И ГДЕ НА ЧЕТВЕРТЬ БЫВШИЙ НАШ НАРОД…

— Израиль нам — страна родная. Или если это чрезмерно, то — полуродная. Нам всем. Всем русским, татарам, полукровкам, евреям, антисемитам

И ГДЕ НА ЧЕТВЕРТЬ БЫВШИЙ НАШ НАРОД...

Когда в тот день выходил из дому, светило солнце и бодрил морозец. Когда вышел из метро, дул холодный ветер, чуть не сбивая с ног. Когда стоял вместе с Юрой Феклистовым, фотографировавшим Сергея Юрского на Патриарших, был снегопад. Крупные медленные снежинки иначе как новогодними и назвать нельзя. Сергей Юрьевич взбодрился, застывшая на гнилостном нуле зима в предпоследний свой день вдруг прикинулась красавицей, с которой еще все возможно.

Разговор, естественно, вился вокруг Булгакова. «Он ведь соединил два плана», — удивленно говорил Юрский. Думая о Иерусалиме на фоне сталинской Москвы, я не сразу сообразил, какие именно планы он имеет в виду. «Горка, на которую поднимается трамвай, это у Чистых прудов, а здесь и трамвая-то никогда не было, да?» — обратился он к Феклистову, который застыл за фотоаппаратом. Местный алкаш, давно присматривавшийся к знаменитому артисту, подтвердил, что трамваи здесь никогда не ходили, а он-то знает, потому что живет здесь с 38-го года, с того дня, как его привезли сюда из роддома.

Наука доказала, что наш внутренний мир соткан из множества других людей. Из их слов, поступков, движений, иногда всплывающих в нас в чистом виде, а чаще вызывающих безмолвное бормотание по их поводу. Как-то я попытался сообразить, какое место в этом моем душевном калейдоскопе занимает Сергей Юрский. Выяснил, что огромное. Все словечки из «Золотого теленка», скрепляющие состав души начитанного юноши 70-х годов, я слышу произнесенными его голосом. Инженер Маргулиес из фильма Швейцера «Время, вперед!», увиденный почему-то глазами его сестры из московской коммунальной квартиры: «Говори быстрей, я стою босиком в коридоре». Сколько раз это «босиком в коридоре» повторялось нами в разговорах друг с другом! Цемент взаимопонимания. А его первая (не единственная ли?) пластинка, купленная в начале 70-х в магазине «Мелодия» на Калининском, на втором этаже, где литературные записи! Я тогда только женился, и мы с моей женой Галей снимали квартиру на Преображенке и каждому приходящему в гости ставили эту пластинку. И все слушали. И потом годами повторяли друг другу: «Тара слабовата, сымайте, не подойдет». Зощенко. Или шукшинские «Сапожки». Мужик откладывал деньги на мотороллер, но увидел в городе импортные сапоги и купил жене, а та не смогла натянуть их: «О-ох, но-ожень-ки!» А у него в голове одно: «Половина мотороллера... половина мотороллера...» Потом поздравляли друг друга с круглыми датами: «Полмотороллера...»

«Да, — улыбнулся Юрский, сидя на спинке скамьи, куда усадил его Феклистов, — половина мотороллера...» А бабелевский реб Арье-Лейб, сидящий на кладбищенской стене, и шепелявый Мойсейка, который отбирает лучшие места на стенке и хрипит, стуча себя в грудь, глядя вслед Бене Крику: «Король... король...» Это уже мне старший сын говорил. И какое-то давнее, сквозь сон, театральное воспоминание. Приезжает ленинградский театр с «Фантазиями Фарятьева». Актеры где-то далеко внизу на сцене, кругом темно, душно, почти ничего не видно, не слышно. И вдруг я понимаю, что это Юрский, объясняясь в любви, вдруг начинает бегать вокруг стола с совершенно прямой спиной, высоко, до груди, задирая колени. Если было в жизни то, что в дзен-буддизме называется состоянием сатори — откровения, пробуждения, — то тогда... Театр.

«Я как раз пишу сейчас об этом, — сказал Юрский, отрешенно глядя на возникающий ровный снежный покров Патриарших прудов, — Товстоногов сказал: «Хватит бегать. Не нужно. Не придумывать».

