Георгий Александрович ВАЙНЕР — один из двух братьев Вайнеров, классиков советского детектива. Достаточно назвать фильм «Место встречи изменить нельзя», снятый по их роману «Эра милосердия». Впрочем, и другие романы — «Лекарство против страха», «Визит к Минотавру» имели счастливую телесудьбу. Не явился исключением и последний роман Георгия Вайнера «Умножающий печаль», по которому НТВ-профит готовится снимать 12-серийный блокбастер, который должен быть готов к концу 2002 года. В конце 80-х Георгий Вайнер издал романы «Евангелие от палача» и «Петля и камень» о сталинском терроре, написанные лет за десять до этого. А потом уехал с семьей в Нью-Йорк, где десять лет редактировал старейшую русскоязычную газету Америки «Новое русское слово». Прошло и это
ЭТО СОВСЕМ ДРУГАЯ МОСКВА
— Ваши впечатления, Георгий Александрович, от зимней Москвы?
— Очень холодно.
— В Нью-Йорке плюс 18°, а здесь минус 18°?
— Да, но эти температурные перепады несовместимы с эмоциональным градусом. В Нью-Йорке, несмотря на 18° тепла, витает атмосфера некоторого уныния и напряженного ожидания неприятностей. В Москве — наоборот. Несмотря на мороз, все ярко, иллюминировано. Тем более что в Америке гораздо меньше праздников, чем в России, где благодаря росту демократического сознания отмечают все праздники сразу: католическое Рождество, Новый год, православное Рождество, старый Новый год и так далее.
— А что в Америке сейчас?
— Пришел страх и ощущение незащищенности. Люди боятся летать. Боятся собираться в большие толпы. Я помню, как к Олимпийским играм 80-го года в Москве был открыт аэропорт Шереметьево-2. Первый настоящий международный аэропорт. Он был похож на музей: все красиво и совершенно пусто. Во-первых, было мало рейсов, а, во-вторых, советских людей туда не пускали. И объявление рейсов эхом раскатывалось в пустых залах. В июле 80-го года мы с группой знакомых литераторов провожали в эмиграцию Васю Аксенова. Абсолютно пустой зал, где, кроме нас, были только сотрудники спецслужб, которые, не скрываясь, подходили и прямо в лицо всех фотографировали. И это ощущение пустоты огромных объемов было дополнительным давлением на психику.
— Прошло двадцать лет...
— Времена прекрасно изменились. Международный аэропорт Шереметьево-2 напоминает пересыльный пункт. На полу какие-то больные или обкуренные негры, курды, индусы. Чудовищная свалка, толпа, дым, крики, не протолкнешься. А чинная пустота перенеслась в аэропорт Дж. Ф. Кеннеди, куда не пускают никого без билета на руках. На крыше терминала, который я сейчас описываю в романе «Райский сад дьявола», была огромная автомобильная стоянка на несколько тысяч автомобилей. Очень удобно: заехал туда и на лифте спускаешься на один из многочисленных этажей. Сегодня никаких стоянок нету. Все вынесены на расстояние мили от авиационных терминалов. Прохождение пассажира до борта самолета через посты секьюрити и контроля — гораздо более сложная процедура, чем введение человека в тюрьму с воли, предмет, который я хорошо знаю.
— С другой стороны, вы, как и всякий американец, прекрасно выглядите. Московский мороз на здоровье не отражается?
— Здоровье я теряю, в основном, из-за неумеренного потребления горячительных напитков. Как говорит мне жена, это происходит из-за амнезии, потери памяти. Она рекомендует, когда я выпью первую рюмку, доставать из кармана паспорт и смотреть, сколько мне лет. А то я забываю и пью как молодой.
— В Нью-Йорке тоже такое общение?
— Общение есть, но, пытаясь опровергнуть довод моей жены об амнезии, я все же заглядываю иногда в паспорт и понимаю, что, к сожалению, пришла пора поверить в то, что жизнь конечна для всех. Первую половину своей жизни мы проживаем в твердом ощущении своего бессмертия. Разговоры о смерти носят чисто декларативный характер и касаются других. Каким образом я, такой милый молодец, буду лежать в этом ящике? Так не бывает. К сожалению, бывает. А поскольку я человек... я задумался: сейчас все говорят «я — человек верующий», где же они раньше были? Короче, я уверен, что одно из величайших дарованных нам Господом благ — это то, что мы не знаем своего часа. Это счастье. Но на определенном этапе своей жизни человек задумывается, как бы наиболее разумно распорядиться временем, которое остается. И от этого произошло достаточно резкое сокращение моего общения.
