МОДА НА ГРЕХИ

Исповедь одного народа перед Великим постом

МОДА НА ГРЕХИ

Гордость, алчность, похоть, гнев, чревоугодие, зависть, лень — все эти удовольствия на самом деле считаются смертными грехами. Почти тысячу лет назад их обозначил Фома Аквинский. Смертными они называются не потому, что можно объесться до смерти или умереть прекрасной смертью в постели, а потому, что ведут к смерти духа. Если это так, то наш дух чаще всего умирает, не достигнув совершеннолетия. А мы ходим на работу, детей рожаем. И вроде ничего. Люди забывают о грехах, они забывают, что это когда-то являлось грехом. Более того, если верить нашему исследованию, прочитав эту заметку, никто не хлопнет себя по лбу и не начнет жить по-новому. Поэтому данный интерес в исследовании греховности граждан носит не морализаторскую, а сугубо познавательную окраску: если смертные грехи для нас уже не такие уж смертные, то что же сегодня является греховным?

Оказалось, что грех — понятие социальное, половое и, главное, возрастное. Это мы выяснили в результате проведенного опроса и личных разговоров с представителями разных поколений. Социальное и половое разделение грехов, кстати, не новость. Еще в XV веке в России были введены отдельные описания грехов для мужчин и для женщин, отдельные — для священников (порознь для «белого» и «черного» духовенства), вельмож, торговых людей и поселян, отдельный список грехов для воинов, отдельный — для чиновников, для крестьян и для купцов... Все это было. Но мы обнаружили, что заметнее всего грехи дифференцируются все-таки по возрасту. Посмотрите графики, полученные нами в результате исследования.

Лично я, молодая и красивая, рассматривая эти графики, вспомнила свои разговоры о похоти. К моему искреннему удивлению, яростными противниками этого греха выступили такие же, как я, молодые респонденты. А их ближайшие соседи, 30-летние, стали ярыми защитниками похоти. Они воспринимают ее исключительно как удовольствие. И даже произносят это слово, немножко жмурясь. На их смелых решительных лицах не мелькает никакой тени сомнения. Количество абортов у этой возрастной категории зашкаливает. Такого не было до них и нет после. Среди тридцатилетних ходят байки об абортах. Они научились афишировать эту сторону своей жизни. Это революционная молодежь 80-х, и одной из революций, которую они наблюдали, стала сексуальная.

Уйдя от поигрывающих здоровой плотью тридцатилетних, я отправилась к единственному поколению, которое заклеймило похоть минус шестым местом, — к двадцатилетним.

С двадцатилетним другом мы поговорили о супружеской измене, которую он считает недопустимой, потому что обман и предательство — самое низкое, что придумало человечество. Это поколение вообще очень боится быть обиженным, поэтому само предпочитает поменьше обижать.

— Так почему похоть для тебя страшна?

— Да я даже не знаю, слово какое-то мерзкое: по-хот-ли-вый... фу! Как-то в моем окружении нет ни одного похотливого человека.

Если честно, я знакома с окружением моего друга. И окружение это спаривается с упорством кроликов. Но можно ли здесь говорить о похоти? Наверное, нет. Похоть ассоциируется с каким-то тайным злопыхательством, вынашиванием замыслов в районе ширинки. А молодое поколение чрезвычайно просто смотрит на секс. Оказалось, что с похотью мы попали не то что в разницу терминологий, а действительно в разницу мировосприятия, сексовосприятия в данном случае.

Секс как спорт воспринимают тридцатилетние. Для их рационалистического восприятия секс — это такая же потребность организма, как еда, сон и все такое. Поэтому они не дают себе умереть всеми возможными способами. Для подрастающего поколения секс становится более сакральным действием. Он приобретает второй, третий и четвертый смысл. Это поколение, которое во всем ищет тайный смысл, второе дно, оно ощупывает подкладку мира, уверенное, что он что-то от них прячет. Это первый пласт людей, выросший без догм материализма. Они уверены, что «в этом городе должно быть что-то еще». Двадцатилетние все такие открытые, слегка наивные, глуповатые, в окружении желтых бабочек, вылетевших из книжек Маркеса. Они смотрят фильм «Властелин колец» как исторический.

