Я НЕ УЕХАЛ НА ЗАПАД, ПОТОМУ ЧТО СТРОИЛ ДАЧУ

«Огонек» впервые сообщил стране о Николае Петрове где-то году в 89-м. Страна очень удивилась, поскольку противный Запад вовсю называл Петрова фортепьянным гением, а у нас о нем никто и не слыхивал. Услыхав и удивившись, страна сильно не расстроилась, поскольку гениев у нас, как известно, хоть ушами ешь, а на Западе народ дикий, их удивить нетрудно. Не говоря уж о том, что у них не слушать скучную классическую музыку с ранних лет и всю жизнь считается неприличным, вроде как в церковь не ходить. А мы это все делаем лишь «по торжественным дням, одержимы холопским недугом»... Немало времени прошло с той поры, как я, разомлев от гостеприимства, общался с Петровым на его даче на Николиной Горе, куда он возил меня на собственном, одном из первых в стране, новеньком «Мерседесе», где мы хорошо сидели, а у него был и еще один соблазн — собственный теннисный корт, на который прибегал к нему играть и Никита Михалков, вот они на этом корте, утомленные солнцем и... Потом мы случайно пересекались то здесь, то там, хлопали

Николай ПЕТРОВ:

Я НЕ УЕХАЛ НА ЗАПАД, ПОТОМУ ЧТО СТРОИЛ ДАЧУ

— Сколько же это мы с тобой толком не виделись? — спросил меня Петров.

— Лет десять, не меньше. Вон, смотри, страна уже другая за окном, и отечество тебя признало, наконец, большое спасибо. Хотя, боюсь, до сих пор многие твой успех объясняют, как и прежде, лишь тем, что такой огромный дядька, а ухитряется пальцами вот такой толщины попадать на нужные клавиши! Виртуоз — он же худой и вертлявый, он в инструмент весь ввинчивается, а тут подходит человек твоей комплекции, просто накрывает рояль, и вдруг бедный инструмент взрывается от звуков — цирковой номер. Умом Петрова не понять.

— Да ладно тебе. Смотри. У нас с тобой пальцы одинаковые по толщине. Единственно, ладонь у меня намного шире, а это ценная вещь для пианиста.

— И на сколько хватает ширины?

— На много, почти две октавы.

— Надо бы сфотографировать твою руку. Как доказательство.

— Есть такой художник — очень талантливый, Илюша Кляйнер. Он мне говорит: «Коля, хочу сделать твой портрет на мотоцикле». Как он узнал, что у меня такая штуковина была? Лет семь-восемь назад я ее купил. Ну вот он, этот портрет, смотри, какое тело в красной рубашоночке несется на малюсеньком мотоциклике. Все сильно смеются.

— Ха-ха. Так что же происходило с тобой в то время, что мы не виделись? На телеэкране ты мелькаешь довольно часто. Ты теперь общественный деятель. Но сказать, что Петров-музыкант заполонил собой Москву...

— Ну, мне даже неловко с тобой разговаривать, ты что же, в консерваторию не ходишь? Как же это ты, Володя? А я между тем все допустимые нормы за последние годы превысил. Играю — по 12, 13, 14 концертов в Большом зале консерватории! За сезон это, знаешь ли, очень много. И так все эти десять лет. У меня абонемент. И, слава богу, абонемент до сих пор расходится первым номером.

— Устыдил. Знаешь, в этой безумной гонке не до музыки, и, боюсь, таких, как я, полна коробочка. А ты-то сам что сидишь потупившись, себя надо уметь раскручивать...

— Я плохой имиджмейкер или пиарщик, как правильно? Очень плохой. Мне заниматься этим не хочется и как-то претит.

— А-а!.. А Ростропович это умеет.

— Да. Он великий. Он великий администратор. Володя Спиваков тоже великий администратор. А мне для этого нужно иметь какого-то специального человека, такого пока у меня нет.

— Ну, не скромничай. А фонд кто создал?

— Я. Но я же его не для себя создавал. А вообще... ты меня обидел. Что значит «тебя мало в России»? То, что ты лично ленив и не любопытен, еще ничего не значит! У меня не было ни одного сезона, чтоб я играл меньше чем 30, 35, 40 концертов в России. А в те годы, когда меня никуда не выпускали, я играл 60 — 70 концертов от Архангельска до Владивостока.

— Вот видишь, раньше было больше. А ведь небось в это время на Западе...

— Да на Западе эта деятельность постоянна и не от меня зависит. Если там на меня спрос?.. Но с годами, должен тебе сказать, я заболел каким-то домоседством. Мне стало трудно выезжать на длительные гастроли.

