ЗАПИСКИ СУСАНИНА

В последнее время телеведущие постепенно превращаются в политиков, в духовных вождей, в учителей жизни. Они говорят с экрана проникновенными голосами о судьбах Родины, хотя при этом старательно подчеркивают, что занимаются лишь сухой аналитикой и информацией, они олицетворяют собой все гражданские свободы, вместе взятые, они становятся героями первых полос. Впрочем, когда тебя лишают любимой работы — все это по-человечески объяснимо и понятно. Непонятно другое: почему мы с таким восхищением и обожанием следим за каждым их словом? Наверное, потому, что телевидение — это большая сказка для взрослых в прямом эфире. Люди, попавшие в эту сказку, строго соблюдают правила игры. Они говорят на непонятном колдовском языке, который никто, кроме них, не понимает. Они очень не любят раскрывать служебные тайны. Они боятся говорить о телевидении правду. И есть лишь один ведущий, который этого всего не боится. Его зовут Андрей Максимов. Многие ведущие на нашем телевидении претендуют на роль отечественного Ларри Кинга. Но

ЗАПИСКИ СУСАНИНА

— Минута до эфира!

А голос-то какой беспристрастный... Ему-то хорошо, режиссеру, он за кадром. А я? Как же я? Сейчас все увидят, какой я косноязычный, нечесаный, и дикции у меня — полон рот.

— Тридцать секунд! Андрей, поправь пиджак!

Как же я могу пиджак поправить, если у меня фигура такая — волнистая? И пиджак будет волнами. Чего они от меня все хотят? Ведь никогда, никогда не смогу я быть таким ироничным, как Лев Новоженов, вот он тут сидит, за соседним столом, и хоть бы что им, таким элегантным, как Ларри Кинг, и таким мудрым, как Владимир Познер...

Что я тут вообще делаю? Как я сюда попал? Бежать! Немедленно и быстро.

— Все. Мы — в эфире!

Не успел...

— Добрый вечер! Сегодня из нашей программы вы не узнаете...

Это я? Это мой голос?

Вот это дрожащее, волосато-очкастое существо, с трудом помещающееся на экране, — это и есть я? И меня сейчас все увидят? Сколько это «все»? Сотни тысяч? Миллионы?

Не думать об этом. Не думать. Иначе можно сойти с ума...

У замечательного фронтового поэта Юрия Белаша есть такие строки:

Как первую любовь,
не забываю
и первого
убитого
врага.

Так именно незабываем и первый эфир.

Состояние полной истерики. Когда на мониторе я увидел заставку: «А-а Тэ-э Вэ-э» (к слову сказать, «исполняет», если можно так выразиться, эту заставку замечательный певец и актер Алексей Кортнев), я решил, что нужно встать и уйти. Понимал, что будет скандал и меня, конечно, выгонят. Ну и что? Жил ведь я без телевидения 37 лет и дальше проживу. Был просто журналист. Стал ведущим программы «Времечко». Теперь буду снова просто журналист. Всего и делов-то, как говорится.

Знаете, что меня остановило? Только то, что был привязан «петличным» микрофоном. Я понял: пока его отстегну, начнется передача и зрители увидят суетящегося меня...

В общем, я остался...

Выброс адреналина — это очень мягко сказано про прямой эфир. На нем вообще происходят вещи странные и необъяснимые: например, живот перестает болеть и даже неуправляемые, казалось бы, процессы в желудке запросто управляются прямым эфиром.

Желудок, видимо, понимая ответственность происходящего, во время эфира ведет себя хорошо.

Однажды перед эфиром у меня пошла кровь из носа. Со мной такое случается, и я знаю: этот поток остановить нелегко. Но как только прозвучала команда: «Вы — в эфире!» — кровь каким-то чудесным образом остановилась сама.

Забывается зубная боль. Забываются любые, даже самые неразрешимые, проблемы.

Прямой эфир требует такой же предельной концентрации, как выход на сцену.

Я давно понял: прямой эфир — это театр (то есть действие происходит здесь и сейчас), а передача в записи (в записи я вел «Старую квартиру», «Пресс-клуб», «Мужчину и женщину») — это кино.

Я люблю прямой эфир и театр.

После первого эфира я подошел к своей жене:

— Лариска, ну как?

— Гениально, — сказала моя добрая жена. — Ты просто прирожденный ведущий, у тебя все получается.

Подобный текст повторялся после каждого моего следующего выхода в эфир.

И только год спустя Лариса призналась, что первые мои эфиры смотреть не могла вообще. Она провожала меня в студию, потом шла на балкон здания телекомпании «Авторское телевидение» и — пока я там что-то вещал — нервно курила, потом встречала меня из студии и произносила вышеобозначенный текст. Первый раз она смогла посмотреть на телеэкран, когда я вышел в эфир раз, наверное, в десятый...

Так я еще раз убедился, что от любимой женщины нужна не правда, а поддержка.

Если бы не Ларисина поддержка — не было бы ни «ТЭФИ», ни «Ночного полета», да и сам бы я был каким-нибудь совсем другим, гораздо более отвратительным.

И все-таки: что я тут делаю? И как я сюда попал?

