Треплев достал всех, потому его и убили. А главное: сколько же стоил вишневый сад? Роман «Идиот» оказывается обычным современным детективом. О жизни обычных современных людей — например, банкиров, их содержанок, их свиты, их обслуги, их жен и дочерей, их соперников и конкурентов. Никаких трактовок, никаких концепций
УБИТЬ ЧАЙКУ
Первые пять минут на акунинской «Чайке» я дико ржал.
Кто-то из персонажей замечательно реагирует на смерть Треплева:
— Поужинали, называется!
Реплика не просто сверхсмешная, но и очень точная, ведь что бы ни происходило в мире, а человек живет, вы уж извините, своим внутренним миром, и желудочный сок имеет в этом мире не последнее значение. Реплика еще и в высшей степени чеховская. Чехов, безусловно, пожал бы руку Акунину за эту реплику.
Да-да-да. Пожал бы. Опрокинул рюмку-другую. Закурил и, чуть покашляв, спросил с прищуром:
— А вы, собственно, милостивый государь, из каких краев? Грузин-с? Не так ли?
Но, впрочем, об этом потом. Итак, я сел во втором ряду, у самого края, но близко от сцены. Смотреть было не очень удобно, но страшно близко. Пыль — неустранимая сценическая пыль из-под актерских башмаков, которую всегда чувствуешь, если садишься близко, — так вот эта пыль сразу стала щекотать нос.
Но я смеялся. Мне было некогда чихать. Играл еще живой Михаил Глузский. Он плотоядно улыбался на каждой реплике такой внутренней актерской улыбкой, заметной лишь из второго ряда, с края от стены. Я еще не знал, что по сюжету Глузский должен встать из кресла-качалки в конце спектакля, но не встанет — ноги уже не держали актера, который заставлял привозить себя из больницы на эти шумные, веселые премьерные спектакли, не позволял режиссеру даже думать о замене, даже говорить на эту тему.
Опять отвлекся. Так вот, я смеялся-смеялся, но минут через семь вдруг в первый раз подумал: «А над чем же я смеюсь? Что, собственно, делает со мной и со всеми нами Акунин?»
Придуманный им ход бесхитростен и прост. Вроде бы шутка. Вроде бы ерунда. Смеешься, просто потому что смешно. Но все-таки странное это чувство.
Конечно, Треплев, неудачливый режиссер, нервный типус, мятущийся сын знаменитой, пресыщенной, стареющей, капризной и надменной маман, — этот самый Треплев мог по-своему достать всех персонажей пьесы. Кто-то ревновал его к одной женщине, кто-то ко второй, кто-то к третьей. Но чтобы убить?
И вдруг понимаешь — а собственно... Почему бы и нет?
В этой толпе чеховских персонажей действительно трудно разобраться: кто там нормальный, а кто — нет. Мы, современным зрением, спустя сто лет прекрасно знаем — мотивация может быть всегда и везде. Была бы решимость. Идея.
И доктор Дорн, и писатель Тригорин, и мама неудавшегося гения, и все-все-все они по ходу акунинской «Чайки» признаются в совершенном ими преступлении. Глупо? Смешно? Но жутко убедительно! Ну всех, буквально всех достал этот сумасшедший парень!
Я четко помню, как оглянулся из своего второго ряда на зрительный зал: люди сидели, напряженно улыбались немного странными, напряженными улыбками.
Тут было не столько смешно, сколько интересно: Акунин с помощью нехитрой отвертки и пассатижей разобрал старинный сложный красивый часовой механизм, чтобы посмотреть, а что там внутри?
Внутри были колесики, винтики.
И вот вдруг — часы встали.
Часы аккуратно шли целое столетие. Они вовремя звонили, вовремя обращали на себя внимание — а который же теперь час, господа?
Чтобы их слегка подвести, не требовалось особых усилий. Ну, подумаешь, подергал аккуратно за гирьки, аккуратно перевел стрелки. И они снова показывают все то же время — Россия, XX век. Значит, все в порядке.
Если Треплев кончает жизнь самоубийством, девушка метит в актрисы, а писатель пишет, значит, все в порядке. Доктор там ходит на заднем плане со своим саквояжем, старик сидит в каталке. Все знакомо. Все нормально. Художник всегда прав. А жизнь, ну да, она, конечно, проходит, и это печально.
Но вот Акунин сделал так, что часы встали. Он задал Чехову вопросы. Обычные неприятные вопросы, как следователь-дознаватель из ближайшего отделения милиции.
