— Я стою... я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже! «Тимур и его команда»
СУДЬБА БАРАБАНЩИКОВ
Гайдар был типичным писателем 30-х годов.
Дурацкая, ничего не объясняющая фраза. Тем не менее это так — на этом человеке лежала печать легенды пока он жил, и потом, после смерти, эта легенда никуда не делась — она и не могла деться, она была больше, чем он. Едва ли не больше, чем он.
Это был странный, плохо одетый человек с круглым смеющимся лицом. Он настолько страстно верил в революцию, что ему многое было не страшно. Когда арестовали его первую жену, он вышел на улицу и из телефона-автомата позвонил Николаю Ежову. Как это часто бывало, тем более в минуты сильного волнения, он был пьян. Именно в этом состоянии — из телефона-автомата — он добился освобождения.
В последние годы его жизни у него была квартира возле Курского вокзала. Хотя на самом деле, как у многих писателей 30-х годов, с бытом у него были сложные отношения. Он подолгу жил на дачах у друзей, Фраермана и Паустовского. У него были две семьи, и двое детей, девочка и мальчик, и он так толком и не знал про себя, какая же семья его. Бездомность была стилем его поколения, поэтому, когда в 30-х годах все заслуженные писатели стали получать квартиры, это было приобретением не только внешнего комфорта, но и внутреннего дискомфорта.
Оттуда он уходил на фронт.
Так обычно писали в советских книжках про него — «оттуда он уходил на фронт». На самом деле никто его на фронт не забирал, он его сам себе организовал. Он потратил много сил, чтобы «Комсомолка» выписала ему удостоверение в Киев, там уже стало понятно, что отступление неизбежно, сто раз можно было уехать, но он с огромной скоростью передавал оттуда очерки — как прорвало, а потом, вместо того чтобы уйти назад в Москву с каким-нибудь штабом, вдруг взял и пропал. Растворился в какой-то действующей части, часть попала в окружение...
Окружение — это уже было плохо, но хуже было то, что и партизаны ему попались какие-то ленивые.
Судя по тому, что Аркадий Петрович, сорокалетний одышливый человек с букетом тяжелых болезней, стал в отряде пулеметчиком и затем погиб в какой-то вылазке, СПАСАЯ СВОИХ, — это было что-то совсем другое, чем он предполагал.
Вообще в истории он попадал всегда. Во все времена.
В 20-е годы его уволили из действующей армии — после блистательной карьеры — за то, за что других тогда награждали орденами и повышали в звании.
За расстрел пленных.
При этом он вышел в отставку с тяжелой контузией головы и опять-таки, будучи по природе человеком бездомным и веселым, начал скитаться по разным местам, работая журналистом.
Написав фельетон про нэпмана (другие на этом делали карьеру), он опять попал в историю — его судили за оскорбление личности этого нэпмана, и коллектив взял его на поруки, а то бы и в тюрьму упекли.
Уже в тридцатые годы, будучи известным писателем, Гайдар получил задание от редакции журнала «Пионер», от главного редактора Боба Ивантера — написать повесть о колхозной деревне. Это было такое время — история Павлика Морозова, убитого близкими родственниками вместе с младшим девятилетним братом Федей, потрясла страну. Их зарубили топором в лесу, убийство было зверским, а борьба Павлика за колхозный строй — делом вполне обычным, всем понятным. Это уж потом история обрела совсем другой смысл — мальчик, мол, предал отца. А в то время это было типичное житие двух святых мальчиков, просто-напросто замученных детей, ну как Борис и Глеб, почти церковная история, только рассказанная здесь и сейчас. Ее и рассказал с трибуны съезда писателей Максим Горький, киносценарий написал великий Исаак Бабель, фильм «Бежин луг» поставил великий Сергей Эйзенштейн.
Про Павлика с братцем Федей наконец нужно было написать что-то великое и в детской литературе, очистить всю эту историю от документальной грязи, от ненужных деталей, создать настоящие прекрасные образы. И вот Ивантер выписал Гайдару командировку в какую-то далекую область. Гайдар действительно написал несколько глав, а затем начал засыпать редакцию телеграммами, требуя выслать денег.
Главы успели напечатать, деньги исправно высылали, но вскоре стало понятно, что продолжения не будет и что Гайдар элементарно запил... Повесть кое-как свернули.
Об этой его слабости в редакции прекрасно знали, однажды он пришел за авансом — бритый налысо человек в тюбетейке, в одних трусах, с круглым улыбающимся лицом. А пить ему вообще-то было нельзя после контузии головы, потому что могли с ним случиться нехорошие припадки.