Голос Юрского. Неожиданность движения. Пауза. Знаменитая его книга конца 70-х так и называлась «Кто держит паузу». Иногда мне кажется, что, кроме него, никто не держит эту паузу.

Лет семь назад я впервые пошел к нему записать для газеты слова о Фаине Раневской, для которой он ставил ее последний спектакль в Театре им. Моссовета. У Юрского болела нога. Он извинился, что будет лежать. Вообще плохо себя чувствовал. Настроение плохое: как актер без ноги? Он говорил минут двадцать. Совершенно законченный, продуманный с первого до последнего слова монолог. О тайне Раневской, которая никогда не будет разгадана. О судьбе актера. О нашей жизни.

Это можно было снимать для телевидения. Вставлять целиком в книгу. Транслировать по радио в передаче «Театр у микрофона». Я храню эту кассету. Но то же самое было потом, всегда. На встречах в редакциях. На концертах. Дома и за рулем автомашины, когда другого времени для встречи просто не было. Предельная концентрированность. Художественно законченный монолог. Ни одного лишнего слова.

Обрабатывая интервью любого человека, обычно улучшаешь его. Выстраивается логика, убираются лишние слова — лишь бы наговорил побольше, а потом из этой каши слепится пуля.

Печатая на бумаге слова Юрского, можешь только ухудшать их. Понятно, что не передать его голоса, его пауз, интонаций, его перевоплощения. Но сам формат интервью не выдерживает законченной прямизны его речи. Я мечтаю записать за Юрским книгу его воспоминаний о себе и о людях — «Голоса». Сергей Юрьевич сам пишет, и в последнее время все больше. Он незаурядный писатель, поэт. Но там речь ведет внутренний голос. А тут внешний, феноменальный, завораживающий.

Я совершенно убежден, что Сергей Юрский пришел к нам из каких-то мифических времен. Если можно вот так вот запросто разговаривать с ним, слушать его, даже самому что-то вякать, то ты точно так же мог бы говорить с Бродским, с Пушкиным, с Платоном, с Шекспиром. Это нормально. Все свои. Одна компания.

И понимаешь, что жить весело.

...Разговор с Юрским об Израиле возник по конкретному поводу. По какому — будет ясно позже. Начнем с главного.

— Израиль нам — страна родная. Или если это чрезмерно, то — полуродная. Нам всем. Всем русским, татарам, полукровкам, евреям, антисемитам. Потому что есть иудео-христианская религия. Потому что много наших людей в Израиле. И потому что есть некое мистическое сходство судеб. Я не буду углубляться. Это мой посыл.

— Многие уже там бывали как туристы, и у каждого есть свой Израиль.

— Да, но, интересуясь Израилем, а теперь и бывая в Израиле, мы культуру этой страны знаем плохо. Я сейчас еду в Израиль в пятый раз на гастроли, чем отмечаю десять лет моей первой поездки туда. Лично я получил там достаточное количество невероятных очарований. И религиозного плана, и человеческого, и культурного, и природного — всех. И достаточное количество разочарований. Но я общался почти исключительно со средой наших эмигрантов. Но Израиль как страна из самой себя растущая, то, что называется сабра, началась для меня именно с драматурга Йосефа Бар-Йосефа.

— Наверняка вы знаете израильские пьесы наших бывших соотечественников, неужели они так отличаются?

— Да, резко отличаются, это что-то совсем другое. Бар-Йосеф присылал мне свои пьесы, хотя у нас нет общего языка. Он рвется к тому, чтобы его поняли, разрешили его проблемы. Он необычный драматург в нынешнем мире коммерции. Он действует как человек, который никогда не ходит в театр. Который не знает, что там, как и везде, есть такие вещи, как карьера, успех, богатство. Он мучителен для себя. Он ставит проблемы, которые не знает как решить. Он присылал мне два варианта своей пьесы «Купер», в книге я прочитал третий вариант. Он мучительно ищет хоть какого-то разрешения конфликта между старыми и молодыми. Не находит.

— Но конфликт поколений — чуть ли не самая навязчивая идея драматургии.

