«Если бы меня спросили, кто произвел на меня наиболее сильное впечатление в жизни, я бы ответил: покойный Уильям Рандолф Херст... Меня занимала загадка его натуры: его мальчишество и проницательность, его доброта и жестокость, его необъятная власть и богатство, и при этом больше всего — его неподдельная естественность...» Так напишет в своей биографии великий Чарли Чаплин.
БОЛЬШОЙ ЖЕЛТЫЙ ЧЕЛОВЕК
Кстати, выражение «пожелтевшие страницы газет», оказывается, имеет прямой смысл и связано с именем этого человека. А еще он за большие гонорары заказывал статьи мировым злодеям — Гитлеру и Муссолини. Выстроил себе в Санта-Монике замок Сан-Симеон, в который, кажется, могла уместиться половина старушки-Европы. Положил к ногам любимой женщины (и прожил с ней, с любимой, 34 года, до самой своей смерти) этот самый замок, а также весь Голливуд и свою империю в придачу...
И наконец, он тратил деньги так, как может позволить себе только очень свободный человек...
Уинстон Черчилль добавит ко всему этому следующее: «Я симпатизировал ему — суровому, простому ребенку...
любившему играть с самыми дорогими игрушками».
Наверное, у нас у каждого с рождения есть какая-то энергия. Потом кто-то ее приумножает, а кто-то и дареный минимум пускает с молотка.
Но у некоторых счастливчиков, родившихся в «золотой рубашке», с самого начала все готово катиться по наезженным рельсам в рай.
Ну, скажем, у коронованных
особ и сынков миллионеров.
Вот и остановимся на одном из последних — ведь настоящей голубой крови в мире почти не осталось
ДЕНЬГИ КАК ЭНЕРГИЯ
Богатство, несомненно, сильно влияет на характер и жизнь его обладателя.
Вот что еще заметил по этому поводу Чарли Чаплин: «Мне еще не приходилось видеть человека, который с такой легкостью, как Херст, сорил бы миллионами. Рокфеллера тяготила моральная ответственность, которую накладывало богатство. Пирпонт Морган упивался властью, которую оно давало. А Херст беспечно тратил огромные суммы, словно карманные деньги».
И может, в этом главная отличительная (и симпатичная) особенность Херста — он относился к зелененьким бумажкам очень по-человечески и всегда использовал их по прямому назначению.
А именно — просто тратил...
...Рассказывают, что известный в свое время финансист Рассел Сейдж, столкнувшись как-то в Нью-Йорке на Пятой авеню с матерью Херста, Фебой Херст, решил ее предостеречь.
— Если ваш сын не прекратит свои нападки на Уолл-стрит, его газета будет терять не меньше миллиона долларов в год.
— В таком случае, мистер Сейдж, он может заниматься этим делом еще лет восемьдесят, — парировала миссис Херст.
Начинающий Уильям Рандолф Херст мог позволить себе заниматься чем угодно.
А к пятидесяти годам, продолжая в том же духе, он имел тридцать газет, пятнадцать еженедельников, восемь радиостанций, пять кинокомпаний, пять шахт, два консервных завода, один универмаг, два миллиона акров земли и целые кварталы в разных городах. Еще что-то там «по мелочи»... И наконец, на него уже тогда работало более 30 тысяч человек...
Свои же журналы и газеты он оценивал как рыбу — на вес.
Сидя часто посередине роскошной гримерной своей любовницы Марион Дэвис, а кругом на полу было разложено штук двадцать, а то и больше принадлежащих ему газет и журналов, он выбирал какой-нибудь номер таблоида и тщательно взвешивал на руках.
— Что у вас делается с рекламой? Почему журнал так похудел в этом месяце? Телеграфируйте засранцу Рею Лонгу, пусть немедленно явится ко мне.
Потом он начинал внимательно разглядывать заголовки.
— Слабовато звучит, — наконец говорил он своим высоким голосом, указывая на одну из газет. — А почему вы это помещаете на первой полосе?!
РАБОТА
Хотя конкуренты, и не только они, в свое время говорили, что как журналист он был полный ноль.
«Многие считают, что передовые в херстовских газетах писал за него Артур Брисбейн, но сам Брисбейн говорил мне, что Херст умел писать передовые статьи лучше, чем кто-либо» — это опять Чарли Чаплин.
