Глас народа

НИЧЕГО ОСОБО ОПАСНОГО, НО ЖЕЛАТЕЛЬНО УБРАТЬ...

Примите мои самые наилучшие пожелания вашему журналу в новом году. Недавно читал я в «Огоньке» весьма интересный разговор маэстро Е. Колобова с писателем Е. Поповым. Разумные люди... Действительно, мне чрезвычайно импонирует профессиональное отношение к делу. Вот Колобов говорит: «Нет, что это за наглость такая! Я две консерватории окончил, я двадцать лет у замечательных музыкантов учился, а они мне будут советовать, как дирижировать!» Замечательно! Так бы во всем!

И вдруг уважаемый мной маэстро разразился гневной репликой о законе, снимающем ограничения на переработку отработанного ядерного топлива: «...проголосовали за ядерную помойку в России...» Право, советский интеллигент никак не удержится, чтобы не дать совет по вопросу, в котором его понимание на абсолютном нуле! Ну не читал он закон, не знает проблему... Может быть, г-н Колобов считает, что неправильно выбран процент выделения изотопов, поглощающих тепловые нейтроны и уменьшающих коэффициент размножения нейтронов? Или надо выбрать другой уровень остаточной радиации к началу переработки? Вряд ли. Поясняю — закон ориентирован на другое. На то, как найти средства на переработку реакторов со списанных подлодок. Или что, как и прежде, выбрасывать их в Карское море? Полагаю, что он, как и многие, про это ничего даже краем уха не слыхал. Как и о том, что ядерное топливо в Красноярске-26 будет выдерживаться на складе, площадь которого значительно меньше 10 га (или 10 га теперь уже «вся Россия»?). И может быть, о том, что в Москве лет за 50 набросали всяких отходов в сотнях разных мест? Вроде ничего особо опасного, но желательно убрать... И на это нужны деньги. Закон дает возможность такие деньги заработать. И наконец прибраться в собственном доме.

С чего тогда крик и шум? Все просто. Гневный крик раздается как эхо Явлинского. Но тому можно распространять небылицы и глупости — надо изображать защитника народа. Но зачем повторять чушь? Уж лучше бы говорили о Фоменко, Губенко, Соломине...

Юрис ЛУКСТИН
Дубна, Московской области

КАЖДЫЙ ВИДИТ ТО, ЧТО ХОЧЕТ

Меня удивило письмо некоего Игоря, приехавшего из Торонто посмотреть на Россию. И что он увидел? Все плохо.

Я родился не в России, но мои родители русские. Одиннадцать лет назад я приехал с ними на их родину впервые. С тех пор с женой и детьми мы приезжаем сюда каждый год. Мы приезжаем с чувством, что возвращаемся в свой родной дом. Россию мы объездили вдоль и поперек. Так вот, у меня другое мнение о стране. Не буду писать, какое восхищение вызывает ваша огромная и интересная страна, ваши люди, остановлюсь лишь на некоторых аспектах письма Игоря под названием «Почему я не вернусь».

Россия и Москва, в частности, сейчас не сравнимы с 1991 годом. Вот этого, самого главного, Игорь не заметил. Если кто-то едет с оторванным бампером, это не значит, что вся Россия так едет. Его обвинения российским водителям несправедливы. Нет худших водителей, чем в США и Канаде, особенно в провинциях. А о пиве скажу следующее. Во всем мире никто не считает пиво с 3 — 5% алкоголя серьезным напитком. А то что пьют его на улицах и в парках, так это хорошо, полная свобода! Другое дело, если нарушаются правила поведения в обществе, да, бывает. И пьяные и бомжи в России есть, но есть они и в других странах, хотя Канада и США совершенно помешаны на правилах кому, где и что пить.

Мне очень странно, что не замечают то хорошее, чего нет в других городах мира. Широченные улицы в ваших городах. Такого количества подземных переходов нет ни в одной столице мира. Выходы из метро, к примеру, в Северной Америке смехотворно узкие, а в Москве даже на окраине любая станция метро имеет четыре широченных выхода. А поезда? А люди? Свободные, доброжелательные, красиво одетые. Я могу долго делиться впечатлениями, но скажу главное: Россия за десять лет очень изменилась.

У Булата Окуджавы есть такие слова: «Каждый пишет, как он слышит...» И я, заканчивая письмо, скажу, что каждый из нас видит то, что он хочет увидеть.

