ПетерГУРСКИЕ СТРАСТИ

«Огонек» в лице Елены Кудрявцевой продолжает страстные поиски духовного лидера для народа

ПетерГУРСКИЕ СТРАСТИ

Валерий Попов очень интимный писатель. Все время кажется, что его повести и рассказы написаны исключительно для тебя. И круг его читателей долгое время тоже был небольшим, интимным. Если в образованной компании ты говорил, что любишь Валерия Попова, то эта компания с некоторой долей уверенности давала тебе определенную характеристику. Потому что был такой определенный тип людей — читатели Валерия Попова. Но в последние годы, несмотря на всю его приватность, Попова стали издавать массовыми тиражами. Сложилось впечатление, что питерский писатель попал в зону притяжения Москвы, вышел на ее орбиту. И столица начала плавно раскручивать новое для широкой публики имя. И теперь у Валерия Попова уникальная ситуация: он становится знаменит среди широкой читательской аудитории, но и по-прежнему ценен для знатоков литературы. Приняв такое положение вещей к сведению, можно подумать, что начинает расцветать новый гуру. Поэтому мы отправились за истиной в Питер.

— Валерий Георгиевич, Москва в недоумении: каким-то образом она осталась без гуру. Может, вам из второй столицы видней, что происходит? Как в Питере с кумирами?

— Знаете, гуру — скорее московское понятие. Меня Москва всегда пугала своей ненасытностью. Она всегда выковывает себе кумиров. Она почему-то без них не может. Этот город — центрифуга, он очень сильно раскручивает человека, практически до невесомости. То есть до состояния гуру.

— Она вообще-то раскручивает многих, в том числе и питерцев.

— В Москве кумиров раскручивают, а в Питере они рождаются.

В Москве всегда целая охапка разовых кумиров, не рассчитанных на длительное употребление, каких-то 60-процентных, даже на 70 никто не тянет. Вроде все в нем от кумира: лицо интеллигентное, речь, костюм, а потом посмотришь, а у него ботинки желтые... И как-то сразу ломается весь образ.

У меня страсть кого-то обожать была всегда, но герои для миллионов не прельщали, массовые психозы не заражали.

В моем детстве, например, все обожали Чкалова. Отовсюду неслось: «Чкалов! Чкалов!» Меня и назвали Валерием в честь него. Я же понимал, что мне нечего делать рядом с этой восхищенной толпой, что кумира надо искать ближе к телу.

Таким кумиром стал для меня сын дворничихи Юра Петров. Был в Юре какой-то невероятный, театральный шик, дворовая богемность. Я понимал, что стать таким, как Чкалов, не потяну, а вот как Юра Петров, пожалуй, можно постараться. Таким, как Юра, я не стал, но он меня многому научил... Не знаю, что сейчас с ним, но думаю, что он не пропал: Юра был человеком абсолютно ярким. Потом пошли кумиры уже не абсолютные.

— Да, чем взрослее становишься, тем меньше остается в жизни абсолютного.

— Абсолютных кумиров вообще не должно быть, ни в каком возрасте. Никому не нужно целиком отдавать душу. Надо и себе что-то оставить, без души как-то плохо живется. Отношения с кумиром должны быть страстные, но целомудренные.

Тайные.

— В каком смысле тайные?

— Ну, не телевизионные, свои личные. Для меня кумиры — скорее друзья, которые восхищают своим умением жить. Сейчас рядом со мной есть небольшая гвардия людей, с которыми я стою в линейку, и это невероятно приятно. У меня есть, скажем, один потрясающий друг, которому вырезали все внутренности и поставили трубки, он весь на трубках, но тем не менее мы с ним на днях, на дне рождения еще одного нашего общего друга, выпивали, забыв про все эти его трубки. Вот такие люди поддерживают — с которыми легко и просто...

— Да, вы всегда были певцом непереносимой легкости бытия.

— Я ценю только ту легкость, которая преодолевает тяжесть. Легкость в тяжелых условиях.

— Вас сейчас очень много издают.

— Да, но меня все равно кто-то опережает, а то и человек пять идут впереди. Я ревниво слежу за появлением новых литературных кумиров, но быстро успокаиваюсь. Сейчас один появился, не буду его называть, и я внимательно к нему присматривался. И когда наконец присмотрелся — боже, какая ж это скучная грязь оказалась: наркотики, передозировки, глюки... Такая грязь лежит на поверхности, это неинтересно. Люди не ныряют никуда, они пытаются создать все на своем этаже. Настоящий литературный кумир может получиться из человека, который сначала жил, а потом стал писать. А сейчас все литературные кумиры как будто рождаются с компьютером в руках, это страшно. Чем оторваннее человек от жизни, тем он организованнее работает над распространением своих книжек. Их трудолюбие, конечно, вызывает уважение, но это не самое важное... Живя в таком режиме, человек будет тянуть нитку из одного и того же клубка. А потом начнет перематывать клубок в другую сторону. Люди, которые проводят по шесть-восемь часов за компьютером, приучаются выдавать товар в назначенные сроки. Это очень важно в рыночной ситуации. Но постоянно сидя за столом, ты просто оглохнешь. Мне зачастую не хватает какого-то куска навоза, живой жизни, которую не придумаешь. Я люблю прильнуть к какой-нибудь пьяной парочке и послушать, о чем они говорят. В отличие от литературных колдунов они говорят потрясающе, почти гениально. Я завидую не успеху, а любой прожитой жизни: шофера, водителя, монтера. Они живут более полно, хоть этого и не понимают. А писатель — он иллюзионист...