— Представить это трудно. Мало того, что вы общительны по своей природе. Вы еще были главным редактором крупнейшей русской газеты Нью-Йорка.
— Наверное, это тоже причина моего нынешнего сокращения общения. Быть среди них каждый день — это серьезное испытание. Я думаю, что я полностью вышел из русской общины. Это не значит, что я вошел в американскую. Вообще в первом поколении это обычно не удается. Но дело в том, что я и не хочу становиться американцем. Общение с американцами мне принципиально не интересно. Я заранее знаю, что они скажут. И это не потому, что они глупые, это неправда. Просто любая ценная информация стоит денег. И если вас не связывает общий бизнес, то говорить это не надо. А говорить о том, что не приносит денег, вообще нелепо.
— 11 сентября принесло новые темы?
— Все время говорят о том, что должен сделать Буш, что должен делать Шарон, как должен вести себя Путин. Представления у них фантастические. Понимаете, в чем дело. У Льва Николаевича Толстого есть запись в дневнике, сделанная им в день 15-летия: «Пора привыкать к мысли, что я умнее всех». Замечательная идея, на мой взгляд.
— Замечательная, но печальная.
— Не то слово. Когда я смотрю на все внешнеполитические обстоятельства, я с мукой привыкаю к мысли, что я умнее всех. Любой человек, хоть что-то понимающий в пружинах террора, знает, что корень его не в Афганистане у сумасшедшего Усамы бен Ладена, а в Палестине. Отсюда произросли все террористы, здесь маточная структура террора, которая выросла до государственной структуры. Охота на бен Ладена — это все равно что отрубить убийце палец, которым нажат спусковой крючок. Ему мозг надо прострелить, тогда будет толк.
— Георгий Александрович, я помню свое первое впечатление от фильма «Место встречи изменить нельзя». Это невероятная точность в передаче не только реалий того времени, но и самого ощущения его. Как вам это удалось?
— Это спрашивают часто. Ни из каких архивов подобное получить невозможно. Все это было частью моей жизни. Дом, в котором я прожил лет до пятнадцати, — огромный пятиэтажный дом на Сухаревке, являвшийся конгломератом коммуналок. Всего там жило, наверное, не меньше тысячи человек. В нашей квартире — в достойном высоком полуподвале, лживо и нахально именуемом «первый этаж», — проживали девять семей, 34 человека. По поводу чего для меня возникает бытийный вопрос, который я никак не могу разрешить. В квартире, в которой я жил последние годы, было две ванные, два туалета и все такое прочее. У меня трое детей. Когда бы я туда ни собрался, они всегда были заняты. В той квартире не было, по счастью, ни ванной, ни душа, но был сортир на одно очко. Когда все эти 34 человека шли утром на работу, в школу, по делам, как они умудрялись просочиться туда? Это по сей день остается для меня невероятной загадкой. На коммунальной кухне, где было две четырехкомфорочные плиты, стряпало девять хозяек. Плюс всегда варились два огромных бака с бельем. Это две женщины брали стирку на дом, а потом тут же, на кухне, стирали это чужое белье на доске. В этих условиях люди ругались каждый день. На другой день мирились. Никогда не происходило никаких катаклизмов. Все жили друг с другом нормально.
— Живя в Нью-Йорке, есть о чем вспомнить? Как говорилось в рекламе — почувствовать разницу?
— Отвечу. Когда говорят о благожелательности американцев и некоторой насупленности нашего народа, я, теперь уже довольно хорошо знающий американскую ментальность, могу твердо сказать: если бы девять американских семей поселили в этой квартире, то уже через неделю она была бы свободна для новых жильцов. Они бы физически перебили друг друга. В этом я нисколько не сомневаюсь.
— Как заметил Бродский: «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».
— Этот мир принципиально эгоистичен. Идея соблюдения границ личной жизни доведена до агрессивного абсурда. При котором, конечно, торжествует принцип силы. Лет восемь назад я развел у себя в саду костер и жег палую листву. Пришла соседка, от дома которой было метров двести, и сказала, что жечь костер нельзя, что она вызовет полицию, что дым плохо влияет на ее дыхательные пути. Американцы выясняли бы отношения через адвокатов. Я за отсутствием аргументов послал ее в жопу. Этим все и закончилось. Но каков сам случай!
