ТАРКОВСКИЙ ТРЕТИЙ

Михаил Тарковский, внук поэта и племянник кинорежиссера, живет в тайге. Уехав когда-то из Москвы в Сибирь работать зоологом на Енисейской биостанции. И уже лет двадцать, как обосновался в селе Бахта. Живет «своими руками». Охотится. Да книги пишет

ТАРКОВСКИЙ ТРЕТИЙ

Сибирь для рода Тарковских — своего рода заклятие. Еще в конце девятнадцатого века за революционную деятельность был выслан на поселение в Иркутскую губернию сроком в пять лет предок Тарковских — Александр Карлович. Минуло полвека. Однако новый режим не менее активно и все теми же методами стал расправляться с инакомыслящими. В те времена сын Александра Карловича поэт Арсений Тарковский избежал репрессий. Но те, кто знал его, отмечали — его независимость от власти сложилась исключительно за счет того, что он выбрал «внутреннюю ссылку» — жил замкнуто, внутренним миром.

А вот уже его сын кинорежиссер Андрей Тарковский не избежал своей сибириады. Еще до всемирной известности и эмиграции он целый сезон отработал коллектором в экспедициях, кочевавших по Туруханскому краю. И именно там начали происходить с ним многочисленные мистические истории, которыми в конце концов заполнится его жизнь. В ту пору он любил рассказывать, как однажды ночевал в избушке и услышал голос: «Уходи отсюда». После первого предупреждения тут же последовало второе. И только после третьего он все-таки решился выйти из дома. И тут же увидел, как огромный кедр упал на избу. И продавил как раз ту часть дома, где он лежал...

Эту историю с другими сибирскими байками часто рассказывали младшему Тарковскому, Михаилу. Может быть, поэтому, окончив в свое время факультет географии и биологи, он уехал в тайгу.

...Тарковский хмурится, когда заводишь разговор о том, отчего же он сбежал в Сибирь. Все-таки в наши дни повод должен быть наисерьезным. Уж очень далеко...

— Я не понимаю! Да почему именно сбежал? Мой принцип жизни не отталкивание, не отрицание, а притяжение к чему-то. Мне нравится деревня, там и живу. Меня и бабушка так воспитывала...

— ...Та самая, воспетая в «Зеркале»?

— Да. Бабушка была невероятной женщиной. Очень сильной. При том, что и строгой, сложной, во всем бескомпромиссной. Но люди к ней тянулись. Они расстались с дедом, когда дети были еще маленькими. И она одна тащила на себе Андрея и мою маму. Работала в типографии корректором. «Зеркало» — это наша семейная святыня.

Она была русской до мозга костей. Очень хорошо чувствовала русскую провинцию. Все время вывозила меня в деревню, покупала мне географические карты. Каждый год мы с ней обязательно где-то путешествовали. Одно лето прожили в Оптиной пустыни. Она постоянно внушала мне, что я должен иметь профессию, которая была бы связана с живой природой.

— И все же, отчего столицу-то так не любите?

— Мне странно, что у всех нынче идея фикс — жить в Москве. А за что здесь держаться? За безумный город, толкучку, которая за день абсолютно изматывает? Денег здесь много, что ли? Медом намазанная, эта Москва...

— Денег здесь уж точно много. И много степеней свободы.

— А у меня полное ощущение здешней несвободы. Потому как себе не принадлежишь. Все подчинены цивилизации. Зависят от идиота, который вдруг вылетает на встречную полосу. От курса валют, начальников. Для меня проведенный по делам в Москве день — пропащий. Я для души, для сердца никаких ощущений не испытываю. Только усталость. И особо красивого ничего здесь нет... Сплошные пробки. Как тут архитектуру увидишь? Короче, я из Сибири уезжаю — чувствую себя предателем. Возвращаюсь — будто камень с души слетает. Там огромная река, там дом. Хочешь — спать ложись, хочешь песни пой.

— Здесь-то кто всему этому мешает?!

— Соседи.

— А там вы волком живете, что ли?

— Мне нужно одиночество. Раньше это даже целью своей жизни считал.