Уже относительно недавно в самолете, летевшем все в тот же Санкт-Петербург, стюардесса, стесняясь, подплыла ко мне и, краснея, прошептала в самое ухо:

— Извините ради бога, мы тут поспорили: это вы или не вы? Я говорю: он, а мне все возражают: нет, точно не он. Вы ведь Александр Градский, правда?

Признаюсь, что, искренне уважая Александра Борисовича, я не нашел в себе сил отказаться побыть в его шкуре хоть один час полета.

С Градским меня путают регулярно. Иногда это происходит довольно забавно.

Однажды я поймал такси. Водитель, как мне опрометчиво показалось, меня узнал, и я приготовился уже отвечать на многочисленные «телевизионные» вопросы, но напрасно.

— Вы ведь Градский? — смущенно произнес таксист.

Не имея глупой привычки спорить ни с какими рулевыми, я на всякий случай согласился.

Потрясенный общением с великим, шофер некоторое время молчал, а потом прошептал (по-моему, сам испугавшись своей смелости):

— Сань, спой, а? Ну, пожалуйста.

Я немедленно стал хрипеть, ссылаться на простуду и полное отсутствие голоса в данный момент моей простуженной жизни.

Но водитель не отставал:

— Один куплетик. Пожалуйста. «Как молоды мы были...» Ну! Жене расскажу.

Аргумент про жену, разумеется, решил дело.

Я, конечно, посетовал на полное отсутствие голоса, но что-то такое прохрипел. (Простите, Александр Борисович!)

И тут я еще раз убедился, что магия имени — великое дело. Все возможные эпитеты были мне высказаны немедленно и в весьма эмоциональной форме.

К счастью, мы доехали быстро.

Денег с меня (Градского) водитель, разумеется, брать не стал, но попросил уже по-свойски:

— Сань, автограф-то черкни!

С детства в меня была вбита уверенность, что расписываться за чужих не только нехорошо, но и подсудно, поэтому я вылетел из машины.

Наверное, водитель не раз потом рассказывал своей жене про странного певца Александра Градского, которому не западло петь в машине, однако западло давать автографы.

Кстати, с настоящим Градским мы едва не подрались во время нашего первого прямого эфира. Александр Борисович почему-то решил ругать одного очень знаменитого музыканта, а я почему-то решил этого музыканта защищать.

Я так и сказал Градскому:

— Мне прям хочется ударить вас за такие слова.

Но тут эфир закончился.

С Градским мы спорили и во время записи «Старой квартиры». Суть спора я позабыл, но финал его помню очень хорошо: Александр Борисович ударил по струнам и запел, глядя мне в глаза:

— Ах, мразь телевизионная...

И при всем этом я очень люблю Градского, человека чрезвычайно талантливого, интересного и доброго. Он может говорить что угодно и как угодно, может быть резким и совсем нелицеприятным, но я не знаю ни одного человека, кому бы он причинил реальное зло. Чисто конкретно.

К тому же он человек уникальный. Я сейчас говорю не только о его певческо-композиторском таланте. Понятно, что каждый из нас хочет казаться не таким, каков он есть на самом деле: все хотят казаться лучше. Саша упорно хочет казаться хуже. Будучи предельно добрым, он все время надевает на себя маску злобы и раздражения.

Однажды мы с женой приехали к Анатолию Малкину на дачу, и у нас сломалась машина. Гостей на даче была толпа, чинили машину сам Малкин и Саша Градский.

Настоящий Градский в этом — в желании помочь. Все остальное для развлечения себя и окружающих. Чтобы совсем уж не заскучать.

Кстати, Саша, как мне кажется, замечательно сказал про меня (прошу прощения у дам за непарламентское выражение).

— Максимов, — сказал Градский, — похож на оху....го Бальзака.

Грубовато, конечно, но, по-моему, точно. Мне понравилось.

Вообще мне общаться с этим человеком ужасно нравится — никогда не знаешь, что он отчебучит в следующую минуту, однако точно известно: что-нибудь занятное расскажет наверняка.

Для себя я решил так: по мощи воздействия на человека влияние музыки, театра, я уж не говорю о литературе, куда сильнее, нежели телевизионное. Что касается всеохватности, тут тоже не надо терять голову.

Кроме того, правильно заметил Лев Юрьевич Новоженов: «Конечно, если задницу каждый день показывать по телевизору, она станет знаменитой. Но от этого она не перестанет быть задницей».

Телевидение — это огромная выставка. Дело не только в том, что многие люди хотят появиться на телеэкране с одной целью: выставиться, покрасоваться. Даже если человек не хочет этого, даже если пришел сказать с экрана что-то очень важное, о нем все равно кто-нибудь да скажет: «Красуется».

Я ношу очки, потому что плохо вижу с детства. Бороду я начал носить в то непростое для каждого мужчины время, когда с одной женой уже расстался, а с другой еще не встретился, и потому, совершенно не зная, где именно застанет меня утро, справедливо, как мне кажется, рассудил, что лучше ходить бородатым, чем небритым. Длинные волосы у меня оттого, что мой друг развелся с женой. Жена эта стригла меня, когда же они развелись, стричь стало некому, а в парикмахерские я принципиально не хожу, потому что терпеть не могу, когда чужие руки копаются в моей голове.