— Я не зря сказал об иудео-христианском мире. Как под одной обложкой соединены Ветхий Завет и Тора, которая составляет его начальную часть, и Евангелие Христово, так во всем этом единстве есть мучительное противоречие. Мне кажется, что Йосеф Бар-Йосеф — драматург на этом, библейском уровне. Поэтому у него могут быть такие слова, как в пьесе «Это великое море»: «Человек не должен тратить время на такие пустяки, как карьера, успех и богатство». Ничего более несовременного для нынешней России, да и для нынешнего Израиля, придумать нельзя. А этот автор и все его герои решают более важную проблему. Проблему ортодоксальной веры и нового мира молодого поколения. Я сам играю сейчас итальянскую пьесу «Железный класс» Альдо Николаи, где есть эта проблема отцов и детей. Первые более моральны, вторые более раскованны, но они одной веры — и сверхтрагизма нет. В конце концов хуже смерти ничего нет. Но та ненависть, которая разделяет отца и дочь в пьесе Йосефа Бар-Йосефа «Купер», — это хуже смерти. Она уже непостижима.

— Признаться, когда я читал эту пьесу, я поймал себя на том, что вижу вас в этой роли. Вас, вашу жену, дочь, зятя...

— Читая эту пьесу в ее первом варианте, во втором, в третьем, я говорил каждый раз и ему и себе: «Это хорошая пьеса. Это хорошие роли. Но я боюсь ее играть». Говорю так, думая, может, кто-то меня уговорит? Но я и ему не поверю. Это очень страшная вещь. Но если театр сохранится как драматический театр, то ему понадобятся именно такие люди, как Йосеф Бар-Йосеф. Нынешняя драматургия становится слишком интернациональной. Потеряв свои корни, она потеряла и свои проблемы.

— Глобализация драматургии?

— Да, а здесь корневая драматургия. Светлана Шенбрунн, которая перевела многие его пьесы, очень хорошая переводчица. Но, читая, ты чувствуешь, что это другой мир. Не этнографически другой, а духовно другой. Он на своем языке ставит мучительные проблемы, в которых бьется его сердце. Я большой поклонник выдающегося русского еврейского писателя Владимира Жаботинского. Может, он — мост между нами и Йосефом Бар-Йосефом? Жаботинский хотел создать еврейское государство, в котором жили бы люди, легко общающиеся с миром. И вот возникло это государство. Но общение с миром оказалось безумно трудным. Мы читаем Ветхий Завет, но вряд ли его чувствуем своим. Может быть, начать его чувствовать через Йосефа Бар-Йосефа и его героев? Там есть свои святые и свои демоны. Это совершенно неведомый нам мир.

НЕРАСТВОРИМЫЕ ЕВРЕИ

— Однажды я спросил у Александра Володина: «Александр Моисеевич, вы говорили, что Володин вы «по сыну». В редакции требовали псевдоним, посмотрели на вашего сына и сказали: «Володин». А как ваша настоящая фамилия?» Он посмотрел на меня и говорит: «Игорь, неужели вы не знаете? Конечно, Лифшиц». Я знаю, что Юрский — это сценический псевдоним вашего отца. А настоящая его и ваша фамилия — Жихарев. Замечательная старая русская фамилия, особенно если вспомнить «Записки театрала» пушкинского современника Степана Петровича Жихарева. Вместе с тем, насколько помню, ленинградские гонения на вас всегда имели отвратительный антисемитский душок. В разговоре об израильской культуре и ваших будущих гастролях в Израиле уместно, наверное, поинтересоваться о ваших еврейских корнях?

— Во мне есть еврейская кровь. Но я человек русский и всегда себя считал русским. Будучи и наследственно православным, и постепенно сам придя к православию как религии родителей. Еврейские корни есть со стороны матери, но и там это были крещеные евреи. Может быть, насильно крещеные, не знаю. Фамилия матери Романова. Возможно, эту фамилию дали ее предкам по царю. Во всяком случае, это было где-то далеко, потому что мама по рождению петербурженка. Испытал ли я все эти проблемы и чувствовал ли, что не хочу быть евреем, потому что ничего хорошего это не принесет? Да, испытал, и очень серьезно. Но я могу гордиться одним. Что ни разу в те времена не закричал: «Я русский! У меня папа православный!» Никогда. Я говорю об этом только сейчас, когда отмечаю столетие отца. И когда выгоднее, скорее, быть евреем. А тогда что было делать? Паспорт все время предъявлять? Как-то неловко. Пришлось просто помалкивать. Терпеть. Так, на чем мы с вами остановились?

