Обэриутовед Аня Герасимова, спасая шкуру, осталась бездомной, но зато свободной и, стукнувшись оземь, превратилась в Умку, женщину Рок-н-Ролл
ДУМКА ОБ УМКЕ
«Я даже летать умею».
Даниил Хармс
— Здравствуй, это Умка, — сказал мне из телефона знакомый голос. — Приходи, если сможешь, в клуб «Свалка». Там будет презентация моего нового диска. Придешь?
Умку как таковую я не знала, а только слышала, что в нее — культовую сейчас в молодежной среде рокершу, распевающую собственные песни в обрамлении бродячих музыкантов гром-группы «Броневичок», — обернулась, как в сказке про Царевну-лягушку, моя давняя знакомая Анна Герасимова — талантливый литературовед, защитившая в свое время диссертацию на тему: «Проблема смешного в творчестве обэриутов». Она, блистательно владеющая пером, автор одних из лучших статей, эссе и различного рода разговоров о Хармсе, Введенском, Вагинове и других петербургских писателях, входивших в конце двадцатых прошлого уже столетия в группу «Обэриу» (Объединение реального искусства). В 93-м году в роли составителя она замечательно издала большой, оригинальный по подбору текстов и композиции сборник прозы Даниила Хармса «Меня называют капуцином». И так далее, и так далее, и так далее.
— Приду, — ответила я. Приду обязательно.
Впрочем, про лягушку-то я загнула. Аня и десять лет назад, несмотря на свой юный возраст, не казалась зеленой даже среди таких маститых обэриутоведов, как Глоцер, Мейлах и Александров. Она не была ни холодной, ни загнанной в коробчонку научных трудов и потому шкурку свою тогдашнюю, под которой реяла ее свободная карнавальная душа, меняясь, сбрасывать не стала, оставшись в облике Прекрасной и Преумной. Она просто, стукнувшись оземь, сменила маскарадный костюм и назвалась коротко — Умкой.
Штаны — дырки да заплатки
Душа — рваные края
Отсюда — в рай без пересадки
Оо — здравствуй, это я
Мы познакомились с ней в начале девяностых годов в театре «Эрмитаж», где я служила завлитом, на I Международной конференции творчества обэриутов. Там собрались со всего мира многие известные их «веды». После ее выступления я, как, впрочем, и все остальные, сразу же обратила на нее внимание. С тех пор мы подружились. Она тогда, хиппуя (что было, кстати, абсолютно незаметно во время ее пребывания в научной среде), исколесила автостопом почти всю Россию и Европу. Однажды, опоздав в Бонне на чтение собственных лекций и оставшись потому без гонорара, тут же компенсировала его, прогулявшись бардом по улицам Германии. В ней поразительно сочеталась «хорошая девочка из интеллигентной семьи» (мама — известный литературный переводчик, отец — журналист; плюс — золотая медаль в школе, красный диплом в Литинституте, знание не менее пяти языков и т.д.) с оторвой-непослушницей, вечно рвущейся из себя наружу, разрушительницей любых традиций-преград ради нового, не замороченного взгляда на мир. Отсюда, безусловно, и возникли ее тогдашние герои — и Хармс и Введенский... ставшие ее учителями и проводниками в любую вольную волю.
Мне не нравилось наблюдать ее только в одном — в качестве жены тогдашнего ее маленького деспота-мужа, известного среди хиппарей как Дима-журналист. С ним естественная Анина свобода неожиданно оборачивалась полной своей противоположностью, и постоянным рефреном звучало ее осторожное: «Только Диме не говори». Зачем-то этот мазохизм был ей тогда нужен.
Все будет как положено
Все будет ОК, поверь
Лучше, чем возможно
Пусть только откроют дверь...
Дима-журналист, страшно комплексовал рядом с ней, особенно когда она брала в руки гитару. Он, изо всех сил изображавший из себя вольнолюбца, на самом деле чтил традиции, запрещал их нарушать и крепко, на все замки, запирал за женой дверь квартиры-коробчонки. И все время тем или иным способом пытался сжечь волшебную Анину шкуру.
Но сколько можно стучаться лбом в эту дверь
Сколько можно стучаться лбом в эту дверь
А если это не дверь — то где же дверь?
Но на каком-то этапе мазохизм иссяк, и в окно ли она выпорхнула или в замочную скважину просочилась — не знаю, но в той коробчонке Дима-журналист остался поживать один, захватив ее, двухкомнатную, полученную когда-то Аниными родителями, со всем, как говорится, скарбом. А обэриутовед Аня Герасимова, унеся ноги, спасая шкуру, осталась бездомной, но зато свободной совсем-совсем и, стукнувшись оземь, превратилась в Умку.