— И что только бедняжка подумала об «этих диких русских»?
— В доме, где мы жили, соседки говорили моей матери с завистью и восхищением: «Какие у вас ребята замечательные. Уже совсем большие — одному 17, другому 10 лет, — а еще ни разу в тюрьме не были». Исправительная колония для несовершеннолетних, а чуть позже тюрьма были таким же обязательным этапом жизни, как хождение в школу.
— «Мои университеты» конца 40-х?
— Это был мой мир. Я проучился во всех школах района, потому что был шустрый. Брат, который был отличник, неслыханный молодец и активист, отвел меня в школу, когда мне было 6 лет. Родители этого, кажется, даже и не знали.
— «Вот тебе, Филиппок, шапка. Надевай и иди в школу».
— Это был 44-й год. Еще шла война. Официально в школу брали с восьми лет. Многие были в эвакуации, в окружении, пошли в школу позже. Я попал в класс, где детям было от восьми до десяти лет. Мне — шесть. С первого по четвертый класс я каждый день в школе дрался. Причем дрались тогда достаточно упорно. Я вспоминаю это время без особой любви, но с благодарностью. Потому что прошел школу самостоятельности, умения драться, держать мазу, дать ответ. Все остальное, что там происходило, мне было неинтересно. В моем романе «Умножающий печаль» учительница говорит матери героя: «Мальчик у вас неплохой, но тупой». Это было сказано про меня. По одной причине. С первого до последнего урока я сидел и читал книжку.
— Подозреваю, что не одну и ту же.
— Все началось со страшного разочарования. Брат отвел меня в школу 1 сентября. Всех выстроили перед входом. И директор стал вручать выпускникам грамоты, которые весной еще не успели отпечатать. Я был уверен, что у меня такое выдающееся событие, что и мне сейчас дадут грамоту. Стоял и ждал, когда вызовут. А грамоты кончились и сказали: «Все, идите учиться». И я понял, что никогда больше грамоту не получу. Весь этот ужас длился десять лет, и, когда он кончился, мое состояние можно передать визуально. Его много раз показывали в американских фильмах. Когда выходит из тюрьмы человек после 10 лет, а его встречают дружки на хорошей машине.
— Неужели вас встречали, как Де Ниро?
— Не на машине, но на мотоцикле. У меня был друг, когда-то чрезвычайно известный в Москве человек — Игорь Иванов. Он ездил на мотоцикле по бочке в Парке культуры и отдыха имени Горького. Гонки по вертикальной стене. Он был года на два меня старше. Он научил меня ездить на мотоцикле и многим другим важным для жизни вещам. У нас с ним был собственный аттракцион. Когда мне было уже лет 18, мы ходили в парк культуры на танцевальную площадку «шестигранник» драться. То есть мы ходили за девушками, но поскольку многие из них приходили туда с молодыми людьми, то наш аттракцион заключался в том, чтобы поколотить тех, а с их девушками уехать вчетвером на мотоцикле без коляски. Представляете? Одна девушка на баке, Игорь в седле, за ним другая девушка и я сзади на крыле, держась за седло, а ноги на тормозах.
— Заманчиво узнать подробности ваших похождений. Вы были редактором, знаете, как это бывает в сегодняшней прессе...
— Я и сейчас читаю много макулатуры. Русские газеты Америки живут на воровстве из московских газет. Я читаю самые разные интервью. Люди такие гадости рассказывают про свою жизнь, про своих любимых, про друзей, что только диву даешься. Зачем, какое это имеет жизненное или сюжетное значение? Нет, раздеваются. Ко мне пришла девушка из журнала «Караван историй». Все пыталась выяснить, какие были потрясения в семье, связанные с моей разгульной жизнью, с кем я отдыхал, как и что. Я сказал, что ничего не расскажу. Это подробности моей биографии и тех женщин, с которыми я дружил. Моя жена — тьфу, тьфу, тьфу — ни разу не поймала меня на левом выходе, потому что я придерживаюсь двух правил. Первое — я свободен. Второе — моя свобода не должна принести горе и разрушение моим близким. Мои радости — не за чей-то счет. Все прочие темы корреспондентку не заинтересовали, и она ушла.
