HIT THE ROAD, JACK!

HIT THE ROAD, JACK!^*

Когда Джек Керуак умер 20 октября 1969 года, его капитал после оплаты счетов и за вычетом долгов равнялся 91 доллару. В начале 2002 года его наследники выручили от переизданий книг Керуака почти сто миллионов долларов

От кошмара повседневности Джека Керуака спас футбол. Американский футбол, конечно. Собственно, американский футбол спас не столько великого Джека, сколько нас: без Джека, то есть без американского футбола, некоторым из нас пришлось бы очень плохо, как приходится совсем худо тем, кто о Джеке Керуаке никогда не слышал, а американский футбол презирает потому, что он американский. Джон Леннон преклонялся перед Бобом Диланом, потому что Боб олицетворял собой все то, до чего Джону предстояло вырасти, а таким великолепным Боб стал не только потому, что читал хорошие и непонятные книжки, а еще и потому, что водился с безумными людьми, которые эти книжки писали, — одним из самых непонятных шизиков в компании писак как раз и был Джек Керуак.

Именно полоумный Джек считается родоначальником литературы битников — романов, эссе и стишков, которые (для того чтобы получился «бит») следовало писать, ни о чем особенно не задумываясь, примерно как классные джазовые музыканты играют импровизацию. Акынство, в общем, такое, на английском языке: видишь дерево, пиши про дерево, подумал о девушке сокровенно-заветное, пиши, ломая перо и промакивая слюни, на раскаленном листе. Знаки препинания в процессе запрещены.

В конце произведения либо вычеркни матерные слова, либо вставь их, рассыпь точки-тире и запятые — получится бит. Это уже потом друг и коллега Джека, совершенно безумный Уильям Берроуз, стал накачиваться незамысловатой химической дурью и в таком состоянии ваять прозу — то был уже не бит, а самая настоящая психоделия. Но Джек Керуак — пионер всей передовой литературы XX века, и не отобрать у него пальмовую ветвь героя никому.

Получается такая вот цепочка: любишь «битлов», почитай как отца родного и старика Боба, и дружка его пожилого Джека Керуака, и литературу битников, а если нет тебе дела до всех них, расти и дальше морковью — осенью тебя, сочного, склюют пернатые. А с футболом дело было так... Нет, кое-что происходило еще до футбола.

Французы Керуаки притащились в Америку через Канаду, где их предки били ценного зверя, валили корабельный лес и дразнили воображение худосочного юноши Фенимора Купера;в североамериканских Соединенных Штатах Керуаки осели неподалеку от канадской границы, в окрестностях города Лоуэлл, штат Массачусетс. Отец Джека (а Джека при рождении нарекли Жаном-Луи) работал наборщиком в местной типографии, копил деньги на свое дело, пару раз дело открывал, прогорал вчистую и снова набирал свинцовые буковки. Тот пригород, в котором жили Керуаки, сплошь состоял из канадских французов (или французских канадцев?), и разговаривали они на местном диалекте французского «жуаль», будь они испанцы, произношение названия диалекта для русского уха имело бы совершенно тантрический смысл, но, увы, они были французы...

Когда Жан-Луи сравнялось четырнадцать и он уже курил, пил и выражал свои мысли в полном соответствии с обычаями среды, отец послал его в город — то ли за спичками, то ли еще по какой надобности. Важно, что из города Лоуэлла дитя вернулось потрясенным: «Папа, там все говорят на каком-то странном языке, и меня никто не понимает!» Старик-отец только улыбнулся в прокуренные усы: «Это английский, сынок, но он тебе не понадобится — ты тоже будешь наборщиком, как я, а зачем наборщику в типографии у самой границы английский?»

К шестнадцати годам Жан-Луи вымахал в здоровенного высоченного красивого малого — как и положено деревенскому парубку, он тискал девиц, дрался с друзьями и врагами, пытался одеваться, выглядеть и вести себя модно и, как и положено в шестнадцать лет, страдал от всякой ерунды. Дружки тащили душевную тоску и маяту в питейное заведение, и томление переползало в нижнюю часть живота — дружки женились, рожали детей и земное свое предназначение оправдывали очень быстро.

Маленький Керуак, как пишут биографы, испытывал томление совершенно иного свойства, но биографы ничего другого написать не могут, как не могут сойтись во мнении относительно того, какую первую английскую книжку прочитал герой — одни считают, что то был «Белый клык» Джека Лондона, так потрясший юношу, что он переименовал себя в Джека, другие настаивают, что первым был Томас Вулф, есть сведения, что начинал он с Уолта Уитмена. На самом деле его книжные открытия особого значения не имеют, потому что Джек Керуак, начав писать, писал, как никто не писал до него — ни Бальзак, которого он собственноручно внес в Top 5 своих любимых писателей, ни даже Томас Вулф, вообще никто — наверное, имеет значение то обстоятельство, что хотя Джек и овладел английским языком в той мере, которая позволяет считать его билингвом, жуаль тем не менее на всю жизнь оставался его родным языком, а английский — всего лишь вторым. Это самое обстоятельство обернулось сущим кошмаром для редакторов романов Керуака, но об этом чуть позже.

