ПОРА КО ВСЕМУ ОТНОСИТЬСЯ ФИЛОСОФСКИ

В канун Нового года всегда тянет к обобщению. Хочется обобщить себя, страну, целый мир. И понять: что будет дальше? В канун этого Нового года мысли приходят, прямо скажем, невеселые. Катастрофа следует за катастрофой, смерть одного титана культуры — за смертью другого. А где-то опять рвутся бомбы. А кто-то опять призывает бить других, спасать Россию. Неужели человечество ничему не учится, а культура подвержена полному износу и умиранию? Недаром в 60 — 80-е годы, в годы самых мрачных и тревожных ожиданий и предчувствий, философия была столь популярной. И у властей, и у «простых» интеллигентов. А что с ней, философией, случилось за последние годы? Есть ли она вообще? С этими вопросами я решил обратиться к декану философского факультета Московского государственного университета Владимиру Миронову. Тем более что его факультету исполняется в декабре 60 лет

Владимир МИРОНОВ:

ПОРА КО ВСЕМУ ОТНОСИТЬСЯ ФИЛОСОФСКИ

— Владимир Васильевич, а может, прав был Николай I, который со словами «польза от философии весьма сомнительна, а вред очевиден» в 1850 году прихлопнул философский факультет МГУ?

— Вообще-то эта фраза принадлежит министру народного просвещения эпохи Николая I князю Ширинскому-Шихматову...

— Вот! Так и знал, что облажаюсь: нечего из себя эрудита строить!

— Но вы не ошиблись в главном: именно после представления министра император ликвидировал факультет. А прав был государь или нет... У философов всегда складывались весьма сложные отношения с властью, поскольку эта наука опирается на свободу мысли. В итоге хотя философия и занималась всегда политикой (уже у Аристотеля была отдельная дисциплина — философия политики), в истории человеческой культуры философы практически никогда не стояли у власти.

— Власть не нуждается в рекомендациях философов?

— Ну да! Философ, рассуждая о власти, пытается построить модель ее функционирования, опираясь на некие объективные законы. Человек же, стоящий у власти, прежде всего исходит из необходимости сохранения ее для себя. Вы можете представить правителя, который по рекомендации философа готов уйти? Кто же послушает «ученого дурака»? Мнения философов берут в расчет, когда они совпадают с интересами царя, шаха, султана, курфюрста, герцога, президента... Если же рекомендации идут в разрез с «линией партии и правительства», то... Сами понимаете.

— Русской философской мысли в этом смысле как-то особенно не везло?

— Все относительно. Стоило Радищеву описать путешествие из Петербурга в Москву, и он угодил в немилость. Другие философы всячески поддерживали власть и были обласканы ею...

К тому же, не забудем, философия в России возникла достаточно поздно. Правда, отец Зеньковский, к примеру, находит истоки русской философской мысли чуть ли не у юродивых, видя в них первых мудрецов... И все же, считаю, профессиональная философия России ведет отсчет лишь с Владимира Соловьева.

— Что-то я окончательно запутался: если, как вы выразились, профессиональной философии в России не было, то почему же ваш факультет в Московском университете возник в числе первых?

— Давайте по порядку. Идея развития университетов в России принадлежит выдающемуся немецкому философу и математику Лейбницу. Будучи тайным советником Петра I, он увлек царя замыслом создания университета как некоего синтеза обучающихся молодых людей и ученых. План Лейбница смог реализовать Ломоносов, чьи предложения легли в основу проекта Московского университета. Изначально университет был разделен на три факультета: философский, медицинский и юридический. Это отличало его от университетов Европы, где традиционно существовал еще и факультет теологии. В России же попечение о богословских науках было передано Святейшему синоду. Обучение все студенты начинали на философском факультете, где получали фундаментальную подготовку по естественным и гуманитарным наукам, относившимся в тот период к разряду философии. Также студенты изучали логику, метафизику и нравоучение. Кстати, эти дисциплины остались и сегодня. Правда, под другими названиями. Я заведую кафедрой онтологии и теории познания, иначе говоря, метафизики.

— Почти через сто лет факультет возродил, по сути, Сталин. Иосифа Виссарионовича трудно заподозрить в симпатиях к свободомыслию.

— Не стоит все заслуги приписывать Сталину, хотя, безусловно, некоторое отношение к случившемуся он имел. Любопытно другое: когда все произошло.