— А опыт сочинителя детективов помогает в выстраивании жизненных коллизий, чтобы сюжетные линии не пересекались?
— Да, но всего не предусмотришь. Когда-то у меня была машина, на которую я установил громкую сигнализацию. Наврал жене, что пошел по каким-то важным делам, а на самом деле поехал с подругой в Дом кино, где замечательно сидел, отдыхал и развлекался. Приезжаю домой, жена спрашивает: «Где ты был?» Я начал воспроизводить что-то художественное. А, надо заметить, я всегда выстраивал свою линию близко к реальности. Сказал, что был рядом с Домом кино. «А то мне звонят два часа из милиции, — говорит жена, — твою машину пытались вскрыть, и она два часа орала на всю Васильевскую. Они полтора часа стояли с ней рядом, а потом уехали». А я пришел, когда уже никого не было. Завел и уехал. Они по номеру выяснили, чья машина, и стали звонить жене.
— То есть сюжет должен быть правдоподобен?
— Искусству противопоказана правда. Искусство нуждается в правдоподобии. Правда разрушает искусство, и любая художественная ложь должна быть как бы соткана из лоскутов правды. Незаметно, без грубых швов переплетаться, и тогда возникает достаточно жизнеспособная версия. Недавно я был в Париже, и Аркадий Ваксберг, живущий там, подарил мне двухтомник своих воспоминаний. Здоровые две книжки. Я прочитал их с чувством недоумения. Зачем писать мемуары, чтобы все в них выдумать? Ладно, если бы роман. А тут что-то выдумал, о чем-то умолчал, не объяснил, перетасовал. Ни правды, ни правдоподобия.
— Ваши романы, напечатанные в начале перестройки, посвящены послевоенному террору. «Петля и камень» — это частное расследование убийства Михоэлса. «Евангелие от палача» — «дело врачей». Вам ведь тогда было уже лет четырнадцать-пятнадцать?
— Да, я все это помню. Помню день, когда прибежал к нам товарищ и однокурсник старшего брата Андрей Звавич с газетой «Правда» в руках и сказал: «Все, мы погибли. Нас всех убьют». Это было 13 января 1953 года. На последней полосе было сообщение: «В Министерстве государственной безопасности СССР. Вскрыта шайка отравителей». Поразительно, но в нашей огромной семье никто не пострадал от сталинского террора. Потому что мы были такие микробы, такие мелкие насекомые, что эта косилка проходила над нашими головами. Отец мой больше боялся ОБХСС, чем МГБ.
— Может, это и спасло?
— Ничего не спасало. Сталинский террор был намного совершенней и эффективней гитлеровского. Это был хаос. Есть замечательный эпизод, который я хочу описать в своем автобиографическом романе, для которого уже и название придумал. На мой взгляд, исчерпывающее — «Полет пингвина».
— Замечательное. Но вот видите, не зря мы, оказывается, ударились в воспоминания. Не детективом единым. Будет и автобиографический роман?
— Да, я написал сценарий 12-серийного фильма для НТВ-профит по моему последнему детективному роману «Умножающий печаль». Написал половину следующего романа «Райский сад дьявола». И вдруг отвлекся на изрядный кусок совершенно другой книги, автобиографической.
— Я вас перебил, вы обещали эпизод из нее.
— Я хочу включить туда эпизод, характеризующий обстановку в обществе времен сталинского террора. Со мной в ТАСС работал журналист Сашка Сербин, толстый, очень старый еврей лет пятидесяти. А мне было 25.
— Мог еще видеть Ленина.
— Ленина он не видел, но видел Сталина. Безусловно, он был лучшим репортером в ТАСС, при том что не разумел грамоты. Все материалы он диктовал машинисткам, потому что не знал, как знаки препинания расставляются. Он рассказывал мне, как в 37-м году его взяли в «Известия». Поскольку после ареста Бухарина перебили первый, второй составы редакции, то взяли его, 17-летнего, поскольку он что-то умел делать. Каждый вечер, когда в редакции заканчивалась работа, сотрудники, выходя в коридор, в отличие от всех людей в мире не запирали двери в свои кабинеты, а оставляли их широко распахнутыми. И уходили домой. Когда утром все собирались снова на работе, то те, кто вернулся, закрывали за собой дверь кабинета и работали. А открытые двери как флажок отмечали тех, кого забрали ночью. По негласному указанию руководства открытую дверь оставляли на три дня. Никто в нее не входил. За три дня все могло случиться: человек напился, попал в вытрезвитель, сломал ногу, не мог добраться до телефона. Если он не являлся три дня, то в кабинет заселяли нового сотрудника, и дверь закрывалась. Ее он потом, уходя вечером с работы, опять оставлял открытой. Все ходили по коридору. Все знали, что человек, который вчера ходил с ними и сидел в этом кабинете, сегодня, скорей всего, или арестован, или уже убит. Никто не упоминал его имени. Его как бы и никогда не было. Он распылялся. По моему ощущению, это и есть знамение настоящего террора.