У людей есть крыша, под нею дом
Торговля, с нее барыш
А тебе не страшен дождь и гром
Все твои дома без крыш
Тебе предлагают пойти в кино
Занять какие-то места
А ты лезешь прямо на экран
И ложа твоя пуста
Она — отличница! — всегда, думаю, знала, что когда-нибудь сморозит такое. Это было ее заначкой, тщательно припрятанной и от Димы-журналиста, да и от всех остальных, впрочем.
Ничего не помнить, ничего не делать
Ни о чем не думать, не жалеть ни о ком
Кончились великие, осталась мелочь
Мелочи хватило на чай с пирожком
И еще у меня осталась заначка
Новый, восьмой, кажется, по счету, компакт-диск Умки и «Броневичка», на презентацию которого я отправилась, называется «Заначка». Подойдя к «Свалке», я была поражена огромностью толпы молодняка, не умещавшегося уже в клубе. «Как же вас много», — бормотала я, с трудом расчищая себе дорогу журналистской ксивой, протискиваясь к дверям. «А каков поп — таков и притоп», — ответили мне из толпы Умкины фанаты.
Клуб — битком, и я отметила, что лица вокруг в большинстве своем какие-то качественные. Явно читающих людей лица. И никакой агрессии в воздухе. У Умки давно уже есть свой, воспитанный ею, зритель-слушатель, перетекающий за ней с концерта на концерт. «Да, видимо, какова Умка, такова и думка», — скаламбурила я, перефразируя фанатов.
В толпе, разговаривая с публикой, появилась Аня в окружении «Броневичка», и я впервые увидела ее в Умкином образе. Она была в черной мужской широкополой шляпе, надетой поверх банданы, золотом жилете, свободнохожих черных штанах и просторной шелковой рубахе в цвет ее каштановых глаз. Костюм, вполне годный для передвижения поэта-музыканта по дорогам Бремена, Праги, Парижа, Москвы... — какая разница.
Признаюсь, что на концерт я отправилась скорее из любопытства, чем рассчитывая на сильное впечатление. Оно вообще редкость, да и выбранная сейчас Аней гавань, именуемая российской рок-культурой, всегда казалась мне сомнительной. И вовсе не гром-молниями и не ритмами своими, а вложенными в них, за редким исключением, текстами-кастратами. А я всегда помнила о том, что «В начале было Слово». Но я не учла того, что Аня тоже не могла об этом забыть. Ведь обэриуты (и по сей день, как мне кажется, ближайшая ее компания) кровью, можно сказать, написали в своей декларации: «Люди реальные и конкретные... мы первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка». А так как на дворе сейчас гуляет пустословное, даже хочется сказать — мусорословное, время, то обернувшаяся Умкой Аня вполне «реально и конкретно», как ее научили обэриуты, заиграла на своей дудочке-гитаре и по их же обычаю увела за собой подросших детей от порожних слов обывательской пошлости в спасительный мир игры и поэзии.
Газ бывает, чтобы гореть
Газ бывает, чтобы жать
Небо, чтобы в него смотреть
Земля, чтоб по ней бежать
А родина — чтобы оставить след
Или скучать по ней
Но что ты знаешь про этот свет
Дерево без корней
А для пущей убедительности она вооружила свои стихи, умножив тем самым их слышимость, самыми вескими ритмами эпохи, выбрав их метрономом своей сегодняшней жизни.
Метроном, деревянный друг
Ты издаешь такой ритмичный стук
Оо, почти совсем барабанщик
Под метроном хорошо
Почему мы так не делали раньше
У Умки среди более взрослого населения, чем ее фанатичная поросль, репутация прикольщицы. Взрослое население 20-х годов слова «прикольщик» еще не знало, а потому Хармса и компанию именовало просто литературными хулиганами, так как они — эксцентрики, фантазеры и экспериментаторы во всем — были явными нарушителями мерной обывательщины в искусстве. Зато шагающий за Умкой замечательный молодняк не вешает на нее никаких ярлыков, а просто любит и верит ей без оглядки. Понятно, она же учит не поучая, так как, слава Богу, не стала взрослой:
Дорогие ребята, дешевые понты
Если страшновато, избегайте высоты
Избегайте высоты, избегайте глубины
Избегайте ширины, избегайте длины
А если что — у меня всегда есть заначка
Она не врет, не заигрывает, не плачется и не призывает к борьбе, а искусно и щедро делится своей бесконечной «заначкой» — свободой и умением смотреть на мир по-обэриутски — «голыми глазами», потому что только ими можно увидеть его единство, то есть — «МЫР», как называл это явление Хармс.
Ирина ОЗЕРНАЯ
|