Пример с похотью наиболее ярко иллюстрирует наш постулат, что грехи — вещь эпохальная. Принадлежащая своей эпохе. Как бы ни была прочна основа христианской морали, она уже на глазах уплывает из-под ног.

Естественно, что большинству наших граждан присуще очень легкое отношение к супружеской измене. Как показали исследования Российского независимого института социальных и национальных проблем, русские люди не считают супружескую измену грехом. Она не вошла в десятку поступков, которые мы не можем простить никогда. Зато там оказались: пытки, употребление наркотиков, измена Родине, жестокое обращение с животными, политическое убийство, обогащение за счет других, самоубийство, дача-получение взятки, покупка краденых вещей и деловая необязательность. Я представила, как жена выгоняет мужа после того, как узнала, что ее супруг «обогащается за счет других».

Для людей старше пятидесяти лет, то есть для самых мудрых и опытных грешников, одним из страшных грехов стала лень (и это у тех, кто раньше больше всего ценил возможность ничего не делать, свободное, так сказать, время). Даже не лень, а те вязкое болото, липкость, которые образовались после перестройки в головах многих людей. Данное поколение зачастую залипает на прошлое.

— Знаете, я больше всего не люблю, — поделился один пятидесятилетний мужчина, — постоянное нытье моих сверстников. Они ноют, что жизнь плохая, несправедливая, убогая, что ничего не удается, что они, такие умные и хорошие, оказались не у дел. А на самом деле они сами уже ни на что не способны. Наверное, это и называется инфантилизмом. Я поэтому и в молодых больше всего не люблю лени. Боже мой, столько возможностей, столько вариантов, а он лежит на диване и ноет: и это неинтересно, и это скучно, и тут ему не нравится! Я думаю, что из таких брюзжащих диванных существ вырастут нынешние пятидесятилетние.

...Я с такой оценкой, присущей нашему поколению лени — лени двадцатилетних, — категорически не согласилась. Молодые лежат и ноют по другим причинам. Если пятидесятилетние видят, что их мир, построенный на борьбе с дефицитом всего, на ценностях интеллекта и подпольных сообществ, рухнул и уже не вернется, то нынешнее поколение просто не знает: а к чему все это? Деньги можно заработать довольно легко, и они не будут посвящать этому столько времени и сил, сколько их старшие братья, тем более отцы. Они из-за той же волшебности неадекватны социальному строю. Им лень разбираться в политике и экономике, потому что они никак не решат для себя: а стоит ли в этом разбираться? Стоит ли лезть в эту вязкую скукотищу, от которой не уберегут ни одни резиновые сапоги? Может, лучше подождать, может, мир прояснится? Они медитируют на ничегонеделание.

Конечно, старшему, деятельному поколению это кажется страшным грехом, ведь оно привыкло делать себя само. Именно оно тридцать, сорок лет назад, вырвавшись из барачных окраин, провинции, коммуналок, сделало жизнь такой, какой мы ее сейчас видим. Главные их качества — мобильность и потрясающая работоспособность.

Коллективная душа (отраженная в социологическом портрете) молодого поколения вообще никак не рефлексирует по поводу своей инертности. Самым непростительным грехом молодые назвали жестокость, агрессивность, нечуткость, негибкость. На графике видно, что именно они болезненнее всего относятся к гневу.

— Я вообще не понимаю, почему нужно что-то решать на повышенных тонах. Когда кто-то кричит, у меня наступает временный паралич всего, — призналась моя большеглазая собеседница. — Агрессия — это что-то звериное. Почему все друг с другом борются, используют друг друга? Почему бы всем не оставить друг друга в покое?

— Ну, знаешь ли, тогда может возникнуть печальная ситуация: захочется всех послать на фиг, а некого...