Но именно Рандолф Херст ввел тот стиль в своих Chicago Examiner, Cosmopolitan, Harper's Bazaar и прочих, который держится во многих изданиях и поныне! Это была его новация и стратегия — набирать заголовки огромным жирным шрифтом и много давать фотографий.
И как шеф и как главный координатор своей газетной империи, он, оказывается, тоже был на высоте. Вот, может, и несколько выспренное, но достоверное мнение его сына:
«Его репортеры начали наконец расследовать и разоблачать темные делишки чиновников и политиканов... Это были первые в стране корреспонденты, колесившие по свету, пионеры «разгребания грязи» и исследовательской журналистики. Многие из них считали своей святой обязанностью исследовать серьезные социальные проблемы и даже предлагали пути их решения. Утверждения о том, что «желтая пресса» всего лишь воспитывала дурной вкус с целью увеличения тиража, отдают упрощенчеством. Даже при беглом чтении газет «Джорнэл» и «Америкэн», издававшихся моим отцом в начале этого века, становится ясно, что обе они принимали живое участие в совершенствовании американского общества...»
(Кстати, в «Нью-Йорк джорнэл» почитали за честь опубликоваться такие зубры, как Марк Твен и Эмиль Золя.)
Тут пришло время еще кое-что разъяснить по поводу «желтой прессы», а именно: почему пресса — желтая, а Херст — парень не промах.
На этот счет существуют две истории-версии, и каждая из них была связана с именем героя этих заметок.
В конце теперь уже позапрошлого века две газеты «Нью-Йорк уорлд» и «Нью-Йорк джорнэл» не поделили комикс. Любимое миллионами чтиво в картинках и с пузырями-репликами родил в 1896 году художник Ричард Фелтон Ауткот. Свое творение (или воистину ноу-хау) Ауткот продал Дж. Пулицеру1 в «Уорлд», где, собственно, первый в истории комикс и появился в октябре того же 1896 года. Он назывался «Переулок Хоганса» и рассказывал о похождениях парнишки из нью-йоркского района трущоб Хоганса Элли. Чтобы вышибить слезу у читателей, героя обрядили в мешок из-под муки, который художник гениально раскрасил в предупреждающий и привлекающий к себе внимание светофорный желтый цвет.
И тогда, более сотни лет назад, появление «раздражающего глаз желтого парня» вызвало настоящий фурор, и, как следствие этого, тиражи «Нью-Йорк уорлд» подскочили аж до одного миллиона экземпляров!
В общем-то, понятно: все газеты в ту пору выходили исключительно в черно-белом варианте, а тут сам комикс — новинка да еще яркое шизофреническое пятно окончательно гипнотизирует и зомбирует!
Уильям Рандолф Херст сразу понял, что дело пахнет большими бабками (деловая хватка налицо!), и переманил Ауткота к себе, посулив ему более высокие, чем в «Уорлд», гонорары.
Да еще переплюнул своего учителя и бывшего босса Пулицера.
«Желтый парень» стал выпекаться массовыми «пирожками» на страницах херстова «Джорнэла», чьи тиражи также мгновенно взлетели вверх, да настолько высоко, что Херста стали сравнивать с Генри Фордом, который первым аналогично начал штамповать автомобили на конвейере и тем самым тоже сделал их массовыми.
Ясно, что Дж. Пулицер тоже был не лыком шит: он немедленно пригласил другого рисовальщика — Джорджа Дулкаса, чтобы тот сандалил читателям своего «Хоганса».
Потом, как уже тогда было принято в Америке, последовали бесконечные разбирательства и выяснения, что было раньше — «яйцо или курица» — и кто из них вообще имеет право печатать комиксы2.
Но с этого момента процесс пошел — истории в картинках с желтым парнем стали печатать многие. Журналист Эрвин Вардман из «Нью-Йорк пресс» придумал в конце XIX века выражение, отражающее суть происходящего: «желтая пресса нью».
