ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Сограждане, наступила зима. Она пришла, как всегда, неожиданно и предсказуемо, со всей своей взаимоисключающей атрибутикой — суровостью и уютом, безопасностью и уязвимостью, рязанскими яблоками, мандаринами, шампанским, салатом оливье и нежеланием вставать по утрам. И повсюду разговорчики: — Вот и славно! Наконец-то чувствуется застой! Настоящий! И в природе, и в политике все притихло, и в газетах, и выпить-закусить есть. Будем зимовать! Как встарь!

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Пришла зима, навстречу ей трещат камины, и весел зимний жар пиров. У кого не топят — покупают обогреватели. Кто помоложе и понаивнее — ругается, полагая, что могло быть иначе. Кто постарше — давно уже не ропщет на смену времен года и не просит другого глобуса. Кому-то повезло родиться на экваторе, где царит вечное, утомительное влажное лето; у наших собственная гордость, и мы наслаждаемся континентальным климатом: летом — задохнешься, зимой — смерзнешься. Носа на улицу, конечно, не высунешь. Не только на митинг — в школу, на работу, в магазин бежать стремно. Но у зимы свои скромные радости — яростный, бурный медвежий секс под тремя одеялами (долгими ночами хватает времени попробовать все), тихое комнатное хобби (выпиливание лобзиком, коллекционирование марок), воспитание детей. Опять же, мы любим народные забавы. О, как приятны зимние игрища! Наша русская кровь на морозе пищит.

Зимняя витрина всегда праздничнее летней, и даже мускул гребешка на ней выглядит интригующе. Вы пробовали мускул гребешка? О, вы не знаете истинного счастья. В отечественных товарах есть своя прелесть, во многом обеспечиваемая экзотическими приправами: паста «Южная» (иногда томатная), очередь (иногда автоматная)... Зимой сограждане как-то добрее друг к другу, даже и в очередях: ведь на всех равно давит холод, все спасаются в одном ковчеге, хрупкость человеческой породы так очевидна на этих сквозных ветрах... Разумеется, эйфории нет. Но сколько простых радостей: войти в тепло с холоду, выпить водки, заесть квашеной капусткой, повторить...

Весна и осень по природе своей переходны, зима и лето тоталитарны. Тоталитарное патерналистское лето льет на всех поток лучей, за каждым приглядывает своим раскаленным глазом и от каждого требует жизнерадостности. Лето — воплощенное изобилие, сперва клубника, потом малина-яблоки-груши, и попробуй скажи, что тебе невкусно. Зима, конечно, далеко не так изобильна. Если чего и много, так это снега. Но и черно-белый аскетический пейзаж с пушистыми сугробами и колючими звездами прелестен особой национальной прелестью и заставляет гордиться особой национальной гордостью. Зима заставляет много времени проводить дома, на кухне. Многие там, на кухне, и живут. Но кто сказал, что дома плохо? Коммуникативный круг, конечно, сокращается до ближайшего окружения: пара друзей детства да чета соседей. Но только в узком кругу и возможен интим!

А мы-то все ждали от затянувшейся осени какого-нибудь ренессанса, радости, весеннего настроения. Ведь вон же, как весело было в прошлый раз, и сколько надежд. Какое ощущение счастья. Никому и в голову не приходило, что это была осень, а осенью какой же ренессанс. Осенью все ходят злые и умоляют: скорее бы закончился этот проклятый переходный период — неважно уже к чему.

И вот он закончился. Милости прошу.

В тридцатые — пятидесятые годы лето было каким-то особенно летним: парк культуры и отдыха, качели, карусели, летние эстрады, маленькие помощники колхозников, в свободное время с визгом плещущиеся в грязной местной речке. Зима 2001 года стала какой-то особенно зимней, невзирая на слякоть и потепление начала декабря: вспоминаются зимы детства, запах шапки, походы с матерью за елочными игрушками. Всякое время года выигрывает, когда природный календарь совпадает с историческим.

Вот я все это к чему. Вы с самого начала правильно догадывались, что автор неспроста ударился в не свойственный ему жанр «Заметки фенолога».

Наступила зима. И глупо ругаться, что одна зима уже была.

Они повторяются, потому что Земля вертится.

НУ, ДА. И ЧТО?

Со всех сторон меня уговаривают: да что вы, как можно! Ведь это застой, чистый застой... Все равно что пугать рыбу: куда ты прешься, дура, ведь там вода!