Все это называлось просто — внешний вид. А точнее, никак не называлось. «Вот Максимов пришел» — так это все называлось... После первого эфира внешность моя получила чисто русскую кличку «имидж», меня стали спрашивать, как я над ним работаю и как я его выбрал. Мои простые ответы журналистов не удовлетворяли, казались им несерьезными, а то и издевательскими...

После первых недель в эфире меня стали узнавать на улице. После первых месяцев — тыкать пальцем и говорить: «О! смотрите — «Времечко» идет»! После полугода работы — в санкт-петербургском ресторане дали бесплатно бутылку водки. Надо сказать, впервые в жизни.

Однажды я поймал машину, водитель окинул меня изучающим взглядом и начал звонить по мобильному телефону: «Людок, сказать тебе, кого сейчас подвожу? Ну ты вообще лопнешь! Знаешь, такой толстый, нечесаный? Ну, из «Времечка»... Да, точно он, в очках. Ну. Такой мордатый».

Описать, что именно испытывал я в этот момент, невозможно. Знаю только, что ничего подобного ни до, ни после я не ощущал. Более всего меня поразило даже ни то, что меня изучают в моем присутствии, а то, что человек так ни слова мне и не сказал.

Потом мы поехали с женой в очень большой и совершенно чужой город Нью-Йорк, и я довольно быстро вспомнил, как Олег Янковский говорил о том, какое он испытал потрясение, когда его никто не узнавал в Париже.

Когда мы были молодые, то чушь несли не только прекрасную. Я помню с моим, в ту пору ближайшим другом Валей Юмашевым — позже он стал знаменитым политиком и не менее знаменитым зятем, — мы расписывали план жизни: в каком возрасте должны завоевать город, страну, мир...

Но то, что хорошо в шестнадцать, в сорок уже выглядит как бред.

После пятого эфира референт редакции подозвала меня к телефону и дрожащим от уважительного волнения голосом сообщила, что мне, известному (ха-ха!) ведущему (ого!), звонят из популярного издания (то-то же!), дабы я поучаствовал в некоем опросе.

Первый вопрос, который мне задали как телеведущему, звучал так:

— Мы тут это... В общем... Среди популярных... Все отвечают... Эта... Какая ваша любимая поза с женой?

Я повесил трубку.

Итак, я перестал быть просто Максимовым — я стал одной из картинок этой многоканальной выставки:

— Какой краской вас рисуют? Вы сами выбираете тона? А кисти? Холст вам не мал? А подрамник не жмет?

Главное — относиться ко всему этому иронично, понимая: ты всего лишь картинка, некое отображение реальности. Настоящая, реальная реальность находится по другую сторону экрана.

Нас много, картинок. Иные из нас оплевывают мир черной краской, забыв, что они нарисованные; иные, наоборот, хотят поделиться светлыми тонами; для иных главное — красоваться, чтобы экскурсоводы как можно чаще показывали на них указкой; а для кого-то телевыставка самого себя — это способ постоянно кричать: «Я есть! Я здесь! Обратите на меня внимание!..»

Однако все равно мы — картинки. Можем украсить жизнь, можем — обезобразить. Но только делаем жизнь не мы. Жизнь делается другими. И в других местах. Мне кажется, работая на телевидении, очень важно помнить об этом.

Забавно: как только ты проведешь несколько телебесед, ты сразу становишься специалистом по интервью, тебя приглашают выступать перед студентами и делиться опытом. И уже никого не волнует, что я, к примеру, всегда был двоечником-троечником, что журфак Московского университета не мог закончить аж 14 лет...

Все-таки телевидение — сила, причем страшная.

На самом деле, как всякий двоечник, я очень люблю теоретизировать с умным видом. Я даже придумал такую науку — «Диалогия, или Как получить от человека нужную вам информацию».

Теоретизирование с умным видом полезно, как минимум, для того, кто теоретизирует: занятие это весьма поднимает в собственных глазах и силы придает.

Но сдержусь. Скажу только о том, что мне кажется самым главным.

На мой взгляд, человек, берущий интервью, ни в коей мере не должен быть закомплексованным человеком. Я вообще заметил, что в жизни чрезвычайно портят нервы именно те люди, которым кажется, будто им чего-то недодали. Будто человечество что-то обещало им, но свое обещание не сдержало. Не имеет никакого значения, чего именно достиг человек на самом деле: закомплексованность живет внутри него и от конкретных достижений не уменьшается. Более того, я видел немало телевизионных людей, у которых рост карьеры шел пропорционально с ростом закомплексованности. Чем знаменитей становились эти люди, тем больше была в них потребность доказать, что они центр мира.

Я еще не встречал человека, который, побывав хоть пару раз на прямом эфире — в любом качестве, хоть ведущим, хоть редактором, потом бы добровольно отказался от этой адской работы.

Именно на телевидении я встретил невероятное количество воистину великих людей, с которыми никогда бы не смог поговорить вне своей телепрофессии.

Перестать удивляться этому невозможно. Перед тобой сидит Майя Плисецкая. Или Питер Устинов. Или Анни Жирардо. Или Дмитрий Сергеевич Лихачев. Или Пьер Ришар... Или... Или... Или... Да каждый день — люди, как правило, уникальные. И ты можешь спрашивать их о чем угодно. И они обязательно будут тебе отвечать. Разве это не счастье?