Эпилепсия и алкоголь — две вещи несовместимые.
В 1978 году я ехал в поезде на Всесоюзный слет тимуровцев в город Черкассы Украинской ССР.
Войдя в купе, я вдруг увидел в окружении потных журналистов, которые беспорядочно размахивали стаканами, маленького человека в ослепительно белом вице-адмиральском кителе с позолотой, очень похожего на китайца.
Он слегка улыбался, щурился, но с каким-то напряжением.
Когда Станислав Фурин, главный редактор журнала «Пионер», произнося тост за Гайдара, стал кричать, опять же беспорядочно размахивая стаканом: «Тимур, но ты понимаешь, у твоего отца был глагол — наган, глагол — как наган!» — человек в кителе вдруг поморщился и сказал не очень громко, но как-то так, что вдруг стало тихо:
— Слава, я тебя прошу, ну не надо... здесь.
Выяснилось, что Фурин пьян гораздо в меньшей степени, чем можно было предположить. Он вдруг смутился и пробормотал:
— Извини, извини...
Так я впервые увидел Тимура Гайдара. И так я заболел Аркадием Гайдаром.
Я любил его с детства, мне очень нравилась «Школа», меньше — «РВС», и самой дорогой для меня его книгой была «Судьба барабанщика».
Но только тогда, в купе поезда «Москва — Черкассы», когда я поклялся себе больше никогда не пить теплой водки из толстых стаканов и не есть мяса руками из стеклянной майонезной банки, ко мне пришло странное ощущение, что я этого человека люблю и жалею. Жалею за его захватанную память. За тайну, которая была в голосе Тимура Аркадьевича.
На главной площади города Черкассы, перед памятником Ленину, перед зданием обкома партии, в красивой шеренге выстроились пионеры со всех концов нашей необъятной Родины. Пять дней этих обалдевших детей будут потом возить на вонючих автобусах, кормить в столовой, заставлять их встречаться с писателями и «тимуровцами послевоенного времени», а теперь вот они стоят на жарком ослепительном солнце и покорно слушают заглавную речь товарища из обкома, который часто произносит словосочетание «произведения Аркадия ГайдарА» — с ударением на последнем слоге.
Тем летом, за два месяца до тимуровского слета, у меня умер отец. Может быть, поэтому я воспринимал все, что происходит... не так, как обычно.
Я думал о том, что вот все эти дети — миллионы детей, которых заставляют «играть в тимуровцев», они, конечно, не виноваты. Они честно делают то, что им велят взрослые: идут к бабушкам, покупают им лекарства. Они не понимают, что та история, которую придумал Гайдар про довоенное Кунцево, когда дети якобы пытаются помогать семьям офицеров, — это робкая, трогательная, нежная повесть о любви, и это повесть не о тимуровцах. Повесть, которая, как всегда у него, заканчивается довольно криминально и даже страшновато — похищением мотоцикла из чужого гаража, гонками по ночному шоссе. Кончается так, как кончаться в той эпохе, в той литературе, конечно, не должна.
Но дело-то все в том, что эти миллионы сочинений на тему «Жизнь Аркадия Гайдара», десятки написанных про него бездарных биографий, тысячи его портретов, развешанных по стране, вся эта советская апологетика тяжелым камнем лежит на его могиле. Все это было очередной историей, в которую он попал — теперь уже после смерти.
Конечно, он выбросил бы этот сценарий в печку, если бы знал. Хотя, с другой стороны, надо было воспитывать краснозвездную гвардию и еще, наверное, содержать две семьи.
Я посмотрел на Тимура и увидел, что он волнуется, как волновался он всегда, когда выступал перед детьми.
Хотя литературный Тимур с детства мучил его своей тенью, с детства ему не давали прохода, раздражали нелепыми вопросами, и он был вынужден хранить эту тайну, эту отцовскую тень, МОЛЧА.
Книгу об отце он написал уже сильно позже, когда случилась гласность, когда стало можно. Ему, сыну, СТАЛО МОЖНО написать о своем отце то, что он всю жизнь хотел написать, самые простые вещи, свои мысли, гипотезы, догадки, не согласовывая это в ЦК КПСС, ЦК ВЛКСМ, ЦС ВПО и других инстанциях, приватизировавших память о Гайдаре. Думаю, что именно поэтому он не сделал этого раньше — не хотел становиться в ряд иконописцев, а главное — не хотел СОГЛАСОВЫВАТЬ.