— Когда?

— 25 декабря 1941 года! Немцы стоят под Москвой, а в Ашхабаде, куда на время войны эвакуировался университет, знаменитый МИФЛИ вливается в МГУ. Почему это произошло? Возникла своеобразная «пограничная ситуация», если пользоваться терминами экзистенциализма. Думаю, власть осознала роль духовной и нравственной компоненты человеческого сознания. Стало ясно: одними приказами нельзя заставить людей победить сильного врага. Чтобы сплотить народ, объединить его, требовалось развитие определенных элементов идеологии, связывающих людей в единое целое. Что же касается Сталина, то философией он весьма интересовался. Макиавелли был его любимым автором, да и сам отец народов написал целый ряд философских работ, которые по-своему интересны. Очевидно, что советы Макиавелли были весьма адекватны сталинской модели управления страной. И, к слову, черный PR, который так моден сегодня, ювелирно использовался Сталиным. Это был, можно сказать, практикующий философ, иное дело, что получилось в результате данной практики.

— Но советская философия иной теории, кроме марксистско-ленинской, ведь не признавала?

— Сложный вопрос. Да, до конца 60-х годов повсеместно господствовала марксистско-ленинская философия. Но, к слову, марксизм как философская теория был и остается одной из мощнейших философско-социологических концепций. Классическая теория Маркса адекватно отразила уровень развития философии и социологии своего периода.

Но, повторяю, проблемами марксизма учеба на философском факультете никогда не ограничивалась. Только один аргумент: именно здесь мы читали запретных для многих в советские времена Хайдеггера и Сартра, изучали Библию, слушали лекции о современных философах, чьи имена еще было не принято упоминать вслух даже на «продвинутых» московских вечеринках. Вам, например, известно, что отец Кураев — выпускник кафедры атеизма? Человек хотел читать Библию, богословские тексты в оригинале. Куда ему оставалось идти? Масса литературы тогда была закрыта, не предназначалась для свободного чтения. А у нас позволялось читать практически все.

— Вам часом не попадалась на глаза статья Дмитрия Галковского, где он много всякого наговорил о факультете, о людях, на нем работающих?

— Знаю эту историю... Но у нее есть и логическое завершение — суд. Наш профессор Василий Соколов, которого Галковский оскорблял среди прочих, выиграл процесс. Как можно называть мракобесом того же Василия Васильевича, в 1939 году исключенного из комсомола за критику договора между Россией и Германией? Подумайте, в 39-м году! Наверное, для Галковского не аргумент и то, что Соколов — герой войны, останавливавший танки под Москвой, что это в конце концов замечательный, добрый человек, любимец факультета. Но поскольку Галковский учился у нас (хоть и на вечернем отделении) и относит себя к философам, то должен знать, что именно под руководством Соколова увидело свет одно из первых в России изданий Декарта, что и сегодня Василий Васильевич издает интересные книги по истории философии, читает лекции, пользуется уважением студентов. Галковский походя проехался по заслуженному человеку. Нельзя обухом по голове... Человек вправе иметь свое мнение. Я нормально отношусь к некоторым произведениям Галковского, посещаю его сайт в интернете, но зачем же так: смешивать в кучу правду и ложь...

Не понимаю и логику тех, кто говорит, что не надо преподавать Гегеля, поскольку он, дескать, устарел: из него вышел Маркс, из Маркса — Ленин, а из Ленина — товарищ Зюганов. Тогда уж давайте будем последовательны до конца и отменим Платона, это он выводил образ тоталитарного государства как идеального.

— Отменяя Платона, не забудем и корабль философов 1922 года.

— Сей прискорбный факт нельзя оправдать. Преподавание философии в университете прекратилось на одиннадцать лет, хотя в Москве и остались профессора дореволюционной школы: Асмус, Лосев, Лурия, Шпет...

— А вы, Владимир Васильевич, давно на факультете?

— Если считать и студенчество, то с 73-го года. До того трижды неудачно пытался поступить в МГУ, в том числе один раз и на журналистику. Помню, однажды уважаемый экзаменатор, узнав, что я из Раменок, посоветовал не мечтать об университете, а идти на завод токарем. Логика простая: Раменки тогда были барачным поселком, в котором жили строители МГУ, по большей части зэки... Забавно, но я действительно пошел токарем на завод. Затем — армия, рабфак, учеба на факультете, аспирантура, а далее — эмэнэс, старший преподаватель, кандидат наук, доцент, доктор наук, профессор... Одиннадцать лет был заместителем декана, последние три года — декан, а теперь вот и проректор МГУ.