— Если честно, не производите вы впечатления одичавшего Робинзона Крузо, который от всех шарахается. Или просто соскучились?

— Соскучился. Старость, наверное (смеется).

— Раньше Москва так же раздражала? Или была «приукрашена» общением с дедом, дядей...

— Встречи с дедом были нечасты. Тем более что на них всегда присутствовала его последняя жена. Вольной беседы не получалось. Я был слишком молод, не уверен в себе. И не понимал, чем могу быть ему интересен. Помню только, как часто пыжился перед ним. Задавал дурацкие вопросы, типа — нравится ли ему, к примеру, поэт Пупкин. Он равнодушно отвечал: «Да». А я про себя посмеивался — мол, как несовременно!..

Дед умел зачаровывать. Достаточно было посмотреть на его породистую красоту, лицо казалось вырезанным из кости. Он не терпел высокопарных, пафосных разговоров, все время шутил. Вечно вставлял в разговор частушки и всякие перевертыши. Булочно-кондитерскую прозывал Кулачно-бандитерской.

— А Андрей каким запомнился?

— От Андрея у меня остались, скорее, осколки воспоминаний. Помню, сидели с ним как-то у костра. Уже угли ворошили. Он смотрел, смотрел. Вдруг произнес: «Вот так все когда-нибудь сгорим...» Я тогда подумал: ну и претенциозный же тип! А сейчас кажется — интересное замечание, даже в один рассказ свой вставил.

Еще один «осколок». Раз я оказался на съемках «Зеркала» — дело было в Тучкове, где в свое время жила семья. Макет дома Андрей старался воссоздать с особой тщательностью. Пришел. Смотрю — он дико на всех орет, аж лицо от напряжения перекошено. Он вообще любил покричать. Причем крепкими русскими словами. Потом, много позже, я смотрел документальный фильм о том, как он снимал «Жертвоприношение» в Швеции. А там все время возникали сложности. Буржуи, они же жмоты жуткие, денег в обрез давали. Так была снята сцена пожара, а при проявке пленки выяснилось — все брак. Продюсеры сначала отказывали в пересъемке, потом разрешили, но что-то опять не ладилось. И, помню, показывают, как Андрей на всех орет. И крепкими исконными словами, какими у нас в Бахте мужики ругаются. Мне тогда это очень понравилось. Подумал: значит, суть его Швеция не изменила.

— По семейной легенде, почему он все-таки уехал из России?

— Да баба его за собой потянула. А может быть, всем просто хотелось так думать. С другой стороны, видимо, ему нужно было почувствовать, что такое ностальгия. «Темные аллеи» могли быть написаны только за границей. Вот и он хотел свои «Темные аллеи» сделать.

— А вы где свои будете писать?

— Да в Бахте.

— А ежели в Подмосковье поставить сруб, баньку, здесь жить дикарем?.. Рыбалка отменная, полно заповедных мест. Охоту хотите — пожалуйста...

— После Сибири это все смешно. Природа там другая. И зачем мне себя здесь ломать, если там хорошо без всякой работы над собой?

— С кем там дружбу водите?

— Сосед есть бич Гена. Бич — то есть живет волком, сам по себе. Бич никогда не будет водку пить на халяву. Бич — он... настоящий мужик. Напарник мой — Толян. Раньше в целях безопасности на охоте напарник обязательно был нужен. Сейчас каждый старается закрепиться на своей охотничьей территории. Мой промысел — по реке Тынеп.

— На кого охоту ведете?

— Соболь у нас в основном водится. Белки мало. Потом сохатые, медведи.

— Не страшно одному? А вдруг чего случится?

— Как правило, охотники раз в месяц назначают друг другу встречу. Рация есть. На самом деле два-три первых дня чувствуешь себя неловко. А потом одиночество становится естественным. Да и все-таки приемник с собой берешь. Это уже как цивилизация! Собаки рядом.

— Что себе стряпать научились?

