ГРОЗИТ ЛИ НАМ НОВЫЙ ЗАСТОЙ?

Застой, как и первая любовь, у всех бывает разный. В поисках ответа, грозит ли нашему обществу новая стагнация (которую умелые кремлевские пиарщики выдают за долгожданное время стабильности), как нам себя в изменившихся обстоятельствах вести и чего ожидать, мы обратились к Александру ИВАНОВУ, владельцу издательства «Ад Маргинем». Саша по профессии философ, и его планида — обо всем размышлять. А по роду занятий он предприниматель, человек, умеющий продуктивно соотносить себя с реальностью

ГРОЗИТ ЛИ НАМ НОВЫЙ ЗАСТОЙ?

— Саша, ты заметил, как медленно и незаметно к нам подкрался застой? 1990-е закончились не только формально, но и по существу. Ритм жизни изменился. Скандалов никаких. Дума смирная. Правительство — сплошь рабочие пчелы. Олигархи засели каждый на своем производстве и борются за выполнение плана. Героев не стало. Где они — отчаянные авантюристы, миллионеры на час и писаные злодеи?! Может, это и хорошо. Но ведь мы-то привыкли к драйву.

— В чем-то ты права. Но мне кажется, это какое-то более сложное состояние. Мы все понимаем, что в 1990-е произошел фундаментальный, глобальный исторический поворот. Но дело не только в этом. Самое главное, я думаю, изменилось представление о времени. Советское модернистское общество жило с ощущением, что завтра будет лучше, чем вчера, что прошлое темное и тяжелое, а настоящее проблемное, но все равно лучше, чем прошлое, зато дети будут жить лучше, чем мы. Все — от коммунистов до диссидентов — были этим мироощущением объединены.

Сейчас все иначе. Мы осознали, что завтра будет сложнее. Что никакое светлое будущее (в смысле активное состояние счастья) нам не грозит. Вот это-то и стало для многих поколений настоящей трагедией, а не то, что им сказали, что зря воевали. Конечно же, не зря.

— Лично я не против, чтобы завтра было сложнее, чем сегодня. Мои тревоги другого свойства. Не слишком ли много рецидивов брежневских времен? У нас изменилось информационное поле: каких-то важных вещей, касающихся власти и экономики, мы просто не знаем. Зато оживились искусства. Театры переполнены, в кино очереди. Нина Зарецкая, глава «ТВ-галереи», лет пять никуда не могла пристроить цикл фильмов о советских художниках-нонконформистах. Они никому не были нужны. А сейчас идут по каналу «Культура». Если это не признаки застоя, то что?

— Ты делаешь ситуацию ровной, а ничего ровного быть не может. Линейности, «движения к...» не будет. Очевидно, что закончился романтический период революции, когда правила менялись каждый день, рынок лежал как ничейная земля и ждал своих ковбоев и пиратов. Но настоящая революция — это ведь еще и тихие, незаметные процессы. Французская революция тоже начиналась как фейерверк: штурм Бастилии, потом якобинцы с их гильотиной. А закончилось тем, что настала Директория, появился Бонапарт и как-то спокойно приняли Земельный кодекс. Он-то и привел к радикальным переменам в обществе. И, кстати, в России Земельный кодекс пока не принят.

— Если взять твой личный опыт, ты как 1990-е оцениваешь, с плюсом или с минусом? Ты вот профессию поменял. Не жалеешь?

— Издательство «Ад Маргинем» изначально задумывалось как философское. Я профессию менял не резко — постепенно. Вначале мы хотели переводить западных философов и издавать своих. Но идея диалога не удалась, а заниматься просто переводами означало обрекать себя на такой... колониализм.

— А что, у нас философов нет?

— У нас нет вкуса и привычки к чтению философской литературы. Да и социокультурная роль философов не сильно выражена. На Западе философы выступают по ТВ, ведут ток-шоу, обсуждают в глянцевых журналах новости массовой культуры. И это нормально.

Российские же философы и — шире — гуманитарии 1990-е годы просрали. На наших глазах произошла революция, а мы в это время занимались перевариванием каких-то экстравагантных западных идей.