— На Ветхом Завете и на Владимире Жаботинском, которого, как я слышал, вы начали исполнять в своей программе.

— Да, Жаботинский — это плод моей давней дружбы с Симоном Маркишем. Когда после четырнадцати лет паузы, связанной с его эмиграцией, я смог с ним встретиться уже как с профессором Женевского университета, и приехал к нему в гости, и жил у него, он сказал: «Хочешь почитать книжку?» И дал мне роман Жаботинского «Пятеро». Это было сильнейшее впечатление. Я ксерокопировал его и привез сюда. Я тогда собирался снимать фильм «Chernov. Чернов» и думал, что, может, мне грозит профессия кинорежиссера. Что бы я тогда стал снимать? Конечно, Жаботинского. Это было пятнадцать лет назад. Я пытался договариваться с разными продюсерами, но безуспешно. Сейчас Жаботинского стали издавать в пределах бывшего Союза. Я был на гастролях в Одессе, и там мне подарили его книжку. Это меня снова возбудило. Все мои близкие и коллеги знают, что я мечтаю об этом фильме. Но пока я решил сделать чтецкую композицию. Интересно, как в сочетании с Бродским, с Шукшиным, с Хармсом и с моими собственными эссе прозвучит большой, на тридцать минут, кусок Жаботинского?

— Что-то вроде кинопробы? Да еще на гастролях в Израиле?

— Это замечательный роман, замечательная проза. И это, между прочим, те же проблемы, что у Бар-Йосефа. Роман «Пятеро» написан в 30-е годы. Жаботинский пишет о 1905 годе, об ассимиляции евреев, о крушении старой семьи, о крушении восточного еврейства, при этом сам участвуя в сионистском движении. Проходит тридцать лет до его смерти, еще полвека до Бар-Йосефа, и оказывается, что растворения евреев в мире не получается. Его отмечал Жаботинский, который умел думать на эти темы, еще сто лет назад. Но прошло сто лет, и через Йосефа Бар-Йосефа мы видим, что есть нечто более сильное, чем ассимиляция. Евреи все-таки самый древний народ на Земле.

— После китайцев?

— Китайцы это китайцы. Но они не называют себя древними китайцами. Они как бы отбили себе новый счет. Греки не претендуют на то, чтобы быть древними греками. А израильтяне вернули себе язык, и через Йосефа Бар-Йосефа я понимаю, что это самый древний народ на Земле, и как древний народ имеет совершенно особые проблемы. Вроде бы это противостоит Жаботинскому, который говорил: «Давайте снимем эти проблемы, будем как все люди. У нас будут ортодоксы, обновленцы, светские люди. Мы не будем особенными. Мы будем широкими, ясными, сильными и крепкими. И все будет в порядке». Нет, не все в порядке. Бар-Йосеф — это в каком-то смысле пророчество. Мы, более молодые народы, когда-нибудь станем старыми. И поэтому к нему стоит прислушаться.

— Вы сказали, что будете читать и свои собственные эссе. Это первое включение вас в свою программу как писателя?

— Да, первое. Но дело не в том, что я решил «опубликовать» себя. Мой возраст заставляет меня искать новые взаимоотношения со зрителем. Это связано, кстати, и с «Купером», и со всем, что я сейчас делаю. Я пятьдесят лет на сцене. И все эти пятьдесят лет я искал перевоплощения. То есть как не быть собой. В концертах я работал за двадцать человек одновременно. Я играл Шекспира, и это были все шекспировские персонажи. Играл Бабеля, и это были все бабелевские персонажи, играл Шукшина, играл Бунина, играл еще пятьдесят авторов — Достоевского, Гоголя, Пушкина... Я надеваю маску и становлюсь кем-то. Пока маска не надета — меня нет.

Сейчас другой возраст. Играть только стариков — это скучно. Если зрители приходят смотреть на меня, то я должен разговаривать с ними. По-отечески. Я читаю Бродского, но я читаю и свой комментарий к Бродскому — что я думаю о нем. Играю Шукшина, но сперва объясняю, что для меня Шукшин. Я не объявляю: «Вот мой рассказ». Я просто начинаю говорить от себя. В основном это что-то смешное. Вообще мне хочется, чтобы много смеялись. В Жаботинском много юмора. Вообще юмор — это следующая тема нашего разговора про Йосефа Бар-Йосефа. Даже в самых больных вещах должно быть это электричество смеха, неожиданности.