Застой — естественная среда моего обитания, я в нем сформировался, я люблю эту русскую зиму с ее тайнами. Осенью нет тайн — все обнажено, голо; листья уже облетели, снег еще не выпал и не скрыл безобразия истины-как-она-есть. Зима — вся тайна. Никогда не знаешь, что происходит за уютными желтыми окнами, какая сказочная жизнь кипит там. Ничего не слышно: меховые и снежные шапки приглушают все звуки. «Медведь» впадает в спячку, «Отечество» тоже, а других политических партий зимой нет. Продаются, правда, уже упомянутые мороженые яблоки — отличная закуска.

У нового застоя только одно преимущество перед тогдашним: говорю не о продуктовом изобилии (весьма относительном), но о том, что мы, тогдашние дети, опыта свободы еще не имели. И очень о свободе мечтали. А потому не ценили того, что имели, и многие простые радости прошли мимо нас. Мы очень рвались из своих уютных квартир и иногда даже ненавидели их. Сегодня у нас есть опыт свободы, и на некоторые сказки мы уже не купимся.

На какие? Да вот, например, на сказку о свободе слова. Сегодняшняя пресса гораздо менее свободна, чем были в свое время Юрий Трифонов или Владимир Маканин, Евгений Богат или Егор Яковлев. Цензуру обмануть еще можно, братков — никогда.

Некоторые люди очень хорошо наловчились манипулировать свободой. Дав мне свободу слова, они купили для себя свободу любых действий, а кроме того, свободу игнорировать любое мое слово, потому что от него уже никому ни жарко, ни холодно. Жарко и холодно теперь от других вещей.

Я ведь жил в семидесятые. И я помню.

Зима — волшебное время: больше всего прочего Алексея Германа люблю первые двадцать минут «Хрусталева», прекрасную, ночную, тоталитарную зимнюю сказку. Цепочки огней, пушистые ветки, запотевшие стекла, жаркие кухни, тайные сборища, загадочные разговоры. Жар и холод, и пар.

Застой — веселое время: туризм, городской фольклор, посиделки, выпивка — не та, конечно, которая преследует целью непременное мрачное похмелье или «белочку», а нормальные посиделки в своей компании. Вы скажете: а в это время... Да, в это время много чего делалось плохого, но ведь и сегодня наши сверстники пьют «Золотую бочку», приговаривая: «Надо чаще встречаться», а по окраинам, да и по столичным подвалам, деется такое, что уж никак не лучше семидесятых...

Еще Томас Манн (люблю на него ссылаться, все успел сформулировать, шельмец) подчеркивал благотворность относительно несвободных времен: все знают, что хорошо и что плохо. Сатрапы сознают себя сатрапами и не претендуют на роль спасителей Отечества, они даже испытывают некоторый комплекс вины. Подпольщики сознают себя подпольщиками и не придают себе сверхъестественного, мессианского значения, поскольку отлично видят собственные подпольные комплексы и тоже испытывают некоторое чувство вины. Частный человек, воздерживающийся от участия в государственной лжи, читающий запрещенную литературу и смотрящий запрещенное кино, тоже чувствует себя виноватым. Ведь все мы участвуем в одной общей драме, все несем груз социальной несправедливости, и за всех виноват Общественный Строй. В переходные времена общественный строй объявляется прекрасным, лучшим из худших, и чувства вины нет ни у кого — все правы.

Я хочу быть частным человеком в позднепушкинском смысле слова: «Без свободы политической жить очень можно»... Государство не заставляет меня участвовать в своих мерзостях — и ладно. Государство мешает мне жить на уровне очереди, небогатого ассортимента, скучного телевидения. Но государство не разоряет моего дома, не провоцирует межнациональных конфликтов и не заставляет платить за медицинское обслуживание.

Лучшее время для жизни — сумерки империи. Когда многое уже можно, но кое от чего мы еще защищены.

Россия может и, пожалуй, обязана быть империей. Такая большая страна иначе просто не живет. Но прелесть империи в том, что всегда можно забиться в ее складки — и там сохранить себя. Мы уже понимаем, что априорной правоты нет ни за сторонниками, ни за противниками империй.