Я даже могу назвать год, когда философия перестала интересоваться жизнью и сосредоточилась на собственном пищеварении. В конце 1990-го во Внукове умер Мераб Мамардашвили. Таких, как он, американцы называют The Philosopher. Мераб был человеком редкого обаяния. Мудрец. Книг он не писал, предпочитал тексты наговаривать. Главное, он все время влезал в соседние с философией сферы: читал лекции во ВГИКе, работал с психологами, интересовался политикой. Останься он в живых, думаю, ситуация была бы другой.

Ученики же Мамардашвили, которые его при жизни свергали (и это нормально, так ученикам положено), подобным социальным энтузиазмом не обладали. Философия оказалась в изоляции и сильно проиграла. Так что я не жалею, что стал издателем.

— Лет пять назад у тебя были иллюзии насчет великой роли издателя в обществе. Они еще не рассеялись?

— Все мои иллюзии были очень продуктивны. Отказываясь от них поступательно, я пытаюсь сохранять то, что они мне дали.

1990-е были десятилетием огромного количества иллюзий для нас всех. И одна из них — что, когда мы станем наконец-то открытыми, получим новую информацию и либеральные ценности, нас возьмут в счастливую семью народов. Оказалось, что в этот общий дом надо попадать не с центрального входа, а с какого-то странного бокового. Петр Первый прорубил окно в Европу в очень неудобном месте — на севере, в болотах. А вышло — самое то.

У Искандера есть фраза, что, когда мы взрослеем, то дяди и тети, окружавшие нас в детстве, понижаются в должностях. Тетя Зоя, которую мы называли врачом, оказывается санитаркой. И то же самое с нашим восприятием Запада. Западный мир оказался более разнообразным и стратифицированным, чем мы представляли. И не таким сказочно прекрасным и совершенным, как казалось.

В 1990-е Россия верила, что нужна Западу больше, чем самой себе. Мы оказались в роли девушки на выданье, которая и этому жениху готова отдаться, и тому, а никто не берет. Потому что никому не интересно иметь дело со слабыми. А нам в какой-то момент самим с собой было очень тоскливо, мы стремились в компанию к другим, чужим. Это проблема. Мне кажется, сегодня каждый для себя ее пытается разрешить. Равно как и страна в целом. В этом смысле 1990-е действительно закончились.

— Но, наверное, чем больше уверенности в себе, самодостаточности, тем меньше желания меняться, пробовать разные роли. Тебе не кажется, что будет элементарно скучно?

— Зато отдохнем. На последней книжной ярмарке во Франкфурте мы подошли на стенд издательства «Ровольт», и его владелец спросил: «Ад Маргинем»? Такое известное издательство, ему, наверное, лет сто?» В 1990-е у нас год шел за десять. Была настолько интенсивная жизнь, что хотелось делать паузы, хотя бы на пару месяцев от этой активности отходить. Мы привыкли к смене впечатлений, к визуальному ряду детского калейдоскопа.

Было время, когда старые советские издательства-гиганты рухнули. На руинах возникли новые, большие и маленькие. Сейчас процесс завершен, рынок поделили, издательства потихоньку празднуют десятилетние юбилеи. Думаю, то же самое происходит и в других сферах, в СМИ или тяжелой металлургии. Дикого захода на рынок, когда приезжал неизвестный человек, вынимал доллары из кармана и начинал что-то делать, уже не будет.

Все, кто выжил и закрепился в бизнесе, занимаются сейчас тем, что создают собственную генеалогию. Их задача — рассказать, что они профессорские дети, что они никогда не были в комсомоле. Это все стало возникать в конце 1990-х. Людям вдруг понадобилась другая история. Художник Дмитрий Гутов рассказывал мне однажды о знакомом, который всю жизнь коллекционировал старые фотографии. И вдруг какой-то «новый русский» купил у него несколько альбомов оптом. «У меня пять квартир, — объяснил покупатель, — я в каждой положу альбом, буду говорить, что это семейные карточки, показывать портреты бабушек и прабабушек».

А ты разве не подводишь итоги 1990-м? Ты же имеешь отношение к «новому журнализму». Кого бы ты туда назначила?

— Никого. Потому что одно дело — читать газеты, а совсем другое — с «новым журнализмом» вместе работать. У меня превратное представление о процессе. Тот или иной проект запоминался не вкладом в отечественную культуру, а, например, высокими зарплатами, которые «вкладчики» получали. И потом, сейчас это так модно, что даже банально: издавать книги, подытоживая свой журналистский опыт.