— Не молодеем...

— И возраст, конечно. Но дело-то в том, что закончилось много десятилетий длившееся строительство, чудовищный долгострой — в моем доме на Николиной Горе.

— Ура...

— Мне там так хорошо, лучше, чем на любом курорте морском или на каком. Если бы я мог там безвылазно сидеть, я бы и сидел. Но, конечно, с учетом современных средств связи.

— А рояль там появился наконец?

— Давно. У меня два прекрасных инструмента. Дача построена «по профессору Преображенскому»: мы кушаем в столовой, читаем в кабинете, отдыхаем в гостиной, у каждого своя спальня, зайцев и кроликов режем в прозекторской.

— Класс! Мне, когда я впервые про тебя писал, очень хотелось рассказать что-то вроде того, что рассказывают о Куприне. Жена его запирала и говорила: «Пока не напишешь три листочка, жрать не дам». Он просунет ей под дверь, она прочитает, говорит: «Плохо, сиди дальше». Вот мне и хотелось, рассказывая, какой ты виртуоз, объяснить причину: жена великого Петрова запирает его на даче и заставляет играть огромное количество вещей под угрозой голодной смерти, и он играет все быстрей и быстрей, чтобы успеть выполнить норму к обеду. Но рояля-то на даче не было...

— Был, был.

— Не было, я это очень хорошо помню.

— Ну, может, пианино было.

— И пианино не было. На даче не было инструмента!

— Нет, был у меня!

— Ну, я ж помню эту дачу прекрасно.

— Инструмент-то был, просто у меня впервые появился рояль — на несколько лет позже. А до того, по-моему, там стояло пианино... В Москве в моем доме тоже рояль. А сейчас, слава богу, везде...

— Значит, буду рассказывать эту страшную историю?

— Ну рассказывай. Хотя мне, честно говоря, ничего жена под дверь никогда не подсовывала. Зато я был свидетелем страшной выволочки, которую устроила супруга величайшего из великих пианистов Артура Рубинштейна своему мужу, когда я сидел у него в номере в гостинице. Я позанимался перед встречей, думаю, мало ли, попросит что-нибудь сыграть. И жена его меня вдруг спрашивает: «Николай, вы сегодня занимались?» — «Да, — говорю, — часа полтора». Как она на него накинется: «Вот, Артур, Николай занимается, а ты ни-че-го не делаешь! Хотя у тебя вечером концерт!» И устроила ему такую выволочку!

— В общем, занимаешься. А репертуар?

— Очень увеличился. Ужасно увеличился. Я недавно, честно скажу, был просто потрясен. Мне нужно было сделать для импресарио список концертов с оркестром, которые я сыграл за жизнь. Я так думал, что их где-то 50. Я начал писать, от Баха, и... 50, 58... 73 концерта с оркестром я сыграл за жизнь. 73! И где-то под 60 программ.

— Фантастика. Вообще возраст страшная штука. Все у человека как бы сужается, он все меньше и меньше делает. Ростропович мне говорил: «Мне бы успеть записать все виолончельные концерты, и можно считать — дело жизни сделано».

— Да в тот момент, когда Слава запишет все это, так же, как он записал, например, всего виолончельного Баха или Бетховена, в этот момент какой-нибудь композитор еще что-нибудь напишет, и дело жизни придется продолжить. И так до бесконечности.

— А как и на какие средства появился вдруг твой фонд?

— На какие? Когда мы планировали, чем займемся, у нас накопилось множество сладчайших обещаний от всяких банкиров. В 1998 году.

— До дефолта?

— Естественно. А открылись мы 1 октября 98-го года. Сразу после этого чудовищного разорения. Можешь себе представить? Еще пару месяцев назад чего нам только не обещали! И все рухнуло. А мы все равно открылись. Я позвонил в Дом актера Марго Эскиной, и со Светланой Безродной и с ее «Вивальди-оркестром» (совместный абонемент у нас такой был: «Бах — Вивальди») мы повторили этот абонемент в Доме актера. Каждый концерт проходил при полном зале, и собралось довольно-таки много денег.

И вот взяли мы эти деньги, позвали старых актеров, человек 30 — 35, и каждому вручили по букету цветов, по бутылке шампанского и по конверту с деньгами. С живыми деньгами. После дефолта. Какие письма после этого получали! «...Я впервые за много месяцев поел досыта...», «...купила лекарство, которое, я думала, никогда уже не смогу купить...». Становится так не по себе!.. Всем же не поможешь!