Больше всего я боялся беседовать с Майей Плисецкой.

Во-первых, потому что это Майя Плисецкая.

А во-вторых, это была одна из первых моих встреч с человеком, который настолько знаменит.

Иногда мне кажется, что среди нас живут пришельцы — вроде бы люди, а вроде бы и нет.

Вот Майя Плисецкая — пришелец. Человек — даже балерина — не может так двигаться и так сидеть. У земного человека не могут так летать руки — это противоречит законам земного притяжения. Наконец, земной человек не может так потрясающе выглядеть. Да еще столько лет подряд...

Я до такой степени боялся Плисецкой, что решился подойти к ней буквально за пять минут до эфира. Да так и сказал:

— Майя Михайловна, я не знаю, как сейчас буду с вами разговаривать, я вас ужасно боюсь.

Плисецкая улыбнулась мне, абсолютно незнакомому человеку, так, будто встречи именно со мной она искала всю жизнь.

— Андрюша, — сказала она мне. — Вы чего? Сейчас посидим, поговорим, и все будет нормально.

Я как-то сразу, вмиг, успокоился.

Уже потом, проведя массу эфиров, я понял: с теми, кто по-настоящему велик, говорить не страшно. Куда хуже говорить с теми, кто мнит себя великим.

Великого Питера Устинова и на эфир и с эфира везли в обычных «Жигулях». Других машин в ту пору у АТВ не было даже для великих.

Видя, с каким неимоверным трудом этот большой человек пытается втиснуться в скромную отечественную малолитражку, я очень хорошо понял, что испытывал Штирлиц, глядя, как пастор Шлаг идет на лыжах. Между тем Устинов не то что не обиделся и не возмутился — но шутил все время и смотрел виновато.

Когда в гримерную вошла Анни Жирардо, мне показалось, что она чрезвычайно печальна, грустна, а может быть, даже и нездорова.

Сев в кресло, она спросила:

— А нельзя ли где-нибудь у вас взять бутылочку пива?

Взяли.

Анни выпила быстро и с удовольствием и спросила:

— А нельзя ли у вас где-нибудь взять еще одну бутылочку пива.

Взяли. Второй бокал Анни пила медленно, и я видел, как с каждым глотком светлеют ее глаза.

Потом Анни неожиданно потрепала меня по волосам и вздохнула:

— Ах, мальчик, если б мне было лет на тридцать меньше.

Конечно, Жирардо мне льстила.

Но я понял, что эфир получится.

Самого знаменитого польского артиста Даниэля Ольбрыхского я удивленно спросил:

— Как это может быть, что вы такой знаменитый и одновременно такой абсолютно нормальный человек?

— Так у меня все в порядке! — воскликнул рыжий польский гений. — Это те, у кого комплексы, важничают. А у кого все нормально, тем этого не надо. С популярностью тут какое дело? Самое главное — с ума не сойти после того, как первый раз свою фотографию в витрине магазина увидишь, а потом все просто становится. К этому довольно быстро привыкаешь, и дальше жизнь идет нормально.

Другой актер, по нынешним временам тоже уже иностранный, Донатас Банионис искренне потрясался тому, что все в студии брали у него автографы и смотрели на него восторженными глазами.

— Это поразительно, что меня еще помнят, — вздохнул актер, который для многих поколений российских зрителей остается настоящим кумиром.

А мудрый и спокойный Сергей Соловьев сказал мне:

— Когда я пришел на «Мосфильм», мне было всего двадцать лет. С тех пор волей-неволей я наблюдаю кинематографистов. И могу вам сказать: есть две причины, от которых умирают киношники. Первая — это пьянство, болезнь известная. Вторая — это когда у человека едет крыша, оттого что он кажется себе самым гениальным на свете. Снимет один фильм и считает, что он гений. Вот это все. Это смерть.

В чем я абсолютно убежден: как бы серьезно ни относился к телевидению человек, то и дело мелькающий на телеэкране, к себе он обязан относиться иронично. Сколько телезвезд погасли по одной, в сущности, причине — они слишком серьезно относились к самим себе...

Перед эфиром любой телеведущий гримируется. В результате ты начинаешь выглядеть лучше, чем на самом деле. У некоторых ведущих это входит в привычку: они начинают гримировать не только лицо, но и душу, забыв, что для души грим не придуман.

Для меня лучшим телеведущим на многие годы останется Гриша Гурвич. И не потому я так говорю, что для людей талантливых смерть превращается в пьедестал. Просто Гриша никогда не хотел выглядеть лучше, чем он был на самом деле. И в жизни, и в кадре он был одинаковый: ему не надо было врать, чтобы выглядеть интересным.

Гурвича привел на телевидение Лев Новоженов. Они познакомились в каком-то круизе, жили в одной каюте, и поначалу — как рассказывал сам Лев Юрьевич — Гриша поразил его своим богатырским храпом, невозможно было себе представить, что человек может так храпеть...

Гурвич на телевидении — явление, конечно, невероятное. Сидел в кадре человек — толстый, явно не Ален Делон, с ужасной дикцией да еще с нервным тиком... Но оторваться от него было невозможно. И не только потому, что ведущий этот очень умный и знающий, главное — абсолютно живой.