— А что вы читаете свое?

— Ну, например, есть такой рассказик «Основной инстинкт» — о водке в русском театре. Мой рассказ — про общение со старым актером: пить или не пить. Может, включу рассказ «Троллейбусная прогулка», опубликованный сейчас в журнале «Знамя». О комедии отъездов и возвращений. Основное сегодня в наших людях — это ненависть к рожам. «Все хорошо, но эти рожи вокруг не могу видеть! Поэтому уеду отсюда». Приезжает туда, и там то же самое: «Чудная страна, но рожи видеть не могу!» Как наши евреи приезжают в Израиль: «Эти еврейские рожи не могу видеть!» Приезжают обратно: «И эти рожи не могу видеть!» И так всюду: английские рожи, американские, немецкие. Вроде бы огромный мир вокруг — а рожи видеть не могу! Вот об этом.

ЕВРЕИ НАМ РАССКАЖУТ СМЕШНОЕ

— Вы хотели поговорить о юморе.

— Да, юмор — это одна из точек, о которой стоит поговорить. Я начинал как комик. И хотя потом играл много ролей: и героических, и драматических, и даже трагических — но это во мне живо. И как зритель я не могу воспринимать совсем без юмора. Поэтому все мои программы с юмором. Тот же Жаботинский весь пронизан юмором. Потому что он одессит, а Одесса — это юмор. Как пишет сам Жаботинский, я цитирую: «У людей само слово «Одесса» — что-то вроде потешного анекдота. Я за это не в обиде. Не надо открывать перед каждым до конца свою тоску. Но за насмешливое отношение к моей родине я не в обиде. Действительно, смешной был город. Наверное, потому, что сам так охотно смеялся».

Евреи — это юмор. Еврейские анекдоты — это и злые и антисемитские, но и совсем добрые, мудрые, веселые. Либо над евреями смеются, либо они сами смеются, но это всегда юмор. Когда появляется такой еврей, как Йосеф Бар-Йосеф, трудно смириться с тем, что ему не до юмора. Есть у него комические ходы, но они всегда под знаком истерики.

— В Книге Иова тоже было мало юмора.

— Мало. Значит, это будет еще одно затруднение Бар-Йосефа в России. Тут ждут специфического юмора. Израиль — это евреи. Евреи — это Одесса. Одесса — это смешно. Вот цепочка. Есть израильская пьеса про презервативы, как ее здесь любят! Как меня соблазняли играть ее в городе Риге, сулили большие деньги! Сейчас ей «Золотую маску» будут давать. А у Бар-Йосефа — антиюмор. Там не только смеяться нельзя, но и дышать трудно. Там много эксцентрических вещей, которые могут вызывать смех от неожиданности, как вздрагивание. От резкости сопоставлений. Но это ожидание, что «евреи сейчас нам расскажут смешное», которое Йосеф Бар-Йосеф принципиально не оправдывает, делает его еще более трудным драматургом.

— Сергей Юрьевич, в ваших словах все время ощущается противостояние сегодняшнему театру.

— Сегодняшний театр, как я наблюдаю, во многом себя предал. Он стал угодливым, желающим нравиться, обслужить, чтобы всем было удобно. Отсюда и драматургия. Либо снобистская, литературная, «в направлении Павича» и всякой интерактивности. «Ну не будут смотреть... А мы сделаем очень дорогие билеты, и десять человек окупят тысячу». Либо, наоборот, суетливо: муж изменил жене, а из-под кровати выскочил этот, а муж туда... Вот два направления. И такой театр почти развратил зрителя, он стал пошлым. И критика разлюбила театр, она занимается только грязным бельем театральных деятелей, сам театр ей неинтересен.

— Неужели финиш?

— Я чувствую, как при этом набухает все же драматургия, которая говорит о вещах, которые могут быть только в театре. В кино этого не сделаешь, и в литературе не перескажешь. Только театр. И, может быть, постепенно на это найдется зритель. Я хочу сказать, что таких драматургов, как Йосеф Бар-Йосеф, можно пересчитать по пальцам. Но он не одинок, он не растворен в небытии. И это очень важно.

Игорь ШЕВЕЛЕВ

Благодарим посольство Израиля и лично советника посольства по культуре Дана Орьяна за помощь в организации этого материала