Тогда, в 1934-м, Аркадий Гайдар практически отказался писать повесть о Павлике Морозове, несмотря на договор, на публикацию первых глав, несмотря на то, что это было просто опасно, но ушел в творческий запой.
А вот что было с теми, кто не отказался. Кто не ушел.
В том же 34-м Горький при таинственных обстоятельствах потерял единственного сына, стал организатором вдохновенной книги о Беломорканале, о перековке зэков. И умер через четыре года, находясь уже почти под домашним арестом.
Бабель, друживший с чекистами, по легенде, ухаживавший за женой Ежова, через два года расстрелян.
Эйзенштейну запретили фильм, вторую часть «Ивана Грозного», он при смерти лежал дома, раздавленный и обезумевший, ходил по инстанциям, умер...
А вот Гайдар погиб, в общем-то, свободным человеком. Со своим любимым пулеметом бродил по лесам, сторожил немцев в засаде, пил водку с партизанами, во время очередного похода то ли за немцами, то ли за водкой, то ли за тем и другим вместе напоролся на автоматную очередь.
Писатель Борис Камов, его биограф, долго проводил расследование, беседовал с оставшимися в живых ленивыми партизанами: как это было, как случилось, что не уберегли товарища писателя? И пришел к такому выводу: если бы Гайдар, человек в военном деле не новый, командир все ж таки с шестнадцати лет, не закричал: «Ребята, немцы!» — а сразу прыгнул в овраг, может, шанс был бы.
Короче, и перед смертью успел совершить подвиг. Сплошная иконография. Пропаганда святости. Да, действительно, его «ребята» успели дать деру. Но не потому так случилось, что это был его личный героизм, просто он всегда умел попадать в истории. Подставляться.
...Он погиб так, как кончаются (или начинаются, или продолжаются) почти все его книги — человек «принял пулю на вздохе».
В 1992 году, как бы уже на излете «гласности», наш журнал опубликовал большой очерк Владимира Солоухина о Гайдаре.
Темный слух о том, что певец советской детворы был чуть ли не садистом, что расстреливал крестьян из «банды Соловьева» лично и пачками, ходил в писательской среде давно. Говорили, что Поженян, взявшись за киносценарий об Аркадии Гайдаре, отказался, узнав эти факты.
Солоухин в очерке расписал батьку Соловьева как народного героя, Гайдара — как продукт своей эпохи, безжалостного и беспощадного коммуняку.
...Так вдруг выяснилось, что писатель Солоухин всю жизнь втайне ненавидел советскую власть (очерк-то был, в сущности, про это, про нелюбовь к советской власти, а не про реального Гайдара и его судьбу).
Конечно, мне сейчас стыдно, что журнал все это опубликовал. Мне стыдно — ибо я не верю в зверства, чинимые Гайдаром, я верю в реальность Гражданской войны, где люди ходят всегда с заряженными наганами.
Но при этом я понимаю — Солоухин был ближе к правде, несмотря на свою конъюнктурщину, чем все советские биографы, создававшие образ пасхального Гайдара. Правда о Гайдаре трагична, хотя человек он был действительно светлый, пасхальный.
В его автобиографической повести «Школа» едва ли не центральный эпизод, когда один мальчик встречает на лесной дороге другого — и убивает его. Один из них идет к белым, другой к красным. Один должен убить другого.
Не знаю, было ли это на самом деле.
Но в начале жизни — и это совершенно точно — Гайдар видел смерть и убивал сам.
И чем больнее, чем горячее и страшнее были его сны о смерти, которыми он бредил там, в своих регулярных исчезновениях из бодрой советской реальности, тем нежнее и печальнее была его любовь к каждому ребенку. К женщине. К собакам, летчикам и колхозникам. К любому проявлению жизни.
Да, возможно, он был не так эпохален, как Горький, Эйзенштейн, Бабель.
Но интонация запредельной, смертельной любви к жизни есть только у него. Гениальная интонация. Прав был Фурин, размахивавший в душном купе стаканом. Но я бы выразил эту мысль чуть по-другому. Не глагол — наган. Там и существительное наган. Простодушие на грани безумия — вот как бы я это назвал.
Когда у него арестовали жену, он начал писать книгу о несправедливо посаженных. Об их детях.
Вы скажете, что «Судьба барабанщика» — это о том, как мальчик ловит шпионов. Прочитайте ее еще раз. Это книга о том, как чувствует себя, как живет ребенок, у которого посадили отца.