— Рис с мясом ем, рыбу. Хлеб с собой беру, замораживаю. Потом, когда нужно, кладу в пакет полиэтиленовый, вешаю на гвоздик над печкой — так быстрее оттаивает. А в последнее время беру с собой дрожжи, муку. Приспособился в печке хлеб стряпать. Недостаток только у него — съедается быстро. Вкусный, собака.

— Наверное, охота уже стала делом прозаическим. Но какая запомнилась больше всего?

— Жил я одно время в заброшенном поселке в 20 километрах от Бахты. Всего нас там и было, что трое мужиков. Однажды утром пошел в лес. И заметил две свежие медвежьи лежки на снегу. Понял — шатун пришел, то есть медведь-смертник. Он на зиму не смог заснуть, а прокормиться сам не может. Поэтому нападает на деревни, собак запросто жрет. Да и людей тоже. Так что, вынужденный был отстрел. Короче, заприметил я у поселка лежки. Посмотрел — от них следы идут по дороге, которую я проделал за день до того на своем «Буране». Так мы с напарником Анатолием вскочили на «Бураны» и вдоль Енисея попытались медведя догнать. А он ушел в чащу. Явно направлялся в ближайшую деревню. Мы продолжили преследование уже на лыжах. Разделились. Толян пошел напрямую, я — в обход. Через какое-то время я услышал пальбу. Побежал на звук. А силы от азарта-то удваиваются! Все это было еще для меня в новинку. Когда подбежал к Толяну, у него уже все патроны кончились. Увидел медведя — он залег под елкой, устал. Я приблизился метров на двадцать. Медведь в стойку поднялся. Ну и убил я его. Потом поехали в поселок, привезли нардочку, загрузили медведя. Дома выпили водки, накрутили медвежьих котлет с чесноком. Целый месяц на котлетах жили.

— А как там местный люд живет?

— Не платят. Все в долг живут. В магазине у продавщиц огромный долговой гроссбух. Но нищета все же сильно скрашена природой и тем, что можно выжить за счет своего огорода. Я не люблю разговоров об энергетике. Но там безумная сила в природе. Просто как в розетку подключаешься и превращаешься в другого человека.

— А почему тогда в деревнях по-прежнему пьют и пьют по-черному...

— ...Неправда! Один пьет, а рядом — двадцать непьющих.

— Знаете, была я как-то в одной деревне. Далеко от Москвы. Красота, широта! Оплот дикой природы. Место такое, что, чуть дождик прошел, туда на машине не проедешь. Разве что на тракторе. Замечательная там жизнь. Пьют почти все. Не просыхая. До того, что пропивают даже заготовленные на зиму дрова. Зимой печку топить нечем, спят одетыми. Однажды спилили в деревне все столбы, на которых радиопровода крепятся. Хватило ненадолго. А типажи! Колька Зубастый — любит байки рассказывать и ржать во весь рот, показывая огрызки от последних двух зубов. Машка Лютовка чуть ли не каждый божий день бьет своего мужика, но при этом на всю деревню орет: «Спасите! Убивают!..» И вся деревня веселится! Чистые дети. Примут свою дозу и лезут на столб с электричеством. Падают. И снова лезут. Убого все это. Жалко их.

— Я тоже часто описываю запойного мужика. О несчастных писать как-то интереснее... Хотя пьют везде, в принципе, по одной причине. Потому как дела жизни нету. И внутренней жизни нету. Пусто.

А ежели быть откровенным... Иногда нужно пить! Напарник мой, Анатолий, интересный человек. Но по жизни он, скажем так, сложный, нудноватый. Когда сильно выпьет — тоже маловыносимый. Уходит в такую свою плоскость, которая с моей, ну, не пересекается. Но стоит ему немножко, в меру, выпить, так у него начинают открываться необыкновенно тонкие свойства души!

Потом, это раньше много пили. А сейчас, во всяком случае, в нашей охотничьей компании это не очень и принято. У охотников очень много на здоровье завязано. Нужно быть физически сильным. Поэтому пьянствующих мало. Мой друг Гена Соловьев не пьет. Почти.

— Очень вы, смотрю, патриотично настроены.