А сейчас у нас человек, наверное, около сорока стипендиатов-студентов. Мы поддерживаем балетную школу Игоря Александровича Моисеева в меру наших скромных сил, поддерживаем церковный хор. Ну, и — старики. В основном старые, беспомощные, больные, нищие профессора Московской консерватории, о которых вообще забыли, многие не могут встать с постели, не могут вызвать врача, потому что не на что. Стараемся помочь и старым и малым. Но тут есть одна тонкость. Если профессор консерватории, уникальный мастер, получает за свой каторжный труд 70 долларов в месяц, то дать студентам стипендию, предположим, 100 — 150 долларов мы не можем, потому что они начнут смеяться над своими педагогами. Здесь чистая этика, во всяком случае мы даем нашим стипендиатам больше, чем другие фонды. Кроме того, у нас есть несколько заповедей. Узнав, какое наглое воровство идет во многих благотворительных организациях, об этом достаточно писали, все эти афганские фонды и т.д., я попытался уставным способом ликвидировать лазейки для воровства. У нас в фонде запрещены посредники. Деньги передаем прямо из рук в руки. У нас запрещены банкеты. Банкет, сам знаешь, что это такое: на столе на тысячу долларов, а по документам на пять. Мы обнаружили, что порой очень трудно получить деньги на какое-нибудь доброе дело, а из желающих дать денег на банкет выстраивается очередь, тут все готовы. Не мое дело считать доходы Березовского, но, если он устраивает премию «Триумф», которой награждаются богатые и обеспеченные люди, которые потом еще, человек 60 — 70, едут в Париж себя показать, я считаю, это немножко напоминает пир во время чумы. И народу у нас в фонде всего 4 человека.

— Кто?

— Я, Лариса, моя жена, — мы ничего, естественно, не получаем. Еще секретарь Леночка и Николай Владимирович. Нет, еще шофер, который иногда возит Николая Владимировича. Все. Расходы минимальны.

— А что это за роскошное помещение, где мы сейчас сидим?

— Это не просто помещение. В квартире под нами жил Брежнев, до самой смерти. В этой квартире жил Андропов, а над нами — Щелоков.

— Господи! Как же ты отхватил такое жилье под фонд?

— Как-как? Я здесь родился. Это квартира моего деда, Василия Родионовича Петрова, баса Большого театра.

Что ты! Это замечательный дом! К нам приходили Станиславский, Качалов, Ойстрах, Массальский, Козловский, Обухова. Им меня, маленького, показывали, как ученого медведя.

А моя матушка — Ирина Васильевна — в молодости балерина Большого театра, потом поэтесса, драматург, пианистка. Жаль, Женечка, дочка, семейную традицию поддерживать не захотела. Обещала стать прекрасной пианисткой. Но однажды подошла ко мне и говорит, что с моей фамилией не имеет права выступать на сцене. Сейчас учится на курсах в МГИМО, занимается бизнесом.

— Ну хорошо, нашли вы талантливых ребят...

— Уже что нашли, хорошо. Их же никто сейчас не ищет. Они растут, как ахматовские стихи. Когда б вы знали, из какого сора растут... пианисты... и скрипачи... Вся конкурсная система скоррумпирована до мозга костей. Вот закончился второй международный фестиваль «Кремль музыкальный», на котором ты был и видел, какое это событие и сколько там было чудесных ребят. Мы и придумали-то фестиваль с единственной целью: обнаруживать способных музыкантов. Одно из самых ярких впечатлений на фестивале от пианиста Яна Кшиштофа Броя из Польши. Замечательно, да? А ты знаешь, что за два месяца до этого он приезжал в Москву на отборочное прослушивание конкурса Вана Клайберна? И его не допустили, говорят: недотягивает до уровня конкурсантов. А я готов отдать любую часть своего тела — ногу, руку без наркоза, — если из 30 человек, которых отобрали, хоть один лучше этого парня. И это — обычная вещь. Более того, очень часто люди, ставшие первыми на престижном международном конкурсе, остаются потом никому не нужными. Их раскруткой не занимается никто. Недавно вышла книга о трагической судьбе победителей международных конкурсов: люди, получившие первую премию, оказываются на той же позиции, с которой начали.

