорячились, господин профессор?
— Я вам приведу одну аналогию. Гитлер очень любил отправлять контингенты концлагерей в ту страну, где между заключенными и охраной будет как можно более полный языковой барьер. Фашисты были не такими уж плохими психологами. Я изучал историю наших лагерей и много говорил с бывшими охранниками. Они мне честно признавались, что не могли считать сербских заключенных за людей: они человеческого языка не понимают! А потом я поговорил с одним сербом, и этот бывший узник мне рассказал, как его спас чудом раздобытый немецко-норвежский словарь. Серб знал немецкий. Через этот «мостик» он выучил несколько норвежских слов. И однажды утром, когда заключенных вели на работу, один охранник спросил другого: «Спички есть?» И вдруг серб ответил по-норвежски: «У меня есть!»
— Почему он думает, что этот ответ спас ему жизнь?
— В глазах охраны он покинул позицию животного и стал восприниматься обычным человеком.
— А при чем тут современные западные тюрьмы?
— В них сейчас все ближе и ближе подходят к восприятию заключенного как угодно, но не как гражданина и не как равного себе. Последние технические новинки позволяют вообще не общаться с заключенным лично. Из некоторых тюрем заключенного не вывозят на суд: он остается в камере, и судья общается с ним через видеокамеру, монитор и микрофоны. В некоторых тюрьмах пациента так же, через видеокамеру, осматривает тюремный врач. Дистанционно, через микрофоны и динамики, он общается с пациентом.
— Но вам скажут, что это из соображений безопасности!
— А тут не суть важно, из каких соображений. Общаясь через видеокамеру и микрофон, ты уже воспринимаешь заключенного как картинку, но не как себе подобного. И что, отсюда очень далеко до Гитлера? Не уверен...
***
— Я знаю, что у вас в Норвегии стараются до такого не скатываться. Я читал, что в Норвегии каждый год где-то в горах на природе проходят встречи заключенных с ведущими политиками, журналистами, полицейскими, надзирателями и они все вместе обсуждают проблему именно в этом ключе: сколько НАС в данный момент может сидеть? Не много ли? За то ли сидим? Я не ручаюсь за точность, но я так слышал.
— Все правильно вы слышали. Есть такие встречи.
— Но я боюсь, у нас это невозможно. Россия безнадежно кастовая страна, и для благополучной части нашего общества люди за решеткой — это не МЫ. Это ОНИ. Совершенно другие и чужие. Если вам кто-то говорит, что Россия панибратская, несословная страна, не верьте.
— Я и так не особо верю. Как-то раз на одну конференцию в Астрахани я привез свою внучку — Каспий посмотреть, экзотику всякую. Девчонке тринадцать лет. В перерыве подходит к ней кто-то из моих русских коллег и спрашивает по-английски: «Девочка, кем ты станешь, когда вырастешь? Профессором, как дедушка?» Внучка просто обалдела: в Норвегии так не принято ставить вопрос: «Кем ты будешь? Кто ты есть?»
— Так уж у вас и не имеет значения, кто ты есть?
— Конечно, норвежец, живущий бедно, но достойно и много времени тратящий на общение с фьордами, горами, книгами и фисгармонией, — уже не такая социальная норма, как раньше. Нефтедоллары нас развратили, и все стали стремиться к большим деньгам. Я очень боюсь власти денег, но у нас нет такого помешательства на социальном статусе, как у вашей, как это по-русски, интеллигенции! Я довольно известный ученый, но у меня обе дочери — медсестры. Обе без высшего образования. Обе хипповали — их юность пришлась на времена хиппи. Одна даже пожила на ферме в хипповской коммуне. И никто меня не попрекает их статусом и им не тыкает: «Вот у тебя папа профессор, а ты!» А я деревенский профессор, если хотите знать. Я родился и вырос в Осло, а это по вашим меркам — сущая деревня. У меня и машины-то до сих пор нет, я везде на велосипеде прекрасно добираюсь. И мне нравится, что я живу в деревне. Социолог не должен отрываться от корней. Статистика, выборка — вещи хорошие, но они сами по себе ничего не дадут: с людьми чаще говорить надо!
— Стало быть, в сухом остатке мы имеем, что норвежцы не помешаны на своем социальном статусе?
— При всех последних изменениях все-таки не помешаны. Для нас важнее, какой ты человек!
— Ну вот, а у нас больное, кастовое, оболваненное общество. Никакого чувства одной семьи. Все традиции общинного разрешения конфликтов осмеяны, разрушены и забыты, да и общество не готово к ним вернуться. Оно боится перестать сажать за каждую мелочь, оно боится выпустить людей из тюрем — а вдруг повторится холодное лето пятьдесят третьего? Я думаю, никогда нам не начать рассуждать так, как норвежцы: сколько НАС должно сидеть? Мне кажется, мы обречены на то, чтобы содержанием жизни в России была зона.
— Ну не надо так расстраиваться! Кто-то из ваших немецких коллег-журналистов сказал хорошую вещь: надо чаще ставить памятники не создателям, а разрушителям империй. Таким, как Горбачев, Ельцин, де Клерк, Мандела. Без крови разрушить империю или систему, к примеру, апартеида — это не меньший подвиг, чем империю создать. Вашу империю тюрем, империю борьбы с преступностью ценой благополучия всего общества будет очень сложно разрушить, не спорю. Но выбора у вас нет: или вы ее разрушите, или все погибнете от вышедшего из тюрем туберкулеза. Все больше и больше влиятельных людей в России это понимают и будут разрушать систему. Я не очень боюсь за Россию...
***
Профессор за нас не боится, а вот я, честно говоря, боюсь. Да, по недавно принятым законам санкцию на арест будут давать судьи, а не прокуроры. Но ведь сажать будут за те же мелкие кражи и бытовуху, что и сейчас, — стало быть, посадят столько же народу. А тут еще и горячие парни из ВПК прямо-таки на коленях умоляют юстицию: не снижайте числа заключенных! К нам в оборонку на нищенские зарплаты добровольно не идут — так дайте нам хоть этих полосатеньких припахать, как в старые добрые времена! Сажайте побольше!
Станешь тут зарекаться от тюрьмы...
Борис ГОРДОН
На фотографиях:
- КРИМИНАЛИСТ ДОКТОР КРИСТИ: — ЗА ОДИН И ТОТ ЖЕ ПРОСТУПОК В РОССИИ ТЕБЯ ПОСАДЯТ, А В НОРВЕГИИ ЛИШЬ ВОЗЬМУТ ШТРАФ. ЦИФРЫ НА КАРТЕ ЕВРОПЫ — ЧИСЛО ЗАКЛЮЧЕННЫХ НА СТО ТЫСЯЧ НАСЕЛЕНИЯ
В материале использованы фотографии: Сергея МАКСИМИШИНА («Известия»), Бориса ГОРДОНА, Константина ЗАВРАЖИНА («Российская Газета»)