Позвольте-позвольте. Если убитого кто-то там, как вы говорите, безумно любил, то где же находился этот любящий человек в минуту, когда прозвучал выстрел? В какой комнате? Что там вообще за чисто житейские обстоятельства? У кого дети, у кого карьера не вышла, у кого вообще что? Что за жизнь происходит в данном конкретном произведении? На данном конкретном участке жизни?
И мы все, сидящие в зале, вдруг одновременно задумались: действительно, а что там было-то, что за жизнь была у всех этих чеховских полулиц-полумасок? Сколько денег получал доктор за визит? Кто у них там варил варенье? Сколько было комнат в доме? Сколько он стоил? И какие в связи со всем этим были у них отношения? И почему Чехов не рассказал вот этого, самого главного? Самого интересного? Их простых житейских обстоятельств?
Казалось бы, такой, понимаешь ли, реалист с большой буквы, а ведь ничего, кроме нервных и бессвязных монологов, реплик, каких-то бесконечных истерик, жалоб, плаканий в жилетку, ничего же и нет?
Целых сто лет часы тикали. Целых сто лет все было понятно: Треплев, левый художник, завзятый авангардист, все-таки лучше их всех, потому что чего-то там хочет, куда-то там стремится и вполне успешно увлекает некоторых за собой. Остальные погружены в свои сугубо житейские, довольно неприятные проблемы, и потому они хуже Треплева. Потому что чаек нельзя убивать.
Нельзя! Жалко! Занавес!
Но вот пришел безжалостный Акунин. Надел монокль Фандорина. И приобщил к делу материалы следствия. Вам жалко Треплева? Но ведь это именно он убивал чаек, настоящих, живых. Из ружья. Потому что он псих (хотя, возможно, и гениальный). Нормальные люди чаек не убивают. Нормальные люди не мучат так отчаянно сразу двух ни в чем не повинных женщин. Авангардист? Художник? Левый? Ну так тогда чего вы хотите? Они, как правило, и нарывались либо на суицид, либо на тюрьму (с дальнейшим переходом в большевики), либо на сумасшедший дом. Это нормально.
Впрочем, нет. Мы не пойдем дальше. Иначе попадем в засасывающее чеховское болото неврастении, фантазий и неудачных судеб. А Акунин взял и осушил болото! Двумя-тремя фразами высветил посредственную, бытовую, банальную суть каждой судьбы. Пусть схематично.
Примитивно и очень приблизительно! Но именно это — именно это — оказалось оглушительно ново в таком привычном контексте: жалоб, неврастении, истерик. Конечно, Треплева жалко. Но жалко не только Треплева, Заречную, Тригорина, то есть художников, людей творческих, — ведь пожаловаться могут все. И не только интеллигенты. Каждый из нас может красиво растопырить руки — я чайка, не стреляйте, нихт шиссен. Каждый способен излить душу. Но отвечать-то за свои поступки тоже надо!
И в этом смысле акунинская «Чайка» не смешное произведение (хотя да, смешно, ха-ха, и все такое). Она страшная.
Потому что кончился век, когда душевное излияние было всегда в моде, при любой власти, при любом строе. В любую эпоху. В любую, да не в любую.
Выяснилось, что за последние десять лет именно с российскими зрителями произошли какие-то кардинальные изменения. Они потеряли вкус к душевному излиянию. Они стали (именно этого то ли боялся, то ли хотел Чехов) практичными, рациональными, приземленными людьми. Их вновь заинтересовал вопрос о конкретной стоимости вишневого сада. Это действительно вполне конкретный, не праздный интерес: потому что цены ведь можно сравнить. Просто так. Ради интереса.
Да, разумеется. Классику извращали всегда. Наряжали в современные костюмы, заставляли цитировать вчерашние газеты, заставляли петь и плясать под электрогитару, бить в бубен и заниматься сексом прямо на сцене.
Да. Но это было легкое, свободное отношение к удобному и признанному художественному тексту. Повод выпендриться на выигрышном материале. На сцене театра «Школа современной пьесы» происходит нечто другое.
Следователь Акунин отнесся к «Чайке» совсем не как к художественному тексту. Он увидел за дурацкой историей с самоубийством не историю России, не тайны русской души, не классику театра. Он задал персонажам вопросы, которые Чехов постеснялся или не захотел задать, — ревновали, а где же алиби? Любили, а чего ж раньше не признались? Бросили сына в глуши, а почему так редко приезжаете?
Персонажи совершенно растерялись и стали нести какую-то околесицу.
И эта околесица совершенно не проигрывает рядом с «родным» чеховским текстом — и не потому, что это, мол, шутка, юмор, ха-ха, а потому что Чехов вообще не работал в этой плоскости. В плоскости бытовых причин и криминальных мотиваций. Ему было важно душевное излияние, а причины эти, они и без него, Чехова, вроде были понятны.