В своей школе Джек Керуак играл в футбол как бог и, наверное, даже лучше: Бог остался висеть на своем небе, а Джека заметили очень важные люди из «Лиги плюща» (так называются восемь университетов США, чьи футбольные команды являются официальными поставщиками игроков в Национальную футбольную ассоциацию), а именно — скауты Колумбийского университета. Керуак получил спортивную стипендию в лучшем учебном заведении страны, ему выдали форму и выпустили на поле — в чине центрального защитника Джек крошил команды Гарварда и Йеля. Говорят, косточки нападающих хрустели так аппетитно, что на игру студента Керуака обратили внимание совершеннейшие уже небожители американского футбола — владельцы команд, где продувальщики судейских свистков имели годовой доход, измерявшийся пятизначными цифрами — в начале 40-х это было примерно то же самое, что годовой бюджет немаленькой российской области сегодня. К счастью, Джек учился из рук вон плохо, если такое определение подходит к студенту, который за весь первый семестр не удосужился познакомиться ни с преподавателями, ни с другими студентами, — что бы там ни бредили биографы, ни на одном семинаре, ни на одной лекции по английской и американской литературе Джек так и не появился. И не выяснил, что же это такое английская и американская литература, — если бы выяснил, неизвестно, как откликнулись бы на новое знание неокрепшие юношеские мозги и с какой скоростью опустились бы обветренные красные руки-лопаты. Нам повезло, что с классической литературой ему так и не пришлось пересечься, а еще нам очень повезло, что во втором семестре Джек получил серьезную травму колена.

Однажды Джек Керуак столкнулся с нападающим, который оказался массивнее и крепче его самого, и мениск левой коленки полетел к чертовой матери. В те годы такую травму не лечили, и тренер на целый семестр усадил Джека на скамейку запасных. К весне 1941 года Джеку Керуаку скамейка надоела: он смахнул с нее кучку бездарных и занедуживших коллег и огрел скамейкой тренера. Тот, судя по всему, был мужчиной еще даже более видным, чем игрок, о которого споткнулся Джек, потому что он не только не умер и не заплакал от обиды, а просто потер спину и метнул скамейку обратно в Джека — Джек неудачно увернулся, и скамейка попала в декана факультета той самой литературы, о которой Джек так и не узнал.

Разразился страшный скандал, потому что декан, не в пример Джеку и его спортивному наставнику, оказался хлюпиком — по университету несколько дней бродили полицейские, и дело Джеку не пришили только потому, что хлюпик выжил и, говорят, к концу Второй мировой перестал ходить под себя. Еще говорят, что литературные критики, прознавшие об этой истории, как правило, отказывались писать рецензии на Джековы произведения, а если писали, то только очень хорошие — говорят, так Джек Керуак и стал гением XX века.

Всех, кого только можно было, из Колумбийского университета вытурили, и тут сделалась мировая война, куда Джек Керуак с облегчением отправился — если бы не отправился, как вспоминал потом сам Керуак, «меня или посадили бы за что-нибудь в тюрьму, или я бы на ком-нибудь женился, а это страшнее тюрьмы».

Однако в учебном лагере для новобранцев выяснилась страшная правда: человек не имеет права умереть за Отчизну, не зная всех тонкостей отдания чести вышестоящему начальству, а также не умея маршировать на плацу, запевать в строю и чистить нужники собственной пилоткой. С плаца Джек Керуак ушел ровно на третий день муштры: он бросил ружье под ноги сержанту, дал сержанту в рыло, обозвал подвернувшегося не вовремя полковника ослом и ушел в самоволку. Откуда не загудел под трибунал только потому, что в тот же вечер сержанта зарезал другой новобранец, а полковник сам заехал по уху генералу, и под суд пошел полковник.