— На вашей памяти были моменты, когда власть обращалась за советом к философам?

— Периодически всплески случались... Например, пришел к власти Андропов, и часть наших сотрудников привлекли для написания каких-то партийных программ, нормативных документов. Затем перестройка...

— Приложили руку?

— Громко сказано. У специалистов факультета просили дать оценку, прогноз. Многие наши выпускники работали в ЦК КПСС, аппарате президента СССР...

— А сейчас, когда Россия, извините, как дурень с писаной торбой, носится с национальной идеей, к вам за рекомендациями не идут?

— А что тут можно рекомендовать? Для меня вопрос достаточно ясный. Национальная идея не навязывается сверху, она должна вызреть, а задача философов — выловить эту идею в сознании, сформулировать ее.

— И что, по-вашему, вызревает, что ловится?

— Пока полный разброд. Кроме банальностей типа объединяющей миссии православия, ничего не просматривается. Кстати, не уверен, что православие — доминирующая идея в сознании нашего народа. Все-таки страна прошла очень большой срок, когда в обществе господствовали атеизм и неверие. Никуда от этого не денешься... Национальная идея может возникнуть, лишь когда народ будет себя воспринимать как единый этнос, этнос в широком смысле слова, этнос России, а не только русских. В общем, не вижу смысла сочинять что-либо. Зачем? Обычно говорят, что национальная идея должна объединить людей. Резонно спросить: перед лицом кого или чего? Некоего внешнего врага? Или внутреннего? Всегда воспринимал национальную идею как жупел, позволяющий имитировать бурную борьбу с каким-то мифом.

— Раньше мы строили коммунизм, а теперь — капитализм, у которого нет человеческого лица. Значит, идея все же нужна, иначе людей не поднять на подвиг...

— Повторяю, сомнительно все это, сомнительно... Я категорически против любого навязывания сверху. Прежде промывали мозги марксистско-ленинской идеологией, ждали полной и окончательной победы мирового пролетариата, а теперь, значит, станем плясать в другую сторону? Помните, еще совсем недавно у всех спрашивали: «Где вы были 19 августа 91-го, когда все честные люди защищали Белый дом?»

— И где же вы были 19 августа?

— В Германии. Там и узнал о путче.

— Политического убежища попросить не захотелось?

— Я четверть века женат на иностранке, немке. Возможностей остаться на Западе, сами понимаете, у меня и без путча было сколько угодно. Не стану лукавить: несколько раз возникали ситуации, когда трудности нашего российского бытия так наваливались, что мы с женой начинали всерьез задумываться об отъезде из страны, но спасибо друзьям, университету и его прежнему руководству: нам помогли и с работой, и с жильем. Мы остались здесь.

— Брак с иностранкой не мешал вашему пребыванию в стенах идеологического факультета?

— Только в студенческие годы, когда еще сильны были парткомы. Едва я познакомился с будущей женой, как меня вызвали на ковер и стали расспрашивать, насколько серьезны мои намерения...

— Но ваша избранница была хотя бы нашей немкой? Социалистической?

— Да, из ГДР.

— Ну, это уже проще.

— Как сказать... Перипетии заключения моего брака с Дагмар — отдельная история. Расписаться с иностранцем позволялось только в Грибоедовке, единственном загсе Москвы, регистрировавшем подобные союзы. Предварительно требовалось предоставить кучу справок и разрешений, включая весьма экзотические. Например, письменное согласие матери невесты на брак. Необходимо было присутствие в загсе родителей с обеих сторон. Нам с великим трудом удалось отбиться от этого, хотя моя мама и приезжала в Грибоедовку... Затем начались бытовые проблемы. Дагмар с дипломом МГУ с трудом удалось устроить на должность лаборантки... Словом, приключений — масса.

Наверное, те, кому положено, обращали внимание на особенности моего семейного положения. Но впрямую я никогда не замечал, чтобы это сказалось на моей карьере, продвижении по службе. Кстати, я никогда специально не добивался должностей. Однажды, еще в советские времена, был смешной эпизод. На парткоме университета меня утверждали ответственным секретарем приемной комиссии, и генерал, возглавлявший военную кафедру МГУ, осуждающе взглянул на мои длинные волосы и предложил постричься. Я ответил: «Если вам не нравится моя прическа, могу и не работать в приемной комиссии...» Коль я был готов отстаивать длину волос, то уж право выбирать, с кем жить, и подавно. Когда стал деканом, на ученом совете университета один из коллег спросил, правда ли, что моя жена немка. Я сказал: «Да, как у Ломоносова...» После этого расспросы прекратились.