— Новый журнализм, насколько я понимаю, это когда люди, работающие в СМИ, информируют читателя через стиль, интонацию, манеру письма. И в итоге оказывается, что эти компоненты более важны, чем просто сухая информация. Это одно из открытий 1990-х годов.

— Если возвратиться к нашей теме — я пытаюсь прогнозировать, что же изменится в ближайшем будущем. Уже не будет быстрых карьер, 25-летних миллионеров. Возрастет престиж образования. Общество станет пуританским, восторжествуют строгая мораль и нравственность. Отомрут конкурсы красоты...

— Ничего не отомрет. Просто перейдет в разряд банальностей, того, к чему все привыкли. В чем, может, и проявится застой: общество потеряет интерес к людям бизнеса.

— А чего ими, собственно, интересоваться? Как авантюристы они еще были любопытны. Но как добропорядочные граждане, вряд ли. Уж слишком новая наша буржуазная культура напоминает старое советское мещанство.

— В 1996-м году я оказался в одном банке, у которого просил денег на книгу. Денег мне не дали, но зато отвели на экскурсию в герметично закрытое пространство без окон, без дверей. На обитых шелком стенах висели пейзажики в дорогих рамах и стояли диваны для переговоров. Люди пытались показать свое особое, почтительное отношение к культуре. А демонстрировали карикатуру, безвкусицу. Вопрос — понимали ли они это? И понимают ли сейчас?

— А может, им и понимать ничего уже не надо. Может, они давно разорились.

— Если уж как-то мягко прогнозировать общественное поведение (хотя я не сторонник прогнозов), мне кажется, очень будут актуальны 1970-е годы, их идеология и тактика.

Именно тогда возникла тонкая система сопротивления советской власти. На вершине ее находились диссиденты, протестовавшие открыто, а под ними — интеллигенция со всеми возможными вариантами позднесоветского эскапизма, бегства. Вся наша культурология была формой эскапизма, равно как и КСП, и туристические походы на байдарках.

Сегодня культура сопротивления вновь стала сильно востребованной. Городская интеллигенция, которая инициировала падение советской власти, оказалась в оппозиции новой буржуазии. Она не приняла дикого капитализма, который сейчас восторжествовал.

Отсюда, к примеру, феноменальный успех магазинов, художественных галерей, кафе и ресторанов, объединенных общей вывеской «О.Г.И.». Эта клубная система возродила дух 1970-х годов: полудиссидентской, полукаэспэшной тусовки.

1990-е были своеобразным армрестлингом между социализмом и капиталистическим укладом. Вряд ли он окончательно завершился, но есть кое-какие «звоночки». Например, передача «За стеклом». Нам показали наше будущее, поколение Next. Этих ребят уже не волнуют огромные массивы вопросов, которые не давали спать нам. Перед ними лежат чисто функциональные задачи: получить квартиру, заняться сексом, родить детей.

Если ты так жаждешь прогнозов, пожалуйста. Время социальной борьбы, безусловно, заканчивается. И эта борьба переносится в более тонкие пласты человеческих отношений. После марксизма начинается фрейдизм, психотизация общества.

Вот я общаюсь с людьми из Европы: они вроде бы и любопытны, и профессии у них интересные. Но это такие пустые образы, внутри них нет ничего, кроме неврозов и психозов, которыми они ни с кем, кроме аналитика, поделиться не могут.

Те, кто вырос при социализме, — последние поколения непсихотизированных людей. Для них детские травмы не являлись определяющими на всю последующую жизнь. Новые же поколения уже будут такими... правильными, западными.

Сейчас одна из самых модных тем в западной литературе — достижима ли справедливость (как мы ее понимаем в экономике и социальной сфере) в сексуальных отношениях? Секс — это господство несправедливости. Там нет закона. Там богатый может потерпеть поражение, а бедный получить преимущество. Секс — это такая последняя арена классовой борьбы. Он невычисляем. Есть нечто такое, что невозможно рационализировать. Рациональность в этой сфере терпит провал.

Это очень большая проблема. Ей сейчас посвящено огромное количество текстов, кинофильмы. Это то, что, очевидно, будет занимать и нас всех в ближайшее десятилетие.

Людмила ЛУНИНА