Я враг империй, больше того — я такой либерал, что и при Ельцине умудрялся беспрерывно судиться. Не хочу встраиваться в этот ряд, но лучшие поэты России больше всего бедствовали именно при свободе: Пушкина сослал свободолюбивый Александр I, у Некрасова отнял два журнала и свел его в могилу либеральнейший Александр II, Бродского арестовал и сослал Хрущев *. Поэт не вписывается как раз в либеральные рамки, ибо ведет речь об абсолютных ценностях. А в либеральные эпохи абсолютные ценности никому не нужны — нужно соблюдать правила игры, и только. Абсолютной свободы нет, есть свобода играть на деньги либо на жизнь. На жизнь мне интереснее.

Преимущества же застоя более чем очевидны: зимой каждый стоит чего стоит. Строгий спрос. Личная ответственность. Никакой эйфории. Вспомните наше мощное экзистенциальное кино семидесятых, перечитайте тогдашнюю литературу: Трифонов, Битов, Аксенов, Бродский, Окуджава, который в восьмидесятые — девяностые был куда печальней, чем в семидесятые. И не в одном возрасте было дело. Вспомните напряженную и страстную жизнь тогдашней богемы. Вспомните яростное самоуничтожение Высоцкого, которое было единственно доступной ему формой жизни (а кто-то ведь обвинял власти в гонениях, чуть ли не в убийстве народного кумира — тогда как кумир разрушал себя сам и только так мог реализоваться!).

Да, врали. Но кто не хотел — не врал. Да, приспосабливались. Но кто не мог, тот мог не приспосабливаться. Лучшие люди девяностых сформировались в семидесятые, и как ни презирают, как ни ненавидят они собственное детство — именно жесткие, зимние правила той жизни сформировали их. Это тогда они поняли: самореклама — грех, быть выскочкой — дурно, во власть лучше не ходить, собой лучше не торговать. Комсомольская активность — клеймо, диссидентская активность — точно такая же ярмарка тщеславия. Общение с иностранцами — разговор с глухонемым, фарцовка — подлость, подпольная коммерция — скука, цеховики продадут тебя за грош, их представления о чести сводятся к фразе: «Умри ты сегодня, а я завтра». Все соблазны перестроечных времен были тогда явлены в зародыше, и кто хотел — все понимал. Кто понимал — уже тогда сидел дома и воспитывал детей, читал правильные книги и занимался собой.

Какая была любовь, какие бабы! Какие дачные романы! Сколько страсти в рукопожатии, намеке, взгляде! И как эти бабы презирали богатых — как сбегали от богатых к талантливым! Нынешние тоже сбегают, но талантливых все меньше, а богатых все больше...

Разумеется, найдется легковоспламеняющийся многоречивый публицист, который взвизгнет мне в ответ: «Вы тогда не жили! Как вы смеете! Это было время тотальной лжи, предательства, распада... Сахарова сослали!!!». Да, Сахарова сослали, и я никогда не говорил, что лжи тогда не было. Я прекрасно помню тогдашние школы с их садизмом, двойной моралью и омерзительными нравами. Помню и дворовую шпану, совершенно обнаглевшую, и министерских или дипломатских сынков, дошедших примерно до той же степени расчеловечивания. Но не пытайтесь сделать вид, что в девяностые годы всего этого не было. Я жил и тогда, и потом. И никогда не предпочту девяностых годов застою — хотя бы потому, что в семидесятые годы критерии еще были незыблемы и мерзавец еще знал, что он мерзавец. В девяностые его в этом было уже не убедить. Да, в застойные времена сослали Сахарова. Но в послезастойные времена тысячи ученых уехали, спились, пошли грузить вагоны или подрабатывать извозом, и никто после этого не объявил их национальными святыми.

Пришла зима, читатель.

Никто не говорит, что это хорошо. Это неизбежно, ибо таков закон, и благотворно, ибо мы живем в России: это многое объясняет.

У меня были такие стихи два года назад, я их процитирую в строчку, так короче, да и кумир застойного моего детства Катаев (кто сейчас умеет так писать?) приучил меня записывать стишки именно так:

«Теплый вечер холодного дня. Ветер, оттепель, пенье сирены. Не дразни меня, хватит с меня, мы видали твои перемены, не смущай меня, оттепель, не обольщая поворотами к лету. Я родился в холодной стране. Честь мала, но оставь мне хоть эту.

Только трус не любил никогда этой пасмурной, брезжущей хмури, голых веток и голого льда, голой правды о собственной шкуре. Я сбегу в этот холод — зане ... от соблазнов, грозящих устоям, мы укроемся в русской зиме: там мы стоим того, чего стоим.