А потом они вроде бы уже не были понятны, но сто лет о них никто не спрашивал. А тут спросили. И что же? Способны ли были словоохотливые чеховские интеллигенты на убийство? На преступление? На дикую темную страсть? На злой умысел? А почему бы и нет, спрашивается? Вся дальнейшая история XX века показала — да способны, способны!
Акунин признавался в одном из интервью, что, когда писал эпопею про сыщика, иногда отдыхал от сыщика и резался сам с собою в компьютерные игры.
Основа компьютерных игр — варианты. Вариантность всего. Неокончательность любого из них. Именно это сыграли актеры: а если бы было так? А если так? Вы бы сильно удивились, господа зрители?
Выяснилось, что несильно. Что-то подобное мы всегда подозревали в глубине души. Но только в глубине.
Некто господин Федор Михайлов написал нового «Идиота». Издатель Захаров вот как объяснил это явление читающей публике: роман станет короче, прояснилась его динамичная фабула, а перенос героев в современные обстоятельства поможет лучше воспринять текст современному человеку.
Роман, лишенный языка Достоевского, выглядит действительно совсем по-другому. Я воспринял это в прямом смысле слова как игру — писатель играет с тем читателем, который более или менее сносно помнит роман.
Ну, вот одна деталь — почерк Мышкина. Знаменитый почерк, благодаря которому, собственно, бедный князь и проник в дом своей дальней родственницы, генеральши Епанчиной. Чем заменить почерк? Ответ прост, как все гениальное, — Мышкин создает компьютерные заставки! Только он не Мышкин, а Гагарин. А Панчина (Епанчина) не генеральша.
Она бизнесменша, то есть жена очень богатого и влиятельного человека, банкира то бишь, кто же еще у нас сегодня и богат и влиятелен.
Никаких трактовок, никаких концепций, ассоциаций и прочего. Просто замены. Просто игра. Роман «Идиот» оказывается обычным современным детективом. О жизни обычных современных людей (какими мы их знаем по детективам) — например, банкиров, их содержанок, их свиты, их обслуги, их жен и дочерей, их соперников и конкурентов.
Да, это роман об убийстве. С отношениями чуть более сложными, чем в современном детективе (но ведь и детективы разными бывают, вон в сериалах нынешних чего только не накручено, какой только достоевщины), и с языком. Ну да, стертый намеренно язык Михайлова («У Иволгиных тоже никто не брал трубку — Коля, похоже, уехал к своим в Переделкино») и позволяет нам вплотную приблизиться к знакомым персонажам и посмотреть, что у них там внутри.
Для чего приблизиться? Для игры?
Нет. Не только.
Вон она слегка мерцает, сверхзадача этой титанической работы по замене деталей, по сокращению фабулы, по переводу диалогов и монологов в другую форму. Не компьютерная программа тут работала, не литературная игрушка была самоцелью — тут та же акунинская мания: посмотреть чисто конкретно, в чем же фишка? В чем тут у нас житейский, бытовой план? Каковы реальные мотивы? Как они привязаны к условиям жизни? К ценам? К конъюнктуре рынка, так сказать?
Достоевский не Чехов. Он подробно вроде бы все объясняет. Но и тут. Масса каких-то странных неувязок. Зачем же, к примеру, жечь деньги (они же доллары)?
Взяла бы да и уехала за границу, если может вот так вертеть этими мужиками. И ничего бы они ей не сделали. А? Слабый полувопрос так и висит между всеми страницами — с нашей точки зрения, Достоевский (то бишь Михайлов) описывает историю вполне понятную, вполне современную, но описывает странно, где-то не остро, где-то чересчур психологично, где-то уж очень пафосно. Тут отношения, по идее, должны быть намного проще, жестче, динамичнее.
Ну, вот положили Мышкину, в смысле Гагарину, двести баксов оклад. Мало, но уже что-то. Ну затаись ты на время. Ну не лезь ты в эти игры.
Ну влюбился ты в модель, зачем же делать из этого историю? Все мы когда-нибудь влюблялись в слишком эффектных девушек, жить надо, работать!
Ага, вот.
Давно замечено, что у Достоевского мало кто работает, чем-то реально занимается. Все как-то так просто живут. У Михайлова в его михайловском романе «Идиот» присутствует всего лишь слабо намеченный фон: бизнес, компьютеры, оклады, доходы.
Собственно, именно этот фон безжалостным лучом прожектора светит в лицо привычным с детства людям из романа «Идиот». Все они на этом фоне как-то немножко скукоживаются и сереют. Как скукоживаются и сереют персонажи Чехова, когда дознаватель задает им обычные милицейские вопросы.