А потом Анатолий Малкин придумал «Старую квартиру» и пригласил вести ее Гришу Гурвича. Нельзя сказать, чтобы решение Малкина все одобрили: те, кто привык к глянцевому телевидению, злились, безумствовали, бесились... Как всякий по-настоящему талантливый человек, Гриша не мог нравиться всем.

Когда Лев Новоженов благородно доверил мне в программе «Ночное «Времечко» взять у кого-нибудь интервью, я решил, что первым приглашу Григория Горина. Потому что это очень страшно — первый раз в жизни брать интервью по телевизору, и хочется беседовать с человеком, который в твоей жизни был одним из самых интересных и неожиданных собеседников. К тому же Лев Юрьевич, который даже благородные поступки совершает с ироничной улыбкой, проронил:

— Небось хочешь всем доказать, что ты лучше всех умеешь брать интервью? Ну-ну, давай-давай.

Мне очень хотелось доказать именно это, и я позвал Горина.

Горин пришел, уютный, спокойный, мудрый. Сел в кресло и спросил:

— О чем будем беседовать?

С Гориным я хотел беседовать о смысле жизни и смерти. Но стеснялся прямо так ему об этом сказать. Поэтому я дрожащим голосом рассказал ему о том, что это мое первое телевизионное интервью, о Новоженове и о том, что моя карьера телеинтервьюера во многом зависит от того, получится наша сегодняшняя беседа или нет. В общем, увы, это было так — как мог, ставил человека в неловкое положение, перегружая на него собственную ответственность.

Горин все выслушал и ничего не ответил. Даже отшучиваться не стал. Мы пошли с ним в студию.

Дальше я ничего не помню. Мог бы, конечно, наврать что-нибудь смешное и красивое, но честно признаюсь: не помню. Зато знаю совершенно точно, что беседа была признана очень удачной, «на удивление хорошей», как сказал тот же Новоженов, — и вся моя так называемая телевизионная карьера если и состоялась хоть в какой-то мере, то с благословения Григория Израилевича.

Вообще этот философ был вовсе не чужд политики. Может быть, потому мы и приглашали его столь часто в «Ночной полет», что проблемы сегодняшнего дня его по-настоящему волновали. К тому же он умел отслаивать наносное и видеть подлинное.

Кем был Григорий Горин в моей жизни? Учителем? Кумиром? Эталоном? Все так. Это был человек, который оказал решающее влияние на все, чем я занимаюсь. Он принадлежал к тем немногочисленным людям, в глазах которых всегда хотелось выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. Благодаря таким людям мир улучшается.

Горин остается в моей жизни человеком, перед которым страшно проштрафиться. Речь не о том, что бы, мол, сказал Григорий Израилевич, если бы видел... слышал... знал... Речь о том, что он видит, слышит, знает. И, наверное, когда-нибудь скажет.

Помните финальный монолог все в том же «Доме, который построил Свифт»? Там есть одна строка, я все твержу ее, когда я счастлив: «А жив он или нет, не нам судить».

...Сразу после похорон Горина я ехал на машине и нарушил правила. Гаишник стал меня воспитывать. Я остановил его:

— Вы знаете, я еду с похорон. Делайте все, что хотите, только не надо ничего говорить.

— Кого хоронили? — спросил гаишник без сочувствия.

— Драматурга Горина.

Гаишник помолчал и потом произнес, как мне показалось, сочувственно:

— А, «Белый попугай»... Веселый был человек. Проезжайте.

И отдал документы.

Беседу с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым мы записывали у него дома, в Питере. Дом этот поразил меня своей обыденностью: непрестижный, совсем не центральный район, заурядный, загаженный подъезд, самая обыкновенная небольшая квартира, одна комната которой целиком была отдана книгам.

— Неужто вам не предлагают переехать куда-нибудь поближе к центру, в большую квартиру? — спросил я, пока наши режиссер и оператор ставили свет.

— Недавно стали предлагать, — вздохнул Дмитрий Сергеевич. — Но мне уж не под силу... Чтобы только книги мои собрать и разобрать — сколько времени нужно и сил... Нет, здесь уж я, видать, и умру...

Свет ставили довольно долго, не сразу нашли место для съемки. За все это время великий человек Дмитрий Сергеевич Лихачев не то что ни разу не возмутился, но, наоборот, вел себя так, чтобы мы, не дай бог, не почувствовали себя неловко. Наверное, истинный интеллигент всегда думает сначала о других, а потом — о себе.

И еще меня поразило, что Дмитрий Сергеевич вел себя так, словно мы с ним давно знакомы и он даже рад меня видеть... Это тоже признак настоящей питерской интеллигентности. Беседа с академиком Лихачевым еще раз убедила меня в том, что по-настоящему образованные и умные люди всегда говорят, во-первых, просто, а во-вторых, парадоксально. Умничают, извергая банальности, как правило, те, у кого, кроме нескольких выученных цитат и терминов, в голове больше и нет ничего.

Например, рассуждения Лихачева о русской истории привели меня к мысли о том, что вся история России — это не что иное, как борьба Иванушек-дурачков с самозванцами. На протяжении веков все время кто-то из них проигрывает, а кто-то выигрывает. И жизнь русского народа всегда зависит от того, чья виктория: Иванушки-дурачка или самозванца.