«Этот термин был пущен в ход... «Пресс», терявшей тиражи по вине «Джорнэл» и «Уорлд». Его породила профессиональная вражда и, вероятно, зависть». Со временем окончание «нью» отпало за ненадобностью. Осталась просто «желтая пресса» — массовая, изобилующая сенсациями, такая, какой были ее «родители»: «Нью-Йорк уорлд» и «Нью-Йорк джорнэл», в которых внутренняя деятельность проводилась под железным коммерческим девизом «Тираж решает все».
Другая версия была из серии девизов «Бог любит Америку, и все, что ни делается, к лучшему, исходя из конституционных прав, придуманных отцами-основателями». И вот согласно этой версии «желтые издания» оттого стали называться таковыми, что печатались на низкосортной бумаге, которая вообще-то была белой, но очень быстро портилась и буквально желтела на глазах в прямом и переносном смыслах — прямо лакмусовая бумажка какая-то!
Ясно, что ради прибыли никто не будет использовать в массовых однодневных изданиях мелованную бумагу, и Херст был не исключение. По расходам это получалось на порядок дешевле, а на популярность изданий нисколько не влияло, наоборот, дешевизна бумаги позволяла снизить цену на газету до минимума, при котором она становилась еще более массовой. Бумагу Херсту поставляла корпорация «Дюпон кемиклз», с которой у него был соответствующий долгосрочный многомиллионный контракт.
Но в 30-х годах XX века у «Дюпон кемиклз» появился мощный конкурент — фирма-производитель более качественной и относительно недорогой бумаги из... конопли. «Дюпон», которой «конопляная» бумага грозила попортить всю малину, кинулась в ноги Херсту, и совместными усилиями они сжили конкурента со свету, прикрывшись при этом благородной целью — борьбой с наркотиками.
И «Нью-Йорк джорнэл» и прочие издания медиакорпорации Уильяма Херста расправились с нехорошими парнями, как с кулаками советская власть, — «как с классом». Валом нескончаемым публиковались материалы о том, какая дрянь эти наркотики и как пострадает великий американский обманутый народ, если начнет читать сенсации «из потенциальных косяков».
И далее Херст совместно с «Дюпон кемиклз» стали самыми горячими сторонниками проведения закона о запрещении выращивания конопли, из который получаются такие гнусные наркотики, как марихуана и гашиш (ну и бумага тоже).
Их усилия увенчались безоговорочным успехом. В 1937 году в США вышел соответствующий закон.
ПОЛИТИКА
Но, впрочем, не будем особенно обольщаться.
Именно этот человек в течение нескольких десятилетий определял характер политических дебатов в Америке. И здесь о Херсте существуют прямо противоположные мнения. Одни считают его настоящим патриотом Америки, а другие — беспринципным дельцом, заинтересованным лишь в более широком распространении своих изданий и увеличении своего состояния3.
В этом смысле характерны отношения Херста с Рузвельтом. Вначале Херст выступал против лидера Демократической партии, затем поддерживал его (чему в немалой степени способствовали сложные и циничные заигрывания со стороны самого Рузвельта). Но когда политика «Новой сделки» ударила по финансовым интересам Херста, он назвал президента коммунистическим агентом. Всю свою карьеру Херст заставлял подвластные ему средства массовой информации обслуживать его политические и финансовые интересы.
В 1935 году Франклин Делано Рузвельт написал президенту одного университета, обвиненному газетами Уильяма Херста в приваживании коммунистов: «Мне иногда кажется, что Херст навредил демократии и цивилизации в Америке больше, чем любые три его современника вместе взятые».
Считается, что в молодости Херст все же был «безрассудно смелым либерально настроенным человеком» (а кто им не был в молодости?).
Но потом взгляды его постепенно изменились, и Херст стал откровенно прогермански настроенным человеком. И естественно, все, что находилось под его контролем, а это СМИ, которые читали ежедневно 20 миллионов человек, а также телеграфные службы новостей, журналы, кинохроники, студии художественных фильмов и радиостанции (причем каждая фирма была тесно связана с другими, создавая единый конгломерат) — работало на его политические пристрастия.
И исходя из этого, в общем, становятся непонятны две вещи.
Почему США не вступили во Вторую мировую войну на стороне фашистской Германии. И второе — почему президент Рузвельт «не замочил» этого нахального олигарха, всегда норовившего плыть против течения.