— Ну да... И есть у меня даже президентский план. Считаю, нужно прикрыть бардак. Во-первых, что-то делать с экологией. Грабеж природы прекратить. Сделать так, чтобы молодежь не бросала таежные промыслы. Телевидение ужасное. То, что сейчас показывают — игры всякие, развлечения, — это же форменное издевательство над людьми, которые живут чуть подальше от Москвы. Я бы все убрал. Надежда нужна.

— То есть что-то типа сказок? Но игры, даже реклама, разве не те же сказки?

— Сказки, но издевательские. Потом, срочно нужно что-то делать с русским языком. Ввести обращения — сударь, сударыня. Ужасно, когда говорят: эй, мужчина (или женщина)! А «господа» звучит вымученно.

— Ну и как будете претворять свой президентский план из Бахты? Тогда в Кремль надо пробираться. В депутаты пойдете?

— Какой Кремль! Каждый должен своим делом заниматься. Ни из одного писателя не получилось хорошего депутата. Хотя все бывает. В свое время Залыгин и Распутин действительно много занимались охраной природы. И я буду, если представится возможность...

>-- Как думаете, почему женщины с трудом выдерживают жизнь, о которой вы с таким упоением рассказываете? Вот и жена не осталась в тайге...

— Она городской человек. Очень долго приезжала-уезжала. А потом разлад пошел. Дети сейчас летом ко мне приезжают. Им нравится.

А женщине подавай комфорт. Конечно, понять можно. Когда туалет на улице, и это в пятидесятиградусный мороз... Но им ведь что подавай? Чтобы дети в оксфордах учились.

— А вы что для своих детей хотите?

— Охотники всегда мечтают, чтобы дети шли по их стопам. Но мне сын уже признался, что в охотники точно не пойдет. Потом, я прекрасно понимаю, что можно планировать жизнь как угодно. А она все равно окажется гораздо изобретательнее даже самых изощренных литературных фантазий. Поэтому я особо ничего в рассказах и не придумываю. Все само собой собирается, как из запчастей. Был в Бахте случай. Потом рассказ у меня появился «Стройка Иваныча». Суть в том, что мужик всю свою жизнь положил на то, чтобы построить добротный дом, завести охотничий участок, технику. И все — в надежде, что сын это по наследству примет, продолжит отцовское дело. А сын был настроен перебраться в город. Вроде бы выходило, что жизнь отца прошла зря. Однако так судьба повернулась, что сын в конце концов остался дома. Стал охотником. А отец принял решение уехать в город. Причем сын при отце был абсолютно непутевым. А как только остался в доме за старшего, почувствовал груз ответственности и кардинально изменился.

— Раз уж заговорили о преемственности... Судя даже по фильмам Андрея, внутренняя связь с семьей у него была очень сильная. С другой стороны, с семьей встречался редко, будто бы избегал.

— Из-за чего сам жестоко страдал. Его совесть была до краев переполнена. Но это питало его творчество.

Помню, когда бабушка умерла, мы собрались втроем — Андрей, мама моя и я. Мама плакала. А он проронил: «Тебе не ее жалко. Себя жалко...» Вроде бы хотел утешить, а получилось что-то претенциозное. Хотя нельзя все так однозначно оценивать. Всем было жаль и бабушкиных мучений, и потери близкого, жаль чего-то общего, что было и уже никогда не вернется.

Резкость вообще была в его духе. Но с другой стороны, в те минуты, когда Андрей собирался — во время интервью или когда выступал перед зрителями, в нем не было никакого выпендрежа. Он становился честен, прост, человечен. Я это же подмечал у Астафьева, когда был на его чтениях в Овсянке. Виктор Петрович обожает балагурить, хохмить. Но когда приходит время выступления, он настраивает себя и говорит тончайшие, глубокие вещи.

— Смотрю фотографии вашей бабушки. Не просто очень хороша была. Видно — особенная. И встретилась она с вашим дедом на Литературных курсах, известно, сама стихи писала, прозу. Она признавалась, что их развело?