Лихачев считал, что когда пришел к власти Горбачев, то как бы одержал верх Иванушка-дурачок (кстати, этот сказочный персонаж, как я понял, был одним из любимых у Лихачева).

Когда мы уходили, Дмитрий Сергеевич стоял в дверях, провожал, хотя было видно, что он очень устал от нашей часовой беседы.

Нашу беседу мы показывали в записи несколько раз.

Однажды позвонила зрительница и сказала:

— У меня сыну десять лет. Но я его специально разбудила, чтобы он Лихачева послушал. Кстати, его Дмитрием зовут. В честь Дмитрия Сергеевича.

Сначала на АТВ на меня вообще не обращали внимания. Никто. Разговаривали со мной только Лев Юрьевич Новоженов и его помощники: Оля Терехова и Саша Лазарев. Остальные кивали, только если я сталкивался с ними лоб в лоб — видимо, чтобы избежать столкновения.

Потом Новоженов предложил мне вести программу «Времечко», и на меня уже стали посматривать — не то с интересом, не то с опаской.

Потом Новоженов предложил мне стать одним из руководителей программы «Времечко» — и тогда на меня обратили внимание очень пристальное. Даже слишком.

А как на Руси издревле обращают внимание на человека? Правильно: начинают его всяко ругать. На всю жизнь я запомнил, как одна из тогдашних руководительниц «Времечко» кричала на меня, изредка косясь взглядом на сидевшего здесь же Новоженова: «Более бездарного и глупого человека, чем Максимов, мне в своей жизни встречать не приходилось!» Поначалу я очень расстроился, но потом постарался успокоить себя тем, что круг общения этой дамы, может быть, не слишком широк.

Потом со мной вообще перестали разговаривать. Все. (Кроме Новоженова и его помощников.) Вообще все в телекомпании. Помню, как я поднимался по единственной лестнице здания АТВ, а мимо меня пробегали туда-сюда какие-то люди. Для них я был то ли вертикально идущей ступенькой лестницы, то ли отколовшейся частью стены, то ли просто человеком-невидимкой — во всяком случае, они меня совершенно не замечали. Мои «здрасьте!» застывали в воздухе.

Всю жизнь я буду благодарен Льву Юрьевичу Новоженову, который в этой ситуации не просто меня поддерживал, а всячески подчеркивал, что я все-таки не самый бездарный на свете и, более того, необходимый для него человек.

В ту пору все чаще я вспоминал слова Бургомистра из моего любимого фильма Горина и Захарова про барона Мюнхгаузена: «Каждый день я хожу на службу. Не скажу, что это подвиг, но что-то героическое в этом есть...»

Самым знаменитым ведущим в России, а может, и в мире, без сомнения, был Иван Сусанин. Может быть, поэтому желание привести своего зрителя туда, где болото, сидит у телеведущих в крови. Бороться с этим чрезвычайно трудно. Тут не только исторические гены Ивана Сусанина действуют, но и неистребимое человеческое желание выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле.

Ко мне на эфир должен был прийти тогда еще генеральный прокурор России Юрий Ильич Скуратов. Почему-то я его боялся панически. Вроде и один из руководителей налоговой полиции у меня в программе был, и крупный таможенный чиновник, и политики разные — никакой паники не ощущалось. А тут на тебе — всколыхнулась память о сидевшем деде, об отце — партизане Великой Отечественной, которого, как и всех партизан, в послевоенное время по разным инстанциям таскали, — и я почувствовал страх.

За советом куда идти? К Малкину, разумеется.

— А ты так и начни, — сказал Анатолий Григорьевич, как всегда продолжая просматривать какие-то бумаги на столе. — Так и скажи: мол, очень я вас, Юрий Ильич, боюсь.

— Разве так можно? Генпрокурор все-таки...

И тут Малкин сказал слова, которые я постарался запомнить и которым стараюсь по возможности следовать:

— Если у тебя есть возможность не врать перед камерой — не ври. А уж если врешь, никогда не внушай себе, будто говоришь правду. Камера обладает одним волшебным свойством: она всегда показывает человека таким, каков он есть на самом деле. Тут сыграть практически невозможно.

Малкин научил меня двум, как мне кажется, главным законам прямого эфира:

— в эфире нельзя врать; любая фальшь видна;

— в эфире надо жить; не играть роль, не подстраиваться, а именно жить. Как умеешь.

Законы эти кажутся очень простыми. Но мне, например, отнюдь не всегда удается им следовать. А тем, кому удается, — те и становятся любимыми ведущими.

К слову, об охране. С охраной приходят все крупные политические деятели, руководители предприятий и некоторые эстрадные звезды. Как правило, охрана ведет себя вежливо, стараясь быть незаметной. Исключение было одно, да и то с охраной звезды зарубежной.

Когда мы еще вели программу в очередь с Игорем Васильковым и Александром Уховым, Игорю удалось пригласить к себе на эфир знаменитого французского музыканта Жана-Мишеля Жарра. Охраны набежало — туча, и наши, и французы. В воздухе витала удивительная смесь французского с нижегородским. Видимо, охранникам был дан приказ в этой сомнительной России к Жарру на всякий случай не подпускать никого. Они и не подпускали. Всеми доступными им способами. Но это, повторяю, скорее исключение.