Владимир СИДОРЕНКО
Монреаль

НЕ БЫЛО В ТЕХНИКЕ «СОВСЕМ ПЕРВЫХ»...

Не могу не откликнуться на интервью с Г.М. Салахутдиновым «О сумасшедшем Циолковском, несчастном Гагарине и многом, многом другом...» Книги Гелия Мальковича я читал и ценю весьма высоко. Сам я занимаюсь историей космонавтики лет двадцать, и мне есть что сказать. Я, собственно, рад, когда развенчивают мифы XX века (да и любого века). Но не с целью создания новых!

Тут есть и явное вранье — первая орбитальная станция была вовсе не американской и не разгонял Королев женщин-космонавтов. Но есть и абсолютно достоверные факты: да, фон Браун в 1946-м, 1954-м и 1957 годах предлагал запустить спутник. Но чего стоят эти факты, если не сказать, что в те же годы такие проекты пытались «пробить» Тихонравов и Королев? И американские военные и политики, и наши отказались практически одновременно и единодушно. И запуск первого ИСЗ был победой не столько над земным притяжением, сколько над Великой Бюрократией, которая во всех странах на одно лицо.

Впрочем, я отвлекся... Я о стиле Гелия Мальковича хотел сказать. Что первый спутник был болванкой, сказать можно. Но когда занимаешься сравнением, порядочности ради хорошо бы добавить, что и первый американский спутник (к тому же с позором рухнувший при старте) тоже был болванкой, точнее кусочком металла, в 50 раз меньше болванки советской. Говоря о ненадежности советских космических кораблей, хорошо бы упомянуть, что американские лунные корабли были изготовлены фактически из фольги, борт можно было проткнуть карандашом. По поводу того, как «загнали трех космонавтов» в кабину «Восхода-1», где они сидели в тесноте и без скафандров. Да, так и было. Но все познается в сравнении. Американский Гагарин — Джон Гленн говорил о своем корабле «Меркурий»: «В него нельзя войти — его надо натягивать на себя».

А вот момент с катапультированием Гагарина... Да наши власти врали, врал и Гагарин (а куда ему деваться?) — очень хотелось записать рекорды на свой счет. Это давно не сенсация.

Кстати, а журналист Александр Никонов где узнал, что Циолковский был шизофреником? Какие именно философские работы он оценил так сурово? Я не философ и не буду оценивать эти работы Циолковского. И его психическое состояние оценить так запросто не берусь — я не психолог. Зато я изучал его работы по космонавтике. Если сказать коротко: Циолковский — гений. У него много ошибок (и он сам их признавал, чего шизофреники не делают), но его работа 1903 года так велика и несвоевременна, что лишь через 20 лет другие люди создали нечто похожее. Да, советская пропаганда всячески возвеличивала Циолковского. Это понятно. Но почему-то Г. Оберт, на которого ссылается Салахутдинов, писал о нем только восторженные слова.

О Попове, Ломоносове и других. Тут я с Гелием Мальковичем солидарен — не было в технике «совсем первых». Тем более наших, российских. В 20 — 30-х годах о Попове и не знал никто особо. Так и писали в журналах: «А есть ли у марсиан свой Маркони?» Хотя вот Ломоносова он зря так... Ну не первый, но ученый! И какой поэт! А что до пьяных дебошей — так я о любом Эдисоне могу гадости рассказать.

А теперь о деле. Как бы заиметь ту злополучную книжку о Циолковском? Нельзя ли у Гелия Мальковича попросить ту книжку?

P.S.

Коротко о себе. 48 лет, грузчик, образование высшее, год имел свой сайт по истории космонавтики, сейчас он временно закрыт по причине переезда в новостройку. Сейчас у меня нет не только интернета, но даже света и воды. И пишу я вам при свечах.