ЛЮБОВЬ
Любовь — самое «проявительное» чувство: нигде человек так не высвечивается и не «распухает», как при экстремальных эмоциях, так замусоленных поэтами.
И здесь о Херсте можно сказать очень много. Можно даже поставить в пример или хотя бы взять на заметку: вот так стоит любить при больших деньгах.
Марион Дэвис. У него с ней была буквально «любовь до гроба», на алтарь которой было положено все!
Когда они познакомились, ему было уже 54, ей же всего 20. И он давно уже был газетным магнатом, обремененным браком и пятью сыновьями, а она — восходящей звездой бродвейских кабаре.
Херст держался удивительно естественно при своих ухаживаниях. Если он бывал в хорошем настроении, он очень неловко, но увлеченно отплясывал свой любимый чарльстон, ничуть не помышляя о том, что могут подумать о нем люди. Он никогда не позировал и всегда делал только то, что ему было интересно. Многие считали его медведем и довольно скучным человеком, может быть, он и был таким, во всяком случае, как и во всех других случаях, он не делал никаких усилий, чтобы казаться другим.
Ну а в раскрутку Марион Дэвис было вбухано столько долларов, что, пожалуй, по тем временам это был мировой рекорд в этой области.
Когда очередной фильм с его любимой появлялся на экране, Херст давал сигнал, и вся его империя принималась создавать звезду Марион Дэвис. Газеты помещали на первой полосе ее фотографии, рецензии превозносили ее до небес, по радио твердили о ее гениальности. Также зачитывались сфабрикованные письма зрителей, рассказывались трагические истории о якобы совершенных из-за безумной любви к ней самоубийствах десятков юношей и девушек, так и не сумевших стать похожими на нее.
Для строительства любовного гнездышка — замка на горе Сан-Симеон — был привлечен самый модный тогда архитектор Джулия Морган. При первой же встрече с заказчиком она сразу попала в точку, пообещав примерно следующее: «Я построю для вас дом, по сравнению с которым замки Людвига Баварского покажутся жалкими халупами».
И понеслось. В Европе скупались архитектурные сокровища, античные колонны, панели, древнеегипетские потолочные плиты, статуи, камины. Транспортные поезда в течение семи лет ежедневно доставляли в Сан-Симеон куски дворцов египетских фараонов и римских императоров. Морган переделывала проект множество раз и в итоге шокирующе смешала стили: две башни с 36 колоколами, фасад в стиле испанской готики, зал для танцев с потолком в 20 футов, гигантская столовая в церковном стиле с резными столами из мореного дуба. Гобелены и картины, шпалеры и старинные ковры, и при этом... бумажные салфетки — из соображений гигиены и желания быть оригинальными. Все 130 комнат замка и гигантский сад заполняла шокирующая смесь предметов, поражавших своим разнообразием. Причем экспозиции можно было менять: гигантское хранилище замка было до отказа забито упакованными раритетами, большую часть которых, кстати, их владельцы так и не успели распаковать. Потом поезда и самолеты начали привозить слонов, крокодилов, гиен, страусов, коал и какаду: Херст и Дэвис обустраивали свой зоопарк, который должен был стать самым большим в США.
На уикенды в Сан-Симеон съезжались самые знаменитые американцы. Здесь с удовольствием плавали в бассейне и играли в теннис Чаплин, Валентино, Фэрбенкс, Глория Свенсон, Мэри Пикфорд, позже — Марлен Дитрих, Грета Гарбо, Кларк Гейбл, Ширли Темпл, Бэтт Дэвис и многие другие. Не обходили «гнездышко» Херста и Дэвис и политики: упоминавшийся уже выше Черчилль, например, с удовольствием ездил здесь на лошади, а Бернард Шоу рассказывал свои смешные истории.
Когда наконец расходы Херста превысили его доходы, все — и друзья, и враги — думали, что тут-то Марион и оставит его, но ошиблись. Воистину, это была любовь взаимная!
Дэвис собрала подаренные Херстом драгоценности, продала их и отдала ему 1 млн. долларов. «Наши разногласия сейчас неважны, я всегда считала и буду считать, что обязана ему», — говорила тогда Дэвис.