Самая большая охрана у Юрия Михайловича Лужкова. Вели себя охранники вежливо, но количество их можно обозначить старым русским словом «тьма». Складывалось ощущение, что стоят они на всех этажах и у всех дверей.

А самая дотошная, без сомнения, была у Анатолия Борисовича Чубайса в бытность его вице-премьером. Охрана приехала часов за десять до эфира и тщательно проверила все: от мусорного бака, стоящего при входе на АТВ, до телекамер, которые даже попросили разобрать. Но более всего меня поразило, что один из охранников открыл и понюхал все (!!!) коробочки с гримом, кремами и лосьонами, которые стоят в нашей гримерной. Специально, конечно, не подсчитывал, но, думаю, что коробочек этих поболее пятидесяти будет.

Анатолий Борисович появился в окружении двух огромного роста людей. Он шел как бы внутри шкафа, двери которого либо отворялись — охранник делал шаг в сторону, либо нет, и тогда добраться до вице-премьера было просто невозможно.

Один крупный чиновник приехал с охраной, прошел к нам в гримерку. В гримерке уже сидела всегда обаятельная и всегда готовая к общению Фекла Толстая.

Чиновник посмотрел на нее и сказал со вздохом:

— Да-а-а... Как же охрана мешает! Вот представьте, девушка, назначу я вам свидание где-нибудь, мы с вами придем туда, а там уже охрана. Ну и что у нас получится?

Поразительно еще и то, с какой скоростью исчезает любая, самая многочисленная охрана. Кажется, еще секунду назад здание АТВ было заполнено людьми с переговорными устройствами и однозначно оттопыренными пиджаками, и вдруг — раз! — как волной смыло. Исчезли...

Когда я увидел Скуратова, страх не рассеялся. Мне показалось, что в этом человеке от прокурора все-таки куда больше, нежели от профессора-юриста.

Есть такие люди, у которых глаза живут как бы отдельно от лица. То есть человек может улыбаться, шутить, говорить приятные вещи, но периодически ты стукаешься взглядом о его жесткий, отдельно существующий взгляд.

Эфир я начал, как и учил Малкин:

— Юрий Ильич, не можете ли вы мне объяснить: отчего это я вас так боюсь? Едва ли не больше всех моих гостей?

Юрий Ильич рассмеялся и сказал что-то не очень значимое. Но — наладился контакт. Но — потек дальше разговор.

На эфире и после него Юрий Ильич говорил о том, что работает, совершенно не опасаясь того, что его могут снять с должности. Во-первых, не за что, а во-вторых, процедура снятия настолько сложна, что вряд ли кто-нибудь ее затеет. Юрий Ильич производил впечатление человека, абсолютно уверенного и в себе, и в своем завтрашнем дне.

Этот эфир был последним публичным выступлением Скуратова перед известным скандалом. Его сняли буквально через два дня. Очевидно, не я один его боялся.

Когда НТВ раскололось, поначалу я был абсолютно уверен, что необходимо поддерживать команду Евгения Киселева. Все вместе ребята борются против несправедливости! По ночам не расходятся по домам! Они команда! Как им не позавидовать! Как их не поддержать!

«Ночной полет» была единственной передачей, выходящей не на канале НТВ, которая пригласила людей на митинг в поддержку телекомпании. Я даже выступил с заявлением типа: «Руки прочь от наших ребят!»

А потом Татьяна Миткова вышла из команды. И я глубоко задумался. Для меня всегда принципиальны не идеи сами по себе, а люди, которые эти идеи защищают. Пожалуй, нет такой идеи, которую бы я стал неистово защищать, а люди есть.

Татьяна Миткова — человек, которого нельзя ни подкупить, ни напугать, и, если она выходит из команды, значит, в команде этой не все ладно.

А потом была программа «Времена», посвященная ситуации с НТВ. Программу вел Владимир Владимирович Познер. Думаю, что эта передача была гениальной. Именно такой эпитет мне хотелось бы употребить.

И я еще раз подумал: «Каналы... Владельцы... Деньги... Свобода слова... Давят, не давят...»

Все фигня перед профессионалом. Появляется мастер, и все разговоры, даже, прости господи, про свободу слова, меркнут пред ним.

Иван Сусанин совершил подвиг. За что и почитаем в веках. Про него великий Глинка даже оперу написал.

Про нашего брата, телеведущего, все как-то больше фельетоны пишут да критические статьи. И это, наверное, правильно.

За других не скажу, но после первой сотни гостей я вдруг очень остро стал ощущать странную патологию своей телевизионной профессии.

Ведь что происходит-то на самом деле?

К тебе приходит незнакомый человек. Появляется, как правило, где-то за час до эфира. Вы начинаете общаться. Потом садитесь в кадр. Ты задаешь вопросы, подчас такие, за которые в приличной компании вполне можно схлопотать по лбу. Собеседник же твой мало того что руки не распускает, так еще и отвечает, порой весьма искренно, почти исповедально. Вы общаетесь в общей сложности около двух часов. Два часа серьезного, наполненного общения. После этого очень часто расстаетесь если не друзьями, то, скажем так, близкими приятелями...

И потом не встречаетесь уже больше никогда. Разве что на каких-нибудь тусовках вежливо раскланиваетесь.