Современные русские люди вели бы себя совершенно иначе, и в предлагаемых обстоятельствах они смыслят гораздо больше, чем еще десять или двадцать лет назад смыслили их предшественники, читатели.
Содержанка банкира — это звучало так романтично, так интересно. Продать имение — это было столь загадочно, столь волнующе.
И вдруг.
Да. Вот именно что «и вдруг». Не только родная любимая классика, но, страшно сказать, даже «Песнь о нибелунгах» стала чем-то тоже похожа на нашу жизнь! Это заметил драматург Курочкин, который начал читать эту самую «Песнь...» с выражением. И вдруг заметил много в ней интересного.
Кто такие эти самые нибелунги? Это такие древненемецкие воины, как бы рыцари. То есть жили они давно, в раннефеодальное время. А тогда между рыцарями были отношения попроще: были большие важные рыцари и маленькие, победнее, то есть ихние вассалы.
Так вот эти самые вассалы служили этим большим богатым феодалам не за страх, а за совесть. Они их и охраняли, и сопровождали всюду, и развлекали, и вообще были как бы даже членами семьи, но только в услужении.
Такие вот были княжеско-вассальные отношения. Очень теплые, семейные. Но при этом крайне жесткие. Очень циничные. А что вы хотите — иерархия!
И Курочкин заинтересовался: а была ли вообще у этих вассалов, которые и собачек кормили с шампура, и анекдотом развлекали, и оружие носили, и служили вообще по-настоящему так, честно, — так вот, была ли у них какая-то там своя вассальская мораль? Вот, скажем, какова мораль у нынешнего телохранителя?
Ведь он тоже член семьи: ребенка в школу возит, за женой присматривает. Близкий человек. Почти родня. Почти свой. А у повара? У гувернантки?
Я вам не буду рассказывать дальше, как развернул Курочкин всю эту вассальскую проблему и как показал ее Олег Меньшиков, посмотрите модную «Кухню» в Моссовете, попробуйте разобраться сами, но дело-то не в этом.
Дело в том, что даже древненемецкая мифология и та стала совершенно понятна современным русским людям с точки зрения вполне бытового, приземленного, практичного взгляда на вещи.
Ну да, нибелунги. Ты начальник — я дурак. А ну как приедет дежурный наряд варваров с моим князем разбираться? Тогда что? А ведь у них, у варваров, ордер из Генпрокуратуры. Быть или не быть? И как быть?
И вот я вышел из театра, ну и, как всегда, немножко прошел пешком.
Теплая сырая московская осень, на электрическом черном асфальте шуршит сухая листва, и светятся окна. Окна. Странное это дело — свобода от классики. Вон они влезают в свои «жигули» и «мерседесы», господа рогожины, господа тригорины, господа нибелунги, тоже вышедшие из театра с дамами. Куда же без дам.
Положим. Положим, я всегда знал, что Отелло банален, как сосед по лестничной клетке с похмелья, а Гамлет просто косит от армии.
Но мне всегда казалось, что это забавно. Это игра. И они, эти великие тени, все же остаются в каком-то своем мифологическом пространстве, на своей высокой волшебной горе.
А они же все тут, оказывается, жуют свои пирожки. Странная это вещь — пустота. Когда понимаешь, что твое жалованье — величина настолько переменная, что даже страдания князя Мышкина читаются просто с листа: ведь жить хотят все! Не только грустные идиоты.
И в этой пустоте уже не видно, кто за кого, и зачем идет война, и почему сражаются эти люди, и почему так слепят эти огни.
Ничего не видно. Ничего не слышно.
Только простые вещи: вот горячий чай в кружке.
Вот девочки стоят стайками на панели. Вот машины шуршат шинами. Вот телевизор мигает говорящими головами. Вот Москва — феодальная, вассальная, рогожинская, мышкинская, компьютерная, телевизорная, странная, веселая, очень тяжелая, вся психованная и пустая от осени, от этих листьев, от электрического асфальта.
И ты идешь и понимаешь, что идешь уже по какому-то совсем иному произведению. Пока без названия. В нем совсем иной сюжет. И иная проблема.
И герои.
И женщина, главная героиня, ведет себя совсем не так.
Напишите кто-нибудь скорее! Жить без классики совершенно невозможно!
Борис МИНАЕВ
На фотографиях:
- ДО. «ЧАЙКА» ВО МХАТЕ. АРХИВ «ОГОНЬКА»
- ПОСЛЕ. «ЧАЙКА» ЧЕХОВА В ТЕАТРЕ «ШКОЛА СОВРЕМЕННОЙ ПЬЕСЫ». АРХИВ ТЕАТРА
- В материале использованы фотографии: Льва ШЕРСТЕННИКОВА