Это книга о 37-м годе, написанная во время 37-го года. Таких книг больше почти нет. Почти — потому что повесть о Софье Петровне Лидии Корнеевны Чуковской (кстати, ее отец не очень любил Гайдара) была написана, но напечатана только через пятьдесят лет.
Я представляю себе, что почувствовал редактор издательства, когда прочел эту рукопись — «Судьбу барабанщика». Я думаю, что первой его реакцией было — испариться, исчезнуть.
Но это был хороший, умный редактор, он не испарился и не исчез. Он взял простой карандаш, остро отточил его и...
Говорят, что первый вариант повести лежит дома у Гайдаров, у Ариадны Павловны, мамы Егора Тимуровича. Там есть вычеркнутые куски, есть правка: например, отец героя стал в окончательном варианте банальным растратчиком, а сначала он им не был...
Я соберусь с духом и обязательно попрошусь в гости прочитать эту рукопись. Но я заранее уверен, что хуже она не стала. Гайдар не умел делать хуже. Не мог. Но главное, что ЭТА ТЕМА в повести осталась. Повесть была напечатана! Возможно, потому что это совпало с бериевской чисткой ГПУ, тогда некоторых выпустили обратно. Возможно, по какой-то другой причине.
Гайдар всегда подставлялся. И всегда выигрывал.
Всегда, кроме того последнего раза, в сосновом черкасском лесу, у домика путевого обходчика. Что-то там не так было, в этом домике. Какой-то обман — разбавленный самогон, некрасивая женщина. Но что-то точно было не так.
Аркадий Гайдар был типичным писателем 30-х годов.
Например, рядом с Гайдаром был такой Багрицкий, из Одессы. Он очень любил птиц. Жил в хибаре под Москвой, спал на матрасе, писал стихи, в клетках у него сидели щеглы... Потом он стал знаменитым, ему дали квартиру в проезде МХАТа. У него был балкон почему-то без перил.
Он выходил на этот балкон и смотрел вдаль...
Сам же Гайдар, говорят, покупал охапкой воздушные шарики и дарил их прохожим девушкам.
Год назад не стало Тимура Гайдара.
Я его практически не знал, хотя часто о нем думал, — как-то все стеснялся подойти ближе, поговорить.
У писателей Москвы в веселые 60-е годы был такой спорт — перепить Гайдара. Чемпионов, вторых и третьих призеров в этом спорте не было. Перепить веселого человека в черном повседневном или в парадном белоснежном кителе, слегка похожего на китайца, было нельзя. Скорее всего, потому, что в свое время по заданию Родины ему приходилось заниматься этим же видом спорта с такими людьми, как Фидель Кастро или Иосиф Броз Тито. То есть, по сути, выступать на профессиональном ринге. Тимур Гайдар с улыбкой выслушивал разговоры своих друзей о том, какое задание Родины он выполнял на Кубе во время Карибского кризиса и в Югославии в 70-е, когда социализм и нейтралитет в СФРЮ все же удалось отстоять. С молчаливой улыбкой разведчика.
Который не скажет этого никогда.
Наверное, жене и сыну он все же сказал, но они как-то не любят об этом никому говорить. Потому что есть такая профессия — Родину защищать?
Не знаю.
...Насколько я понял по книге Тимура Аркадьевича — отец общался с ним урывками из-за второй семьи.
Иногда он приходил к нему ночью, стучал в окно, утаскивал на улицу гулять (помните «Голубую чашку»?).
И все же главное послание от отца Тимур успел получить. Каким оно было?
На мой взгляд, от отца он воспринял оптимистическую, светлую, жизнеутверждающую часть его натуры. Эстетика бездомности его не увлекла, хоть и был он кадетским воспитанником, нахимовцем, как тогда говорили, потом моряком-подводником, журналистом, — но дом построил очень основательный, крепкий, надежный.
Очень хороший дом, по-моему, даже с камином — есть такая писательская квартира около метро «Аэропорт».
В общем, Тимур жил совсем не так, как его отец. Он жил мудро, постепенно врастая в почву. Тень отца закрыла ему, литературно очень одаренному человеку, путь в литературу, и он пошел по другой дороге, военной. Это был смелый, самолюбивый, очень надежный человек. Казалось бы, совсем без отцовских «закидонов». Трудно представить, что член редколлегии газеты «Правда», адмирал и все такое, был в жизни человеком неосторожным, безоглядным.