И так раз. И еще раз... И еще много, много, много раз.

Первая сотня гостей... Вторая... Седьмая... Где ж тут найдешь композитора, чтоб про такое оперу сочинил?

Ужас прямого эфира еще и в том, что твои просчеты никто не сможет исправить. Команда может подготовить тебя, а дальше: выплывешь или утонешь — твои проблемы.

На одном из первых моих эфиров со мной произошел неприятный случай, который я запомнил на всю жизнь. Телезрительница рассказала ужасную историю про трагическую гибель ребенка, и от волнения я не нашел ничего лучшего, как ляпнуть:

— Надо же, какой интересный сюжет!

Поскольку старался скрыть волнение, произнес я эту пошлость к тому же весьма равнодушным голосом. Можно, конечно, оправдаться волнением, но все одно: сам виноват.

— Как отнеслась ваша дочь к тому, что вы стали писательницей? — поинтересовался я у писательницы Александры Марининой.

Маринина посмотрела на меня взглядом профессионального следователя и произнесла, мило улыбаясь:

— Вы знаете, а у меня нет дочери...

Я готов был провалиться сквозь землю. Конечно, можно было бы ругать за неверную информацию редакторов, но это занятие напрасное. Ведущий в прямом эфире — это как вратарь: пропустил плюху, сам и виноват.

И вот что удивительно: помочь тебе во время эфира очень трудно, хотя иногда и редакторы выручают, и режиссеры, а вот испортить все, что ты делаешь, может один человек. Причем не из вредности (хотя и так бывает), а из-за непрофессионализма.

Например, могут неправильно поставить свет — тогда и твой собеседник, и ты сам будете выглядеть хмурыми, серыми, скучными людьми. Или, например, оператор во время беседы может громко переговариваться с режиссером или, что еще хуже, начать зевать. Все это не очень-то способствует налаживанию контактов с собеседником.

Или режиссер не будет успевать показывать твою реакцию на слова собеседника, и ваша беседа будет выглядеть нелепой...

Или оператор не скажет тебе, что галстук завязан криво, и этот кривой узел будет ужасно раздражать зрителя, да и тебя самого, когда увидишь себя в мониторе. Тут же нервно начнешь поправлять узел и еще больше сдвинешь его в сторону, забыв, что в мониторе ты отображаешься зеркально.

Именно потому, что на АТВ работает очень мало людей и подход к кадрам у Малкина штучный, подобные конфузы у нас на эфирах случаются крайне редко.

Или, например, гример. Тот самый человек, который делает тебя красивей, чем ты есть на самом деле. Мало того, что он должен быть мастером своего дела, так еще и человеком непротивным. Как у нас на АТВ. А то представьте себе, что четыре раза в неделю вы приходите к тому, кто вас раздражает или кого вы раздражаете. Представили? А теперь вообразите, что после этого вы должны благодушно беседовать с каким-нибудь очень знаменитым человеком. При такой ситуации технический, в общем-то, процесс загримировывания превратится в пытку.

Едва ли не первые слова, которые я услышал от гримера, придя на АТВ, были такие:

— Без ложной скромности могу сказать, что меня, как гримера, ценят. Я трупы гримировала.

Я знаю, что есть ведущие, которые не готовятся к передаче вообще. Не знаю, правда ли это, но мне рассказывали, что один известный интервьюер узнает о том, кто придет к нему в гости, перед самым эфиром. А что? Разве к разговорам с друзьями мы как-то специально готовимся? Нет. Так зачем же готовиться к телебеседам?

Такая позиция имеет право на жизнь.

Но, во-первых, в этом случае нужно быть человеком очень эрудированным, каковым я себя не считаю. Ведь если ты оказываешься не в курсе каких-то самых главных событий в жизни гостя, это его чрезвычайно раздражает и, разумеется, не способствует установлению контакта.

Во-вторых, вовсе не готовиться к передаче может только очень уверенный в себе человек, то есть опять же не я.

Один из самых «кошмарных кошмаров», которые периодически видятся мне во сне, таков. Снится мне, что мой гость исчерпывающе ответил на вопрос, а у меня больше вопросов нет. Ни одного. Я смотрю тупо на гостя, он на меня. Время идет.

Тут я, как правило, просыпаюсь. Чаще всего в поту. Причем в холодном.

Как правило, из подготовленных вопросов я задаю один, от силы два. Но сам факт того, что вопросы есть, мне лично придает сил и уверенности. Хотя для меня самое главное не то, как меня подготовили редакторы, а как меня, условно говоря, подготовила жизнь, то есть в каком состоянии находятся мои душа и мысли, когда я сажусь перед камерой.

Однако я провел немало эфиров и твердо убедился: нет абсолютно никакой зависимости между тем, как ты провел день, и тем, как ты провел эфир. То есть зависимость, может быть, и есть, но моему уму она недоступна.

Иногда так вымотаешься за день, а на эфире как огурчик. А иногда — специально отоспишься и, видимо, по инерции продолжаешь спать и на передаче.

Таинственная это все-таки штука: прямой эфир.

Мысль банальная, не мысль даже, а восклицание.

Но ведь правильная...

Андрей МАКСИМОВ

«Десятая книга, или За кулисами «Времечка» Андрея Максимова выходит в издательстве «Астрель»