Еще более старшее поколение, те самые шестидесятники, однозначно сказали, что самым страшным грехом для людей их возрастного круга было и остается стукачество. Оно может быть как крупнополитическое, так и бытовое. Их время было пропитано этой подлостью. Старшее поколение, кстати, говорило про грехи неохотно и скупо, как будто им было жалко тратить на это слова. Но все-таки моя собеседница не сдержалась.

— Кстати, в нынешней молодежи я очень не люблю поверхностности. Они какие-то неглубокие во всех смыслах. Они очень легко относятся к самым серьезным вещам. Они ничего по большому счету не ценят — чувства, дружбу, память... Очень это легковесное поколение, боюсь, что его куда-нибудь занесет, когда оно разгонится на своих роликах.

Отсутствие памяти. Именно так охарактеризовала страшный грех самая деятельная часть нашего нынешнего общества — сорокалетние. Они могут занимать высокие посты в правительстве, могут руководить банками, возглавлять издательства или вообще ничего не возглавлять и ничем не руководить, но у них всех есть корни. Все они формировались в то время, когда главными были свой круг общения, своя малая духовная родина. Это мог быть двор, или кружок соседей на кухне, или литературное общество.

— Больше всего я не люблю людей без корней, не люблю, когда человек забывает о своем прошлом, — грустно сказал мне представитель сорокалетних.

...Подобный грех, только в еще более резкой форме, называли и тридцатилетние.

Когда-то, по словам тридцатилетних, на закате комсомольских организаций они все сплотились по своим небольшим человеческим группам. Все вместе они ринулись в перестройку, как в огромную волну. А потом оказалось, что кто-то плывет, высоко подняв голову, а кто-то сидит на берегу весь в водорослях и мокрых плавках. По правилам тридцатилетнего этикета нужно поддерживать отношения СО ВСЕМИ.

— Иногда даже смешно получается: обижаются, если раз в неделю не позвонишь, не спросишь как дела. Причем нужно общаться с теми, у кого дела идут неважно, подчеркивая, что тебе наплевать на его социальный статус.

Тридцатилетние страшатся этого социального разброса, они все еще надеются сберечь на своих кухнях ощущение братства.

— Вообще все, что ты написала, — упрекнул меня и Фому Аквинского тридцатилетний мужчина, — это как-то прилично. Это не грехи даже, а сплошные удовольствия. А я бы вписал на первом месте ГЛУПОСТЬ! Я ненавижу глупых, недалеких людей. Мы натерпелись от дураков. Все начальники — дураки, подчиненные — идиоты, а руководство страны — так те вообще кретины. Понимаешь, у нас все время есть ощущение, что мы-то знаем, как это делать, мы-то все и устроили, а все получается через задницу!

— Глупость? — удивился мой двадцатилетний собеседник. — Их еще волнует глупость? Ну это, наверное, из-за контраста. Они вращались в интеллектуальных кругах, а теперь вынуждены общаться с кем попало. Вот мы настолько привыкли к этому, что не замечаем ее. Большинство моих друзей не блещут интеллектом. Так что ж поделаешь? Например, на улицах очень мало красивых людей. Это грустно, но ведь никому не придет в голову этим возмущаться. Так и с глупостью. Для нас это привычное окружение.

— Слушай, а у молодых какой самый страшный грех? — вернулась я снова к тридцатилетним. — А то все поколения уже высказались, а вы нет.

— Их самый страшный грех — наглость.

— Наглость?

— Да, они наглы уже тем, что моложе нас. А это не идет ни в какие рамки!

Итак, проанализировав полученные графики, мы можем говорить о некой моде на грехи. Ведь если сегодня самым преуспевающим является поколение сорокалетних, то мы должны подражать им во всем, в том числе и в грехах. Сорокалетние больше всего не любят алчности, зависти и гнева, а вот гордость, гордыню они единственные вообще не считают грехом. Другое дело, что им на смену уже идут тридцатилетние — будущие законодатели греховной моды. Так что на ближайшие десятилетия мы можем смело вписывать в добродетели похоть и чревоугодие. Да будет так.

Елена КУДРЯВЦЕВА