При прошлом руководстве консерватории талантливых людей начинали уничтожать уже на приемных экзаменах. Потому что педагоги, которым необходимо создать себе нагрузку, но к которым талантливый человек не пойдет, договаривались в кулуарах с «середняками» и гарантировали им поступление в консерваторию. Вот только что одна из моих любимых учениц, Полина Беспалько, окончила консерваторию с пятеркой и с рекомендацией в аспирантуру. Уже когда она поступала, видно было, что человек необычайно одаренный, но отнеслись к ней в высшей степени необъективно и несправедливо, ее приняли тридцать восьмой, то есть еле-еле удалось ей пробиться. Хотя доказать пристрастность нельзя, музыкальное искусство субъективно: вот тебе не нравится, и все.

Это очень грустно, хотя сейчас я возлагаю большие надежды на нового ректора консерватории Александра Сергеевича Соколова, который недавно сделал грандиозную вещь: он ликвидировал три абсолютно жульнических, полностью проворовавшихся благотворительных фонда, которые присосались как пиявки к Московской консерватории при прошлом руководстве. Он правильно взялся за дело.

— Получается, что сейчас ситуация точно такая же, какой была десять лет назад. Все крупные музыканты — там, далече... Один ты остался.

— Нет, нет, я не единственный, все-таки остались Башмет, Максим Федотов. Люди есть. Но у каждого своя причина. Меня спасло от эмиграции то, что... Мы же в 80-м году сутками только и говорили: как уехать, но чтоб при этом не причинить неприятностей нашим педагогам и друзьям. Моего профессора Якова Израилевича уничтожили на партсобрании, он просто физически этого не вынес, последняя капля, они его убили за то, что на Западе остался один из его учеников. А у меня... Если бы не вот этот кусочек земли на Николиной Горе, не мой дом... Это редчайший случай, я считал, редчайший, мне действительно повезло, когда я получил этот участок и 25 лет строил этот дом по кусочкам. И я к нему присох, это уже что-то психическое...

— Вот она, родина-то...

— Это моя малая родина. Этот кусочек земли. Каждую былинку, которая у меня растет, я знаю в лицо. Каждая доска... я знаю, где ее украли, тогда же ничего нельзя было купить, таскали откуда ни попало. Не потому, что денег не было, а потому, что в магазинах ничего не было. И все было запрещено. Ведь нельзя же было сортир на участке поставить без 48 подписей. Ничего ни перестраивать, ни пристраивать, ни расширяться, ни углубляться. Ничего было нельзя.

— Между прочим, все это происходило, заметь, в прошлом веке...

— В прошлом веке... Да... А кажется, вчера. В той жизни мы еще были на перепутье, только-только кончалась эта ужасная власть, возможность вонючего, коррумпированного, мерзкого чиновника одним движением мизинца сломать тебе хребет. Однажды мне пришлось играть им новогодний концерт. Мне позвонили, говорят: «Здравствуйте, с вами говорят...» то ли политбюро, то ли какой-то секретариат: «Вы 31 декабря должны сыграть концерт в доме отдыха «Барвиха». В ответ я начал что-то блеять, будто у меня гости, то-се, но это был семьдесят мохнатый год, и отказ мог иметь непредсказуемые последствия. Хорошо, что «Барвиха» находится в двадцати минутах езды на автомобиле от моей дачи. 31 декабря, матерясь, я собрался и поехал туда. По пути проклял все и вся. Приехал, как было договорено, к 20 часам, прошел по коридорам, убранным с кремлевским шиком, и вдруг слышу дивные звуки скрипки. Смотрю, в соседней комнате Давид Федорович Ойстрах разыгрывается. И его сюда вытащили из-за предпраздничного стола. Ладно я, мальчишка, но Ойстрах! И вот меня объявили, выхожу на сцену, смотрю в зал: мама дорогая! Сидят передо мной партийные вожди в пижамах и в спортивных костюмах. И для этого быдла играл Ойстрах! И я — играл.

И, знаешь, при всех минусах нынешней жизни я порой в ужасе смотрю на то, что сейчас творится, но, тем не менее, сегодня я сам отвечаю за свои деяния. И если сейчас что-то, не дай бог, произойдет, то в этом виноват будет не какой-нибудь Тютькин или Мутькин из Госконцерта, а буду виноват я.

— А может, наше искусство потому и уцелело, что до сих пор бедное, в него и не кинулись те ребята, что занимаются сейчас попсой. Вот где они едят друг друга поедом, отчего попса становится еще гнуснее.

— Террариум единомышленников. Да... Я очень люблю джаз 60 --70-х годов, хороший свинг. Я его даже играю на концертах. К року всегда относился с меньшим уважением. А вот попсу вовсе не признаю, потому что это надежнейшее средство дебилизации населения. Пугачеву тоже не слушаю — она, бесспорно, большой талант, но, на мой взгляд, в самом безвкусном его проявлении.