— У вас была такая возможность — не стать писателем, но что-то вы ее упустили.

— Это от робости. Говорят: кто боится жить, тот пишет. А кто не боится, тот погибает.

— А в милицию вы давно в последний раз попадали?

— Давно. Лет пять назад.

— Подрались с кем-нибудь, наверное?

— Иногда, знаете, бывает чувство, что, если ты сейчас чего-то не сделаешь, будешь дерьмом. Иногда оно меня посещает. И в таком состоянии в милицию очень легко попасть... Раньше питерский Дом литераторов находился по соседству с Большим домом, то есть КГБ, и тамошние офицеры любили захватывать нашу территорию и закатывать там свои банкеты. Однажды мы пришли в Домлит с московским критиком Володей Новиковым, а там закрыто, и только офицеры какие-то нам из-за стеклянной двери машут руками: дескать, уходите. Ну, я возмутился, разбил одну стеклянную дверь, потом другую и стал окровавленными руками душить офицера.

Вызвали милицию, меня повезли в отделение. Спустя какое-то время ведут на допрос к следователю. Захожу и вижу залитую солнцем комнату, на подоконнике цветы стоят, а за столом сидит фантастической красоты рыжая женщина.

Я ее спрашиваю: «Вы и есть следователь?» Она говорит: «Да. Я ознакомилась с вашим делом. Вы абсолютно правы, потому что пришли в ресторан в положенное время. Пишите объяснительную и идите». Я написал и ушел. Я шел домой, размахивая перевязанными руками, и в это время сам для себя был кумиром и гуру. Это важно — не давать в себе разрастаться трещинам, чуть-чуть иначе смотреть на свои дефекты, понимать, что они, в общем-то, продолжение твоих достоинств. Надо стараться почаще громоздить себя на пьедестал, а если есть кто-то лучше тебя, значит, ты уже не очень, а так себе. Так что должен быть культ личности, своей личности.

— В какой период вы создавали культ своей личности наиболее интенсивно?

— Каждый период был важным. Сначала мы дружили петербургской компашкой и я верил, что литература — это блеск. Потом мы расстались: кто-то уехал в Москву, кто-то еще дальше, а я с семьей перебрался в дальний район, в Купчино. И окружение стало совсем другим. Это было правильно, потому что нельзя жить, долго друг друга оплодотворяя.

Большая удача, что я там оказался, в этом жутком Купчине, стоящем на болоте. Я, наверное, впервые там увидел русский народ. Множество соседей, очереди в магазинах, толпы перед автобусами. Напротив нас, через площадку, жила очень большая и очень бестолковая семья. Они все как-то выгорали быстро. Была там, например, молодая девушка, потом смотришь, а она пожилая. Заходит ко мне как-то сосед и говорит: «Помоги жену с лестницы спустить». Я говорю: «То есть как?» Оказывается, жену надо было на носилках спустить, за ней «скорая» приехала. Через три дня я пришел к ним на поминки. Народу ужасно много, все ходят туда-сюда, горы вонючих салатов, уже кто-то напился. Ну как, думаешь, они вообще живут, что за жизнь у них?.. А с другой стороны, информация от них идет такая, какой нигде ни от кого не получишь.

— Зачем же вы переехали из этого райского уголка в центр?

— Я прожил там десять лет, хватит. Надо и в культурном пространстве посуществовать. Здесь выходишь из дому и чувствуешь себя европейцем. Вышел, час погулял — и ты уже в порядке. Можешь снова писать. Писательство — единственный способ жить как ты хочешь. Можешь кого угодно хоронить, воскрешать, знакомить, женить, можешь построить замечательный дом, купить лучшую квартиру, приготовить любую еду, создать друга. Стараешься, конечно, как-то подстраивать и свою жизнь под это, но за словом не угонишься.

— Но ведь это все ненастоящее.

— Это все волшебное. Знаете, я помню, как в четыре года шел по полю и вдруг увидел высоко в небе воздушного змея. Это было совершенно космическое явление. Нитка была тоненькая, невидимая, но я понимал, что снизу кто-то этим змеем управляет. Тогда я впервые испытал страсть быть таким вот управителем.

Елена КУДРЯВЦЕВА