И все же, несмотря на мелкие неурядицы дисциплинарного свойства, война по-прежнему манила бойца — Джек Керуак добился зачисления во взвод морских пехотинцев, которых готовили к страшно секретным операциям, однако в процессе новой муштры пришел в себя и стал изображать овощ. Наверное, ему это было не очень трудно: в госпитале ВМФ он дружил с сестрами, наплел повару сказку о тайном участии во французском Сопротивлении, и тот поставил его на офицерское довольствие — тоже тайно. Еще он очень убедительно симулировал жар: прижимался к уютной медсестре и дышал изо всех сил в халатик под грудью, та мчалась к врачу, и Джеку прописывали очередной отдых с клистиром и жаропонижающими вперемешку. Как написал сам Керуак, «было интересно, хотя и несколько обременительно». Когда не прошел диагноз о сердце с правой стороны и Джека вновь принялись готовить к трибуналу за симуляцию, он усилиями дружественных медсестер перекочевал в отделение для психов, где рассказал заведующему, что пишет роман, который будет называться «Брат мой океан», врачу до смерти надоели классические сумасшедшие, с «дизайнерским больным» связываться вообще не хотелось, и Джека Керуака отправили в почетную отставку с пометкой в личном деле «склонен к...»: в последний момент главного по демобилизациям что-то отвлекло, и все потенциально заинтересованные в дальнейшей воинской карьере «рядового в отставке Джека Керуака» так и не узнали, к чему славный сын Отечества все же склонен.

Оказавшись в Нью-Йорке, Джек Керуак довольно быстро пересмотрел свои взгляды на женитьбу (которая «хуже тюрьмы», right) и где-то даже полюбил процесс: он был женат трижды, в подружках путался — в общем, одиночества не переносил. Там же, в Нью-Йорке, Джек познакомился с начинающим литератором и хроническим наркоманом Уильямом Берроузом, который свел его с поэтом, которого звали Аллен Гинзберг, — собственно, именно этих людей считают идейными вдохновителями Керуака, именно Берроуз и Гинзберг вместе с Керуаком образуют «треугольник литературы битников» и первую волну Поколения Бит. Короче говоря, эти шизы и уговорили Джека взяться за перо. Из-под которого в 1951 году выполз роман On The Road (у нас его название переводят как «На дороге», хотя правильнее и точнее было бы «Путешествия», потому что в нем рассказывается о путешествиях, а ни о какой не о дороге и ни о какой такой «на») — этот роман и есть первый роман, написанный в манере «бит». Пересказывать его, равно как и другие вещи Керуака, бессмысленно — бессмысленно упражняться в описании стиля и манеры писателя: его надобно либо читать, и лучше делать это на языке оригинала, либо наплевать и забыть о существовании Джека Керуака. В любом из перечисленных вариантов смысла куда больше, чем в литературоведческих опусах навеки пришибленных Керуаком битников, хиппи и просто графоманов.

Этот роман в самом деле «выполз из-под»: Джек Керуак напечатал его на двадцатифутовых (примерно шестиметровых) рулонах японской рисовальной бумаги, которые предварительно склеил скотчем, и в таком виде принес «рукопись» в издательство. Как говорят продвинутые политики, «фишка» состояла в том, чтобы не прерывать процесса и не вспугивать мысли, что непременно происходит во время смены листов бумаги в машинке. Перед редактором оказалось «цельное» произведение, имевшее форму одного абзаца и написанное без знаков препинания, объем романа был около 10 авторских листов (то есть примерно 220 — 250 нормальных машинописных страниц) — весь этот ужас Джек соорудил за три недели!

Борьба редактора за запятые и абзацы (хотя бы три!) заняла почти год, Джек Керуак сдаваться отказывался. Еще год Керуака уговаривали «взглянуть на порядок слов в некоторых предложениях», а потом редактора осенило: либо роман следует выбросить в корзину, либо публиковать как есть. И если я его до сих пор не вернул автору, продолжал осеняться редактор, значит, в нем есть «то самое» — и уговорил издателя напечатать книгу, которая вышла только в 1957 году, то есть спустя шесть лет после того, как Джек Керуак принес «рукопись» в издательство.

За эти шесть лет он едва не спился, несколько девушек доставили ему несколько очень неприятных минут, таких минут, какие умеют конденсировать из своего и чужого одиночества некоторые девушки, — были вдрызг разбиты несколько очень важных челюстей и лбов, но фатальных последствий не случилось, как не последовало никаких выводов, которые должен был бы сделать из своей неправедной жизни сам Джек. А был издан Роман.

И последнее: не вздумайте читать Джека Керуака на русском — только все испортите! Запишитесь на курсы английского, послушайте Боба Дилана и Grateful Dead, сверяясь с текстами песен, которые сейчас достать легче легкого, и через год-другой вы осилите Джека, он того стоит. А если станет невмоготу, вспомните: у Джека английский был вторым языком, вы-то чем хуже?!

(^* Песня Кертиса Мэйфилда, посвященная Джеку Керуаку)

Сергей КАСТАЛЬСКИЙ