— Я однажды спросил. Было видно, как она напряглась, а потом сказала примерно следующее: «Знаешь, бывает так, что люди сначала друг друга любят, а потом любовь уходит...» И все же у меня всегда было такое ощущение, что бабушка всю жизнь любила деда. Была у них своя — незримая, тайная — связь. Хотя общались они очень редко. Однажды, помню, раздался телефонный звонок — дед. После чего бабушка неожиданно сказала: «Собирайся». Оказалось, дед упал, сломал ребра, нужна была срочная помощь. Мы тут же поехали к нему. Он лежал на полу. Не мог встать. Дело в том, что деда на войне ранило, после чего началась гангрена, в результате одну ногу у него ампутировали. И для меня все детство были загадкой два дедовских образа: то он дома прыгает на одной ноге с подвернутой штаниной, то вне дома на двух ногах — импозантный, аристократичный, с палкой в руке. И всякий раз переход от одного образа в другой был неожиданен и непонятен. А тогда подняли мы его, усадили на табуретку. Он сел и заплакал — от боли, от беспомощности. Бабушка в заботах ходила вокруг. Оба молчали. Но в том молчании я очень четко почувствовал напряжение сжатой пружины длиной в целую жизнь. Которое, наверное, и называется любовью.

...Раньше бывало, что он до четырех месяцев пропадал на охоте. Сейчас в периоды межсезонья — когда нет охоты и рыбалки — все чаще забрасывает все свои крестьянские дела. И с утра до ночи записывает охотничьи повествования и истории о сельских мужиках из родной для него Бахты. О тех петровичах и васьках, которым в тайге надобно ежедневно выживать.

«Кондово, значит, пишет», — заявил Лев, фотограф. Перед тем, как ехать на встречу, я пыталась пересказать ему некоторые вещи Тарковского и вставляла типичные местные словечки, которых в текстах вдоволь. У жителей Туруханского Енисея — прозывают их сельдюками — особый выговор. Вместо «ш» — произносят «с», вместо «ж» — «з». Серсавый нозык... А некоторые слова и вовсе имеют смысл, противоположный общепринятому. Например, грезить — значит хулиганить, бедокурить. Говорят — росомаха нагрезила...

На «кондовость» я взбеленилась. Была уверена, что это синоним чего-то скучного, топорного. А потом полезла в словарь и нашла: означает оно «исконное». Что как нельзя лучше подходит для объяснения повествований Тарковского. Таких щемящих — потому как тяжело и непутево складывается жизнь его героев. Но по духу — горделивых за народ наш. В общем, очень русских.

— Так с охотой, значит, завязываете? Писать не успеваете?

— Да. С другой стороны, в одиночестве стихи идут просто валом. Любой охотник старается что-то написать.

— Как, все поэты?

— Ну, многие. Гена Соловьев, мой друг, отличные стихи пишет.

— Так, значит, это лекарство от одиночества?

— Один справляется с одиночеством, для него это хобби. Для меня — дело жизни.

— Деду показывали свои стихи?

— Однажды. Он удивился. Прочитал тогда одно, указал на строчку: «Исправь, звучит диковато». У него было аскетическое отношение к словам. Я благодарен ему за тот урок, сейчас так же отношусь к своей работе. Тогда на прощание он подарил мне свою книжку с надписью: «Мише, подающему большие надежды в стихах». Я ее однажды взял с собой на охоту. Но лодка, на которой переправлялся, перевернулась. Все пропало.

...Литература ведь какая штука... На всю мощь включает в человеке эгоизм. Поскольку суть работы — в эксплуатации внутреннего мира. Но что интересно. Абсолютно любое событие, поступок воспринимается как сырье для рассказа. В том числе это касается и негативных проявлений. Нормальный человек постыдился бы, а писатель использует.

Я вот как-то пошел на охоту. И меня болезнь прихватила. Видно, что-то с сосудами было. И вместо того, чтобы охотиться, валялся в лежку. Причем вернуться сам не мог. По рации пришлось вызывать вертолет. Вывезли. Но в результате появилась повесть «Шыштындыр».

— Тот случай вас как-то изменил?

— Надеюсь. Раскаяние испытал.

— Думаете, болезнь — как наказание?