Сергей ХЛЫНИН
Ростов-на-Дону

НЕГРОМКИЙ ПРОЦЕСС

К нам в редакцию пришел прапорщик из Подмосковья. Что мы знаем о прапорщиках? Вот именно... И принес вот это письмо. Практически ни о чем. Вернее, о том, что происходит у нас в стране везде и всегда. И видно, эта ужасная обыденность уже всех так достала, что мириться с ней никто больше не может. Вот даже прапорщиков проняло, и они взялись за перо. «Только подпишите меня псевдонимом, который указан внизу», — попросил прапорщик. И сказал, что у него в части такая странная кличка, потому что он как-то в часть пьяного финна привел. А по поводу боюсь, не боюсь... Ничего он не боится, не начальство же критикует. Просто хочет, чтобы узнали все, что творится у нас в глубинке. Невозможно же так... Глубинка — это Одинцово. Ближнее Подмосковье. Впрочем, то же самое творится и в Москве... Короче говоря, мы решили опубликовать письмо товарища прапорщика таким, каким он его принес. И посвятить судебной реформе. Она ведь не только в том, чтобы судей после 65 лет отправлять на пенсию, и не только в том, чтобы платить им больше денег и проще привлекать к уголовной ответственности. Она и в этом вот...

Процесс, о котором я хочу рассказать, был негромким в прямом смысле этого слова. В районном суде уездного города слушалось дело пятнадцатилетнего подростка Гриши К. Судьей была женщина лет сорока, она устало листала уголовное дело и время от времени пальцами массировала горло с застуженными голосовыми связками. По этой-то причине, видимо, и говорила очень тихо.

Гришенька, сидя за решеткой под бдительной охраной дюжего милиционера-конвоира, в первое время пытался расслышать, о чем его спрашивает судья. Но из-за отвратительной акустики зала слова растворялись в воздухе, и он оставил это безнадежное дело. Лишь наивно улыбался, глядя на свою бабушку большущими, по-детски добрыми глазами. Бабушка, напрягая старческий слух, повернула левое ухо в сторону судьи и пыталась уловить, о чем с таким серьезным видом та повествует.

Справа от судьи сидел государственный обвинитель и всей своей наружностью выражал, какую непроходимую тоску наводит на него необходимость присутствовать и выслушивать все, что он уже неоднократно слышал. Прокурор также с трудом разбирал речь судьи... Впрочем, эта речь интересовала его меньше всех в зале. За исключением официальных лиц на процессе присутствовали всего двое: бабушка Гришеньки и потерпевшая — бабка Алевтина.

Тем временем суд приступил к разбирательству и пригласил выступить потерпевшую. Бабка Алевтина, как и любой нормальный человек, не могла расслышать приглашения судьи, и тогда на помощь пришел (до того мирно дремавший) народный заседатель, или, как их метко окрестили в народе, — кивала. Кивала трудным голосом рявкнул на весь зал:

— Потерпевшая (после слова «потерпевшая» бабка Алевтина в испуге вскочила и замерла на полусогнутых ногах), выйдите к трибуне и расскажите суду, что произошло 19 сентября двухтысячного года?

Бабка Алевтина, пугливо глядя на строгого народного заседателя, сгорбившись, продефилировала к трибуне и замерла возле нее с открытым беззубым ртом. И с видом не потерпевшей, а подсудимого перевела взгляд с кивалы на судью.

— Потерпевшая, расскажите суду, что произошло 19 сентября около двадцати часов вечера? — не напрягая простуженного горла, спросила судья.

Бабка Алевтина нервно поправила платок и переспросила: «Ась»? Взревев, народный заседатель продублировал вопрос судьи и, откинувшись на высокую спинку кресла, закрыл глаза.

— Дык ведро картошки у мени пропало в тот вечер, — тихо проговорила старуха. — Вот!

Судья оторвала глаза от уголовного дела, грустно посмотрев на потерпевшую, задала новый вопрос: «Вы имеете претензии к подсудимому?» — «Ась?» — переспросила бабка. Кивала привычно повторил задание, уже не утруждая себя открыванием глаз.

— Какие претензии, товарищ судья? Никаких претензиев я не имею. Гришенька-то мальчонка добрый, хороший. Вы только скажите в милиции-то, чтоб мне ведро вернули, а то не отдают, говорят, оно «вещественная улика»... Ведро-то ново было, оцинковано...

Судья что-то шепнула секретарю, та вынесла ведро, поставила его перед бабкой Алевтиной и спросила, подбирая умные слова, которые так не сочетались с ее глупым, хоть и красивым молодым лицом: «Вы опознаете в этом предмете ваше ведро, пропавшее 19 сентября?» — «Мое, мое... ведро, вот вам хрест. Опознаю! Вот спасибо-то, — радостно крестясь, ответила старуха. — Можно я его сейчас и заберу?»

