Я МОГ ОПОЗОРИТЬСЯ

Недавно отмечался десятилетний юбилей ансамбля «Русские сезоны» Николая Андросова. Выступали балетные артисты. Был чудесный праздничный концерт. Как вдруг в лучах юпитеров появился Евгений Миронов, актер драматический. Профессионал совсем в другой области, по идее, совсем не должен танцевать. Но такого балета — не телом, а жестом, взглядом, отчаянием, душевной мукой — в Большом не увидишь. Да и нигде не увидишь, пожалуй

Евгений МИРОНОВ:

Я МОГ ОПОЗОРИТЬСЯ

— Это вам захотелось или вас попросили?

— Чистой воды авантюра была! Я очень люблю коллектив «Русских сезонов». И когда Андросов предложил станцевать, мне жутко захотелось попробовать. Коля Андросов, на мой взгляд, сейчас один из самых интересных хореографов. С ним я готов пойти в любое приключение. Хотя на этот раз считал — будет катастрофа. Часть из Малера, которую мы выбрали, длится девять минут. Я, пока репетировал, измучился — не смогу на балетной сцене продержаться так долго! Уговорил Андросова сократить номер до семи минут. Психовал страшно. Утро началось с расстройства желудка. Уже за кулисами, как Кочкарев из «Женитьбы», думал — убегу к чертовой матери! Какой балет! В тот момент казалось, что проще было бы сыграть три «Гамлета» подряд. А когда танцевал, вдруг поймал себя на том, что мне не хватает времени. Еще и еще хотелось танцевать! (Смеется.) Так увлекло. Ужасно интересно попробовать еще: получится — не получится. Те, кто смотрел номер, говорят: «Нижинский».

— Если честно, зачем тебе нужно было напрягаться, две недели репетировать — и все ради выступления на одном-единственном вечере? Причем последствия могли быть самыми грустными. Неудача — и критика бы растоптала.

— Я после того вечера подумал: все-таки надо себя пересиливать и не бояться хотя бы иногда бросаться в авантюры. Я чуть-чуть, но словно вышел за какую-то границу. Артисты же все время варятся в собственном соку. А тут — и не балет, и не пантомима, и не драма. Смешение жанров.

— Но ведь балетный мир тебе хоть как-то знаком. Родная сестра Оксана Миронова — балерина, десять лет танцевала в Театре классического балета.

— И все равно мое детское чистое ощущение от «Лебединого озера», например, разлетелось в пух и прах, когда я зашел в раздевалку. Увидел рабочую обстановку, творческий беспорядок, прямо скажем, что и запах этой изнанки почувствовал. На самом деле профессия каторжная и трагическая. И все-таки балет — одно из небесных творений Бога.

— Может, теперь пора с сестрой станцевать?

— Да, есть такая идея. Андросов собирается поставить нам номер. Но уже веселый.

— То есть Евгений Миронов может скоро выйти на сцену в балетной партии, будет делать поддержки?..

— Ну нет! Этого я не буду делать никогда. Возраст уже не тот. Хотя... Станцевать что-нибудь комическое. Почему бы и нет? В детстве я все время танцевал в самодеятельности. В пять лет танцевал грузинский народный танец, по-моему, даже с саблями. Правда, запомнился не сам танец, а конфуз. На сцену неожиданно вылетел воробей, сел на подмостки. И я на секунду выпал из образа, пошел к этому воробью. Потом, правда, быстро в образ вернулся. Но представляю теперь, как у родителей, наверное, чуть разрыв сердца тогда не случился — ребенок же мог опозориться.

— Так отчего же ты, можно сказать прирожденный танцор, не пошел в хореографическое училище?

— Лет в семь я сильно заболел. Ходил тогда на костылях, целый год лечился в Евпатории. Когда вернулся домой, как раз родилась сестра, и мама нас вместе возила в коляске. Страшно стыдно было перед друзьями. Слава богу, с тех пор я о болезни не вспоминаю. Но врачи мне тогда говорили, что я могу на всю жизнь остаться калекой.

— Есть теории, по которым болезнь — это наказание человеку за его прошлые или сегодняшние прегрешения. Правда, полно и других теорий, из которых ясно, что болезнь — это некий вызов. Тот язык, с помощью которого тело «говорит», есть сокровенная мечта, но человек не дает себе свободы ее реализовать. И это прорывается в болезнь.

— Да, в этом... что-то есть.

— Значит, сестра воплотила в жизнь твою мечту?

— Конечно.

— Пока готовил номер, сильно похудел?

— Нет. Я постоянно себя ограничиваю. Если честно заниматься профессией, после спектакля и так сбрасываешь несколько килограмм.

— Ты поменял имидж, станцевал в настоящем балете. А не пора ли стать режиссером, продюсером, раскрутить какой-то проект — найти спонсоров, подобрать актерский состав?

— Когда работали с Валерой Фокиным над спектаклем «Карамазовы и ад», нам показывали в «Кащенко» картины душевнобольных. Нас это так задело, что после этого возник спектакль «Еще Ван Гог». В общем, внутренне я готов организовать что-то и сам. Но, по счастью, пока полно интересных предложений и как актеру. Правда, выбрать правильную дорогу очень сложно. Тут нужна звериная интуиция. И в каждый момент сверять — куда дальше идти. Честно скажу, я никогда не могу оценить — успешно сделал что-то или нет. Всегда есть претензии к самому себе.