— Да. За эгоизм по отношению к людям. За то, что жену плохо любил...

К сожалению, в жизни легко все забывается. И человек чурается исправления. А так хочется, чтобы такие случаи больше на нас оказывали влияние. Хочется, да не всегда можется...

Я к чему все это говорю. Писатель повестуху написал и думает себе — вроде бы освободился от своего негатива. А это лукавство. Как часто бывает? Допустим, у писателя друг лежит в больнице. Писатель ведь не пойдет его проведать. Он скорее рассказ напишет о том, как его совесть по этому поводу страдает. А ты возьми и рассказ напиши, да еще и на самом деле отнеси другу апельсинов. По-моему, так надо поступать. И поменьше тщеславиться. Раньше ведь авторы не ставили свое имя под произведением. Монах переписывал безымянные рукописи. Попробовал бы сейчас кто-нибудь так сделать?!

— Но вы-то ставите свое имя. И вам это нравится. Как и многим другим.

— Ну да. Но вся честолюбивая сторона этого дела по большому счету — грех.

— А не может случиться так, что со временем переберетесь в Москву? Заведете себе кабинет, секретаршу...

— У меня есть фотография бывшего напарника. На ней он только-только вернулся с охоты, опоясанный соболями. На обороте нашел уникальную надпись, сделанную его отцом, он тоже в свое время был охотником: «Два соболя — это большой труд охотника. Бывает, после всех дел валишься не раздеваясь. Но этот труд нельзя променять на кабинет с намазанной секретаршей и большим брюхом в сорок пять лет. Как я тебе завидую!» Вот в чем соль-то.

...Мне только там вволю пишется. Я уже чувствую, что кровно связан с теми местами, друзьями.

— Так и будете славить Бахту?

— Да. Там каждый человек — история. Почти все герои моих рассказов имеют свои прототипы.

— И как народ реагирует?

— Уважают! Говорят: «Михаил, спасибо за стихи». Они другими глазами начинают на себя смотреть. Правда, один раз обидел. Вышел мой первый рассказ «Петрович», и я дал прочитать его реальному Петровичу. Он невразумительно как-то отреагировал. А потом мне передали, что он всем говорит: «Какую-то фигню Мишка про меня написал». Я и правда бестактность тогда допустил. Рассказ о том, что мужик ни черта не делает, только пьет. А я Петровичу все так преподнес, будто точь-в-точь с него списал. Хотя по большому счету образ-то был собирательный. Понятное дело, что он разобиделся.

Когда вышел второй рассказ, ко мне все начали приставать — это про Ваську или про Кольку? И однажды меня так замучили, что я непроизвольно сказал: это художественный образ. И все охотно ухватились за эти слова. Теперь, когда читают новую мою повесть, все уже без меня друг другу объясняют: «К Мишке не приставать! Это художественный образ...» Все встало на свои места.

К счастью, в какой-то момент я очень четко осознал, насколько ценны люди, природа — все, что меня там окружает. Как красиво, когда мужик работает инструментом. Допустим, когда сварка идет, искры сыпятся и трава озаряется электрическим светом. Глаз ведь не оторвать! А когда видишь, как металл раскаляется, а потом остывает!.. Об этом же, в общем-то, мало кто писал. И я вдруг понял — это моя золотая жила.

В «Андрее Рублеве» есть символичная новелла. Когда мастер Бориска, его играет Николай Бурляев, ищет глину и никак не может найти. А в какой-то момент вдруг поскальзывается, падает в мокрый овраг и случайно нащупывает нужный материал. Потом его все просят раскрыть мастерство. Он делает вид, что знает секрет. А на самом деле мастерит по наитию. И только когда колокол уже готов, плачет и признается: «Отец, собака, помирал, а секрета не выдал...» Все эти образы, детали очень выдают самого Андрея. И мне очень близки. В особенности, когда после всех испытаний Рублев говорит Бориске: «Пойдем с тобой по свету. Ты будешь колокола лить, а я — иконы писать». Теперь в этом вижу некую вершину и своего литературного финала.

Майя ЧАПЛЫГИНА