Но вот интересно — когда он делал будущей жене предложение, что он ей сказал? Он ей сказал, что не любит Сталина! «Учти, ты должна это знать, — сказал он, — а то вдруг меня посадят».
Здесь сказался таинственный отцовский характер — подставиться, чтобы выиграть. Ведь гораздо большим риском было бы, если бы он этого ей не сказал. И потом не знал бы всю жизнь — а как бы она отреагировала? Ошеломительная бесхитростность.
И он выиграл — целую счастливую жизнь.
Он жил за отца. Он жил так, чтобы отыграться за него, не получившего в той своей жизни всего, что он обязан был получить, что он заслужил — семейное счастье, крепкий дом, выросших детей.
А может, я фантазирую, и старший Гайдар был просто к этому органически не способен? К покою, например...
Трудно сказать. Не у кого спросить.
Тимур Аркадьевич и Ариадна Павловна воспитывали сына так, как это было принято в 70-е годы. Мальчик много читал и занимался спортом.
Он был типичным книжным ребенком, экономистом, кандидатом наук, смелым академическим умом. Фигурой напоминал Карлсона из книги Астрид Линдгрен, профессию выбрал не романтическую, не писательскую и не военную, в общем — ученый.
Ну кто мог знать, что этот Карлсон с книжкой в руках взял этот дедушкин и отцовский ген в полной мере, что он за них доиграет все, что не доиграно.
Что его имя с ненавистью будут произносить миллионы и ему придется с этим жить.
Что он окажется самым смелым из всей череды российских реформаторов конца века. Да что там российских — бери в мировом масштабе.
Что он совершит то, что совершить было немыслимо.
Что он сломает тот самый коммунизм, за который сражались отец и дед.
И причем сделает это без всякого пафоса, хотя и с вызовом, сухо определяя экономические категории, в которые, извините, ну точно как в навоз, попала страна.
Вот ведь подставился так подставился...
Я всегда голосовал за Гайдара. Не знаю почему. Потому что он интеллигентный человек. И потому что не политик.
Но была, конечно, еще одна причина, не как у всех.
Просто я очень люблю книжки Аркадия Петровича. Хотя дети мои их уже не любят. Значит, время выпарило из них детский восторг. Оставило только подспудную боль и любовь.
Помню, я сидел у костра возле избы моего друга, детского писателя, в деревне, куда он ездит летом за какой-то своей военной тайной. Мы много выпили. Было ужасно звездное небо. Мы могли бы говорить о чем угодно, но мы говорили о Гайдаре. Я говорил, что он великий писатель. А друг говорил, что нет, не великий, ну, может быть, просто талантливый.
Небо вдруг посветлело. Лошадь стояла там, в тумане.
Наконец жена не выдержала и сказала, что я похож на пьяного Фурина и что она пошла спать. У Фурина, кстати, над столом висел портрет Гайдара. Хотя у всех начальников по всей стране над столом висел портрет Ленина.
Фурин однажды пододвинул этот стол к двери, потом открыл окно и шагнул с одиннадцатого этажа. Что-то произошло у него в мозгу.
Какая-то боль выплеснулась наружу. Какая-то тайна прорвалась...
Царство ему небесное, редактору журнала «Пионер».
Хотя тайная боль — это, вообще-то, вполне нормально для мужчины. Надлом надо терпеть.
Иногда его приходится терпеть всю жизнь. Надлом — это твое личное испытание на прочность. Тем более в такой стране, как наша... Тем более в таком веке, как прошлый...
Нет, трое Гайдаров страна не сломала о коленку, не выбросила, как использованный материал, хотя и очень пыталась.
Подставляться, чтобы выиграть, — этому не учат с детства, этому учат на уровне генов.
Сейчас живет в городе Москве такой парень — Петя Гайдар. Он любит теннис и хочет стать, как мне кажется, бизнесменом. Один его дедушка — Борис Стругацкий, другой — Тимур Гайдар. Один прадедушка — уральский сказитель Бажов, другой прадедушка — Аркадий Гайдар. Папа его — Егор Тимурович.
Мне лично хочется, чтобы Петя прожил обычную жизнь, очень счастливую, очень хорошую. Даже бурную. Но без потрясений.
Что же касается голубой чашки — разбить ее никогда не поздно. Но стоит ли? Может, просто попить чаю, и на этом все?
Дурацкий выбор. Но он есть.
Борис МИНАЕВ
|