А в культуре кое-что интересное происходит. Вот наш общий друг Юра Белявский, главред «Культуры», дал в своей газете объявление о конкурсе «Окно в Россию», ты в курсе этого? Ты «Культуру»-то хоть читаешь? Редко? Ну, спасибо. А я между тем являюсь членом жюри в музыкальной части этого конкурса. И поразительно, какое большое количество событий культуры происходит в стране. В какой-то сахалинской провинции вдруг открывается краеведческий музей. И что еще поразительней, я чуть не плакал, я стал к старости сентиментальным, часто утираю уголки глаз, поразительно вот что: в каждой категории первая премия — 10 000 долларов, это огромная сумма, условно говоря, для какого-нибудь Усть-Илимска или Кызыла. Получил библиотекарь 10 000 долларов, он может купить продуктов, машину, квартиру. Но! Лишь один человек из всех награжденных потратил эти деньги на себя. Все остальные купили какие-то экспонаты в музей, кто светоаппаратуру для своего театра, они вложили эти деньги в дело! Нищие люди, получающие по 700 — 800 рублей оклада, отдали премию на дело. Поразительно.

— Ты знаешь, у меня ощущение, что культура сейчас из Москвы передвигается в провинцию...

— Это ты повторяешь мои слова. Хотя слово «провинция» я очень не люблю. Я называю это — большая Россия.

— Вот Боб Жутовский собрал работы художников-шестидесятников и открыл галерею в Ижевске. И туда съехались со всего мира эти художники, Москва туда потащилась, потому что в Москве ничего такого нет, а в Ижевске целая галерея. Не выставка, не на один раз, а галерея. И нашелся человек, который там дал на нее деньги.

— Ну, это естественно, там тоже есть люди, все зависит от человека. У нас, на первом конкурсе «Окно в Россию», первую премию получила Тверская филармония. Изумительная филармония. С роскошным небольшим, но чудесным совершенно залом. Они сделали современнейшую студию звукозаписи с цифровой системой. Купили огромное количество инструментов замечательных в тот момент, когда в Москве разворовывалась Московская филармония, была эта афера с продажей всего первого этажа под какие-то сингапурские лавки. Я прекрасно знаю тех людей, которые на этом набили карманы и потом отвалили в Америку. Я не хочу называть по фамилиям, но я их прекрасно знаю — это ворье чиновничье. А в Твери в это время инструменты покупали. Я верю в большую Россию. И это вторая причина, почему я не уехал. Наша публика, ей-богу, лучше западной. Западная — чудная, щедрая, сытая, богатая, шикарно одетая, ездящая на роскошных лимузинах, привыкшая ко всему первоклассному, я очень ее люблю — она чудная, но у нас публика ходит на концерты, когда ходить на них, по идее, нельзя. Ты идешь на концерт, рискуя, что не уедешь обратно домой, потому что может не пойти автобус. У тебя дома в этот момент холодно, потому что могут трубы полопаться. На улице тебя могут хулиганы отметелить. Они приходят вопреки всему! И — обратно, в свой спальный район, не в Москве, а где-нибудь там в Омске или в Воронеже. И полные залы!

— Москва, конечно, в чем-то выжженная земля...

— Нет, не выжженная. Но мы зажрались уже. Мы зажрались от западных звезд. Я позволю себе утверждать, что сейчас в Москве выбор больше, чем в Париже.

— Это точно.

— Да по всему мы зажрались. И по ресторанам, и по жратве, и по одежде. Так что России приходится думать о себе самой.

— И все-таки так хочется, чтобы кончилась безнадега. Ведь появляются же, медленно, но появляются в стране еще не Саввы Морозовы, но меценаты, пусть некрупные...

— Медленно очень. Я ни в коем случае не преувеличиваю: я и мой фонд — капля в море. Но мы должны понимать: у нас произошла ужасная вещь в стране. У нас тяга к благотворительности уничтожилась. Ты знаешь, я перестал нищим подавать, потому что я им не верю. У нас смогли самое, казалось бы, богонравное деяние, то есть милостыню, превратить в криминальный бизнес.

— Желание делиться, может быть, самый главный показатель того, насколько мы выздоровели. Но возрождается же милосердие, пусть каплями в море. Очень хочется верить во всеобщее его возрождение.

— Хочется. Ну ничего, встретимся снова через десять лет, там и увидим, вышло что-нибудь или нет.

— Если доживем.

— А почему нет? Я оптимист. Хотя свидеться можем, конечно, и пораньше.

— Ну, до свидания!

Владимир ЧЕРНОВ