Вот пространство, где всякий живой, словно в пику пустому простору, обрастает тройной кожурой, обращается в малую спору! Ненавижу осеннюю дрожь на границе надежды и стужи. Не буди меня больше, не трожь, сделай так, чтобы не было хуже.

Здесь, где вой на дворе в январе, лед по улицам, шапки по крышам, здесь мы выживем, в тесной норе, и тепла себе сами надышим. Как берлогу, поземку, пургу не любить нашей северной музе? Дети любят играть на снегу, ибо детство со смертью в союзе.

Здравствуй, Родина! В дали твоей лучше сгинуть как можно бесследней. Приюти меня здесь, обогрей стужей гибельной, правдой последней. Ненавистник когдатошний твой, сын отверженный, враг благодарный, только этому верю: родной тьме египетской, ночи полярной».

Дмитрий БЫКОВ

* Автор ошибся. Бродского сослали уже при Брежневе (ред.)

ДМИТРИЙ ФУРМАН, ПОЛИТОЛОГ:

— О таких вещах трудно говорить с уверенностью на все сто процентов, потому что в России никогда ничто не повторялось «один в один». И все же некоторые признаки застоя, безусловно, налицо. Какие — об этом долго можно говорить и об этом говорят. Застой — следствие того, что какая-то партия, пришедшая к власти, руководствуется не ситуацией, требующей немедленного разрешения, а иллюзией, что в ее распоряжении вечность. Или по крайней мере десятилетия, что по нашим меркам тоже много. Застой наступает, когда все или подавляющее большинство соглашаются с тем, что нынешней власти нет альтернативы. Если исходить из логики исторического цикла, мы находимся в периоде, когда пришедшая к власти партия только закрепляется. Так было в 1917 году, то же самое повторилось в 1991-м. И поэтому сегодня у нас еще не застой — скорее новый этап реформации. Но мы наблюдаем активное развитие линии на укрепление, структурирование, централизацию власти. В этом аспекте новый застой России, похоже, все-таки грозит. А вот насколько он неизбежен — это, в отличие от брежневского застоя, зависит от нас. У нас есть время для прогнозов и анализа этого явления. Мы пока находимся на раннем этапе его зарождения.

ЛЕОНИД ЗОРИН, ПИСАТЕЛЬ, ДРАМАТУРГ:

— Черт застоя сегодня много — унификация политической жизни, централизация основополагающих решений, начальное идеологизирование. В этом есть безусловный зародыш опасностей. Мы видим нелюбовь чиновников к возражениям, нелюбовь к неудобным людям и острым вопросам. Люди становятся по струнке при появлении президента, государственные мужи увлекаются цитированием: «как указывает», «как сказал», «как правильно заметил» — полный номенклатурный набор. Застой — живучая бацилла, и мы, кажется, на нее подсаживаемся снова. Ему нужно противостоять сильным общественным мнением, которого у нас, увы, нет. Если мы хотим поддерживать отношения с Западом, мы должны не забывать о сильной оппозиции. В этом плане, несмотря ни на что, можно говорить о мудрости прежнего президента. Он позволял говорить о власти и о себе все что угодно. То есть оставлял поле для оппозиции. Правда, и делал потом всегда по-своему. Но следует отдать должное его терпимости.

ЛЕВ АННИНСКИЙ, КРИТИК, ПУБЛИЦИСТ:

— Ничего в истории не повторяется, даже если будут обнаруживаться какие-то черты, то их приволочет в новое время наше сознание. На самом деле сейчас совсем другое время, совсем другие люди, совсем другие отношения, совсем другая Россия. Все говорят о гражданском обществе — но ведь и оно совсем другое, с другими ценностями, другим стилем жизни. Вы, подталкивая меня к аналогиям, как бы предлагаете прокатиться на машине времени. А у меня ощущение, что я вылез из машины времени. В нашем времени ничего общего со временем застоя нет. Я политикой никогда не интересовался, но даже в застое не испытывал никакой унификации — ни в себе, ни вокруг себя, жил как мог. Иногда притворялся дураком. И сейчас иногда притворяюсь. Но о каком повторении застоя можно говорить, если у нас как была тайная свобода, так она всегда и будет. И явная дурь тоже будет всегда — демократическая или тоталитарная. При демократической мне проще жить, потому что при тоталитарной могут сказать: «Молчи, дурак». И я замолчу. Но думать буду все равно свободно. Так что нового застоя не жду и не боюсь.