— Семья живет в Германии?

— Почему? Здесь, в России. Дагмар долгое время трудилась на факультете, а последние лет десять — в фонде Конрада Аденауэра. Она перевела на русский, в частности, ряд работ Юнга. Дагмар — мастер синхронного перевода, она работала для крупных политиков, в том числе и Гельмута Коля и Владимира Путина... У нас трое детей. Младшие учатся в школе при немецком посольстве. Алекс, которому 21 год, уехал в Германию, хочет изучать социальную психологию, а потом планирует вернуться на работу в Россию.

— Дома на каком языке говорите?

— Для меня родной, конечно, русский, и дети этим пользовались, особенно раньше, когда были маленькими. Начинали о чем-то быстро-быстро говорить с мамой, а я смотрел на них и мало что понимал...

— В семье, где родители философы, свобода выбора в почете?

— Безусловно. Денис, средний сын, интересуется политологией, а вот дочь, играя на гитаре, мечтает стать профессиональной футболисткой. Кстати, и Алекс выступает в Германии за какую-то команду из низшей лиги.

— Денис увлекается политологией. По-вашему, это перспективная профессия?

— Она востребована обществом, но недостаток политологии в современной России в том, что ее часто воспринимают лишь как технологию для достижения определенного политического результата, когда цель оправдывает средства. При этом все выдается за некое ноу-хау, хотя технологии того же черного PR можно вести с античности. Вспомним, к примеру, перипетии осуждения Сократа. Власть обвинила философа в растлении малолетних — так было определено его воздействие на умы учеников. Сократ мог бежать, но как законопослушный гражданин сказал, что не сделает этого, поскольку его осудили демократично. А сегодня мы предъявляем счет уже судьям Сократа...

Чрезмерное увлечение практической политологией чревато тем, что в сторону уходит научное исследование объективных законов политики, власти, функционирования общества.

— Кто платит, тот и заказывает музыку?

— Ну да! Многое ведь зависит от того, с какой стороны посмотреть на проблему. Например, у меня был преподаватель, на спецсеминар к которому записались два студента. Один из них систематически пропускал занятия, и преподаватель без устали подавал в деканат докладные, что на семинаре отсутствует половина студентов... Цифрами можно играть до бесконечности, полупустой стакан превратить в заполненный наполовину. Так и с политологией. Степень ее ангажированности достаточно велика, что не всегда позволяет говорить о ней как о науке. На факультете мы пытаемся развивать иную модель политологии, которая должна делать ставку на анализ, если хотите, это прежде всего аналитическая политология, базирующаяся на знании законов общественного развития и функционирования политики как элемента общества. Как философ убежден: политология должна быть онтологична, строиться на рассуждениях о предельных основаниях политики.

— Это все из области благих намерений.

— Почему? Важен грамотный подход. Скажем, если ваш сосед по лестничной клетке завтра обратится с призывом выполнять некие десять моральных заповедей, вы, вероятно, пошлете соседа как минимум на другой этаж. Когда те же заповеди вы прочтете на страницах Библии, реакция будет иной, поскольку ясно, что за этими постулатами стоит Бог, некий абсолют. Кант в свое время вырабатывал принцип категорического императива, формулировал золотые правила этики, то есть строил иной абсолют — рациональный. Кант, опираясь на философскую мысль, пытался доказать: мир организован так, что люди обязаны соблюдать некие законы в отношениях между собой. Дважды два ведь для всех четыре — и для еврея, и для турка, и для китайца. Так и с законами человеческого общежития: да, они более сложны, чем законы физики, но тем не менее их нужно познавать.

— Может, они и есть, эти законы, но их существование не мешает людям спокойно попирать все десять заповедей оптом и в розницу. Или вам с философских вершин все видится по-другому?