— Как вам кажется, живя в Америке, вы лучше понимаете то, что происходит в России, или теряется непосредственное ощущение?
— Знаете, прожив всю жизнь здесь и ощущая себя российским человеком, я в Америке был, есть и буду чужак. Но при этом у меня часто возникает парадоксальное ощущение, что внутренние пружины и течения американской жизни я представляю себе гораздо лучше, чем российской. И это не связано ни с моим отчуждением, ни с тем, что я такой дурак. Я думаю, что и здесь огромное число людей не понимают, что происходит.
— Вероятнее всего, никто не понимает.
— Предположить наличие какого-то невероятного замысла, дьявольского или божественного, в этой закрученной и невероятной интриге я не могу. Я думаю, что это движение хаоса. Хочется верить, что это созидательный хаос, потому что и Земля родилась из хаоса. Я бы очень хотел верить, что сейчас из этого хаоса рождается Россия.
— Хаос хаосом, но в «Умножающем печаль» вы описываете детективные интриги современной России, борьбу олигархов, Кремля. Что ими движет, слепая жажда наживы?
— Понимаете, наша жизнь гораздо больше, чем американская, — замечательное свидетельство тщетности и нелепости человеческой суеты. Это нельзя понять умозрительно, можно только прочувствовать. Когда я смотрю, как безумно бьются за прожитье нищие, с одной стороны, и олигархи, с другой стороны, то я не вижу разницы между ними. Олигархи не более счастливы и уравновешенны, чем человек, складывающий копейки до получки. У них нет ощущения владения миром, радости осознания своих задач, своей роли в этом мире. Я никогда этого не слышал от них, не видел в их действиях, не ощущал в их эмоциональном настрое. Чепуха абсолютная. При том что жизнь человеческая чрезвычайно короткая, а мир огромен.
— И все же что мешает нормально развиваться России?
— Чудовищное засилье чиновничества. Здесь это обычная и главная ретроградная сила. Но никогда еще в истории Российской империи не было такого всевластия чиновников, как сегодня. Потому что чиновники стали богатыми. Они знают себе цену.
— То есть вся борьба с ними приводит лишь к усугублению ситуации?
— Я помню, лет 25 назад было уголовное дело против работников внешнеторгового объединения «Авиаэкспорт». Думаю, это даже в печать не попало, настолько это был позорный факт: продажные наймиты буржуазии из самой элиты советского общества. А там была очень интересная вещь. Чиновники «Авиаэкспорта», торговавшего нашими самолетами, брали у японцев взятки за то, что сообщали им до переговоров пороговые цены. Речь шла о потерях для страны в миллионы долларов. За это они брали взятки: магнитофон, телевизор, несколько блоков сигарет. Такие взятки. Это было связано с чудовищной вещной нищетой в стране, нищетой этих чиновников и их падкостью на красивые западные вещи. Они причинили гигантский ущерб державе даже не за чечевичную похлебку — за навар на кастрюле от этой похлебки. Я думаю, что современные чиновники, узнав об этом, отнесутся к ним с сочувствием и болью, как к детям из приюта для даунов. Потому что масштаб лихоимства сегодня чудовищный. Чиновник вообще не заинтересован в процветании державы. Лучшее состояние для него — стагнация, когда все стоит и не развивается. Единственное, что может ликвидировать этот гигантский класс чиновничества, — народившийся и развивающийся класс буржуазии. Они сами создали и накормили этих чиновников, ибо все ценности получили из их рук. Но со временем те станут им мешать, потому что будут претендовать на партнерство. Вот тогда буржуазия, набравшись сил, их и уничтожит.
Игорь ШЕВЕЛЕВ