«НАТУРАЛЬНЫЙ» ЧЕЛОВЕК
По образному выражению американского еженедельника «Тайм», Херст обладал уникальной способностью создавать коммерческие империи и своими же руками разрушать их.
Кажется, он скупал все, на чем останавливался его глаз...
Пресловутое ранчо с замком на горе Сан-Симеоне, который являл собой некую смесь Рейнского собора с гигантским швейцарским шале, плюс на подступах к нему, по самому краю плато, были расположены кольцом еще пять итальянских вилл, в каждой из которых можно было разместить не меньше шести гостей, проглотило такие бабки, на какие можно было построить, наверное, пол-Нью-Йорка.
«Здесь все безумное, — говорила законная жена Херста Миллисента. — И он будет его строить и пристраивать до последнего дня своей жизни. А на что он нужен? Ни один человек не может позволить себе содержать такую махину. Как отель его тоже нельзя использовать, а если он завещает его государству, я сильно сомневаюсь, смогут ли его использовать хотя бы под университет».
В конце концов потакание собственным финансовым капризам едва не привело к разрушению гигантской империи, которую он сам до этого построил. Часто повторявшиеся денежные кризисы вынуждали его расходовать, брать в долг и снова расходовать еще больше, чем прежде.
Кстати, когда кредиторы настигали его, перед ними открывалось так много складов, набитых доверху предметами искусства для продажи, что их приходилось вывозить постепенно, чтобы не разрушить международный рынок. Наконец, большие партии этих художественных залежей стали продавать напрямую в универсальных магазинах, чтобы покрыть накопленные им чудовищные долги...
ФИНАЛ
Когда Херст умирал (было это в 1951 году), вечно пьяная Марион металась по их очередному замку в Лос-Анджелесе, часто разговаривала сама с собой, никого не узнавала. Ей казалось, что в доме стоит гул от разговоров и это заставляет невыносимо страдать больного. Но она до конца кормила его с ложечки и обтирала лицо салфетками.
Сразу после смерти Херста его семья перевезла тело в Сан-Франциско для организации семейных похорон. Понятно, что Дэвис даже не пригласили, а жена Херста, не видевшая мужа много лет, наконец-то с наслаждением сделала вид, что имя Марион Дэвис слышит впервые.
Марион же, говорят, повторяла одну и ту же фразу: «Мы все успели сказать друг другу. Я не страдаю, что не смогу быть на похоронах».
Через три месяца после похорон Херста 54-летняя Марион Дэвис, будучи уже тяжелой алкоголичкой, впервые вышла замуж — за старого знакомого, внешне очень напоминавшего Херста.
Она осталась владелицей огромного состояния, нескольких замков в разных уголках Америки, множества автомобилей, шикарных бриллиантов. И она, видимо, многое переняв у своего возлюбленного, успешно вкладывала деньги в заводы, занималась благотворительностью, строительством детских клиник и раздачей бесплатной еды для бедных.
Марион Дэвис умерла в страшных муках в 1961 году от рака челюсти. Как актрису ее уже почти не поминали. Газеты писали только о ее деньгах, пьянстве и, конечно, больше всего о связи со знаменитым и эксцентричным газетным миллионером...
В мемуарах сына Херста (кстати, по американской традиции, его зовут Уильям Рандолф Херст-младший) еще можно прочесть следующее: «Па говорил, что Нью-Йорк — самый американский из американских городов, эдакий огромный плавильный котел (ах, вот откуда это выражение, значит, и его придумал Херст), собиравший со всего света людей, стремившихся к свободе частной инициативы, слова и вероисповедания. Они были его покупателями. И он хотел помочь им стать американцами — научиться читать и писать, понимать этот город и эту страну, где они были чужими... Он протянет руку самым широким массам — обездоленным, малограмотным и пропащим — и введет их не только в круг читателей своей газеты, но и в общество... Другие газеты угождали вкусам богатых и образованных, а отец был убежден, что настанут времена, когда такие издания станут нежизнеспособными либо не смогут оказать сколько-нибудь значительного влияния на жизнь города».
И еще: «...Разгребавшая грязь журналистика моего отца и других сделала в свое время для образования американцев больше, чем все университеты, вместе взятые...»
Игорь ТИМОФЕЕВ
|