— Понимаете, философский взгляд на общество по определению не всегда приятен для людей. Допустим, сегодня не удалось реализовать некую теорию построения идеального мира. Гегель сказал бы: подумаешь, велика печаль! Не вышло сейчас — получится через тысячу лет. Но мы-то с вами живем в конкретное время и хотим, чтобы все случилось немедленно. Однако наше неприятие законов не отменяет их существования. Попрание законов, особенно нравственных, неизбежно ведет к большим разочарованиям.

— И посему?

— Сегодня у нас нет оснований ни для особого оптимизма, ни для пессимизма. Все идет своим путем.

— Мысль ясна: чему быть, того не миновать. Теперь бы выяснить, чему быть.

— Мир развивается. На наш с вами век выпала пора серьезных культурных переоценок. Глобальные средства коммуникации резко меняют функции общения. Раньше, как писал Бердяев, культуры были локальными, между собой они пересекались лишь частично, и требовалось время для взаимопроникновения и адаптации. Отсюда проистекала идея диалога культур, которую развивали Лотман, Лихачев: нельзя понять чужую культуру, не зная собственной. Сегодня же, в эпоху глобализации, все культуры пронизаны некими общими коммуникационными связями, которые, с одной стороны, способствуют их, культур, интеграции, а с другой — все больше задают единый механизм общения. Я еще в 88-м году писал, что в мире будет господствовать идеология той страны, которая наиболее развита в научно-техническом отношении. Сегодня наши дети лучше знают заморского Микки-Мауса, чем героев русских сказок.

— Значит, нам опять ничего не светит...

— Рано руки опускать, рано. Все еще может перевернуться. Мы — в данном случае я говорю обо всем человечестве — только в начале пути. Кто окажется первым на финише, пока предсказать трудно. Проблема в другом: средства коммуникации, безусловно способствуя расширению диалога культур, одновременно делают его бессмысленным, доводят до абсурда. Загляните на интернетовские сайты, почитайте, какими сообщениями обмениваются обычные юзеры в чатах. Отправлять электронное письмо из Австралии в Лондон, дабы узнать, что 17-летний оболтус перебрал пива и у него теперь из-за этого болит голова? Интернет процентов на 80 заполнен подобным мусором. Впрочем, еще Бахтин говорил, что внутри одной культуры существуют две — низовая и верхняя. В Средние века господство низовой проявлялось лишь во время карнавалов, когда балом правили скоморохи, шуты, ряженые, дураки. Но это длилось от силы пару недель в году. Сейчас же пропорции изменились, и низовая культура стала доминировать. В результате карнавал слишком затянулся. Хорошо наблюдать за шутом в течение недели или даже месяца, но когда это длится вечно... Люди не читают толстых книг, довольствуясь комиксами, драматическому спектаклю предпочитают клип... К слову, клип наиболее точно отражает состояние современной масс-культуры, ибо ориентирует сознание не на анализ, а на восприятие быстро меняющегося визуального ряда. Мир стал большим шоу, которое фиксируется в системе постоянно навязываемых нам клипов.

Но я не пессимист. Пока массовая и высокая культуры находятся внутри одной системы, они, несмотря на полярные различия, все равно дополняют друг друга. Весь вопрос лишь в пропорциях. Тревогу стоит бить, когда появляются контркультурные явления, к которым, например, Лотман относил сексуальную революцию. Но это уже тема для отдельной беседы. Кроме того, в глобализации культуры есть и плюсы. Любая локальная культура базировалась на этнических принципах, что неизбежно порождало националистические войны, распри. Сегодня проще понять, что все мы люди, все мы человеки. Недавно казалось, что время религиозных и этнических конфликтов миновало. Наличие ядерной бомбы и противостояние двух систем создали тревожную, но достаточно стабильную двухполюсную ситуацию. Внутри нее было не до религиозных разборок. Но система рассыпалась, и сразу была утеряна стабильность мирового сообщества, которое все более погружается в волны терроризма и религиозно-этнических столкновений. Процесс глобализации может в чем-то противостоять доминированию локальных ценностей. Дай бог всем нам мудрости не культивировать национальные особенности и осознать человечество как единую систему, решающую общие задачи. В этом деле интегративные процессы несут больше положительного, чем отрицательного. Противоречия между старой и новой культурой не исчезнут в один присест, но надо набраться терпения и дождаться результатов.

— Если они, по Гегелю, не случатся через тысячу лет.

— Значит, их плодами воспользуются наши потомки, что тоже неплохо. Смотрите на вещи философски! Будем жить...

Андрей ВАНДЕНКО