— Это при общем твоем бешеном успехе?

— А с чего ты взяла, что есть успех?

— Такой вопрос, Женя, — либо кокетство, либо признак глубокой неуверенности в себе. Ты же весь в наградах — «Ника», недавний «Триумф», заслуженный артист, лучший артист такого-то года...

— Нет. Ажиотажа вокруг имени добиться легко. Пример тому — ребята, жившие «за стеклом». За месяц — дикая популярность. Считаешь, это награда?

— Мне кажется, любой успех, пусть даже на минуту, пусть авансом, может зарядить человека невероятной энергией. Хотя некоторых, наоборот, может и сломать.

— Популярность приятна, конечно. Но мне неинтересно быть просто узнаваемым.

— А что интересно?

— Конкретная работа. А в ней поиск смысла — профессии, себя, жизни. Возвращаясь к балету, да, естественно, браться за что-то новое ужасно страшно. Ведь все время хочется комфорта, правда? А я, наоборот, заставляю себя бежать от этого.

— Вообще-то для многих комфорт — это и есть счастье.

— По-моему, это какой-то комплекс полноценности.

— А нужен комплекс неполноценности, что ли?

— Безусловно! Эта машина очень двигает вперед.

— А вдруг Евгений Миронов через какое-то время все бросит и займется чем-то кардинально противоположным театру? Скажем, бизнесом?

— Бросить? А я, кроме театра, ничего другого делать не умею. И мне достаточно того, что в каждой роли приходится начинать с нуля. Хотя, и правда, иногда хочется все бросить, уехать куда-то... Особенно раньше мне часто снился город, в котором я жил до четырнадцати лет, — люди, улицы, все, как в «Амаркорде» Феллини. И вот как-то я поехал туда, в город Татищево Саратовской области. Но скоро понял, что это место осталось только в памяти или в подсознании, реально его уже для меня не существует.

— А ты можешь вспомнить себя в период «бронзового Миронова»? Как эта монументальность проявлялась?

— Да неважно. Было и прошло. Но не нужно думать, с другой стороны, что во мне сидит какая-то мания — пробовать все новое. Нет, конечно. Например, я никогда не спущусь под воду, не люблю...

— Акул боишься?

— (Смеется.) Нет, рыбок я люблю. Просто, на мой взгляд, лучше уж в космос полететь. Не могу этого точно объяснить словами. Вообще слова — ложь. Оттого и интервью все эти — чудовищная вещь!

— Однако же вот ведь даешь...

— Это необходимая часть профессии. Но слова так мало выражают. Лучше «говорить» поступками, конкретными действиями. Это правильнее и честнее. Вот я сейчас могу наговорить такого! А через час сделать что-то прямо противоположное. Потом, словами мы заковываем себя в рамки. А себя нужно постоянно разрушать.

— А что дает такой мазохизм?

— Кстати, я об этом никогда не говорил. Саморазрушение — великая позитивная энергия. Благодаря этому и можно двигаться вперед.

— Но между поиском себя, этаким самоанализом и натуральной деструкцией (откуда прямой путь в «Кащенко»), довольно тонкая черта. Не боязно? Ведь, насколько я знаю, после того как ты сыграл несколько «Гамлетов» Штайна подряд, месяц провел в санатории.

— Да. Тогда я явно перешел грань, и совсем не ту, которая ведет к постижению чего-то космического. Было очевидное физическое истощение. Репетиции шли два месяца, потом в течение месяца каждый день были спектакли. Сна фактически не было. Да... Баланс всегда трудно найти. Но для таких ситуаций и существует актерская интуиция, которая указывает на ошибки. В этом смысле я как собака Павлова: всегда прислушиваюсь к внутренней «лампочке» — то делаю или не то.

— Поощряешь в себе неуверенность?

— Неуверенность в себе дает в итоге уверенность.

— Это как же?

— Да, такое вот странное соединение. Когда не уверен в себе, пытаешься найти, что тревожит. И... иногда вслед за этим приходит уверенность. По-моему, не уверенный в себе человек — тот, кто прислушивается к себе и верит внутреннему голосу, в то, что пора себя изменить, на что-то решиться.

— Судя по всему, жизнь ты воспринимаешь довольно оптимистично.

— Думаю, что никому не живется легко. Наверное, только больным. И глупым, что на самом деле, может быть, тоже большое счастье. Платон сказал: «Счастлив тот, кто не родился». Как-то Олег Павлович Табаков объяснял нам медицинский факт: когда женщина рожает, у нее мышцы не разжимаются, а, наоборот, сжимаются. В последний момент она не хочет выпускать дитя в этот стра-ш-ный мир. Вот такие истории рассказывает нам Табаков на ночь. (Смеется.) Но что-то в этом есть. Человеком быть сложно.

— Любишь ты, Женя, высокие слова.

— Может быть. Но все, что я говорю, не новость. У Чехова Платонов — больше века назад — мучился: «Мне тридцать пять. А что я сделал?» Тоже высокие слова.

— У Михаила Светлова есть такая фраза: «Мне сорок. Я мертвый Пушкин, мертвый Лермонтов и бешено догоняю Тютчева...» Кризис среднего возраста?

— ...Раньше я все время был в колее. В работе. А сейчас мне очень хочется сына.

Майя ЧАПЛЫГИНА