Судья разрешила ведро забрать. Решив, что вопрос исчерпан, Гришенькина бабка поднялась и обратилась к судье: «Значит, и Гришеньку можно забирать?» Судья с презрением усмехнулась и произнесла: «Прошу соблюдать тишину в зале суда!» — и вновь помассировала голосовые связки.

Затем суд обратил свое высокое внимание на Гришеньку, попросил его встать и отвечать на вопросы. Будучи от природы тихим, а от родителей — забитым мальчиком, Гриша, смущаясь и стыдясь своего ужасного преступления, старался не встречаться взглядом с потерпевшей стороной и говорил в пол. Судья не пыталась расслышать показания и, глядя на него лишь для проформы, была занята пальпированием больного горла. Народный заседатель дремал. Государственный обвинитель, терзаемый похмельным синдромом, беспрерывно поикивал, раздраженно морщась. Адвокат, предоставленный государством, скучая не менее остальных служителей Фемиды, развлекал себя разглядыванием ног молоденькой секретарши.

Показания Гришеньки внимательно слушали лишь два человека — потерпевшая и его бабка. Не стану приводить показаний подростка, ограничусь лишь пояснением сути этого негромкого дела.

Гриша, тихий и покладистый, был старшим ребенком в семье, еще же у его родителей имелась дочь пяти лет. Проживало семейство в деревне, в своем доме. Родители большую часть жизни проводили в бессознательном состоянии по причине глубокой и беззаветной любви к зеленому змию. Этому высокому и светлому чувству они отдавались целиком и без остатка, даже дети не могли стать преградой. И потому они проживали у бабушки, на другом краю деревни. Бабушка же и занималась их воспитанием. Но в начале того злополучного сентября добрая старушка попала в больницу и детей забрали к себе родители. Из-за чрезмерной любви родителей к «зеленому искусителю» Гришенька с сестренкой оставались без ужина, впрочем, завтрак и обед также были редкостью.

И вот роковым вечером 19 сентября Гриша проходил мимо дома бабки Алевтины. Увидав целое ведро картошки, он не смог устоять и стащил корнеплоды вместе с тарой. Нажарив дома картошки, накормил сестренку и уселся за уроки. Ведро же он решил вернуть так же тайно, как и похитил, т.е. под покровом ночи. Но уже через два часа был уличен строгим, но справедливым участковым и взят под стражу. Затем беспристрастное следствие установило и доказало вину и передало дело в суд.

Суд, выслушав подсудимого и потерпевшую, передал слово для выступления окончательно измученному изжогой прокурору. Обличительная речь гособвинителя была насквозь пропитана официальной бездарностью и откровенным безразличием к судьбе пусть и маленького, но все же гражданина. Прокурор запросил для Гриши 4 года лишения свободы. Обе бабки дружно ахнули, услыхав, сколько требует обвинитель.

Слово предоставили защитнику, но тот, выражая уважение суду, на несколько сантиметров приподнял над стулом центр тяжести и, отказавшись от слова, вернулся к созерцанию прекрасных ног секретарши.

Перед тем как удалиться на перерыв, судья все так же тихо задала вопрос: «Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?» Гришенька, в очередной раз не расслышав вопроса, лишь моргнул своими наивными глазами. И суд удалился на перерыв для вынесения приговора. Подростка увел конвоир, а его заплаканная бабка и Алевтина с ведром вышли и сели на жесткие лавки ждать, когда их пригласят в зал и объявят приговор.

Чем руководствовался суд, решая судьбу Гришеньки, неизвестно, об этом остается только гадать. Вероятно, суд рассуждал приблизительно так: сейчас этому «карбонарию» 15 лет, так что пусть посидит до 18, а в армии из него окончательно сделают человека. Да и с другой стороны, оставить такого на свободе — поставить под угрозу весь стратегический запас корнеплодов, а скоро зима...

В итоге высокий (хоть всего-навсего районный) суд приговорил подростка к трем годам лишения свободы. Так закончился этот «негромкий процесс». Справедливо... Такие, как этот Гришка, всю страну растащат. Правосудие восторжествовало, зло наказано, многострадальное ведро, прошедшее все круги ада милицейских экспертиз, вернулось к хозяйке.

А на автобусной остановке тихонько плакала, утирая слезы костлявыми трясущимися пальцами, старенькая бабка и срывающимся голосом причитала: «Гришенька, как же так-то? Гришенька...»

А. НИККУЛЯЙНЕН