БАЙДА СРЕДНЕГО РОДА

Дневник репетитора

БАЙДА СРЕДНЕГО РОДА

Мама чуть не плачет

— Я не знаю, что делать, — срывающимся голосом говорит она. — Она занижает ей оценки и не хочет объяснять почему. Почему, ну почему она занижает ей оценки?

Я, как могу, стараюсь утешить бедную женщину. К родительским крикам души я уже привыкла. Уже три года я частный репетитор по русскому и литературе. Вообще-то я предпочитаю учить абитуриентов писать сочинения, но есть среди моих учеников и школьники. С ними-то, со школьниками, больше всего мороки.

В отличие от абитуриентов школьники еще не знают, чего хотят. Школа научила большинство из них только юлить, выдавать желаемое учителем за действительное, притворяться знающими или не знающими в зависимости от взгляда учителя; она научила их бояться задавать вопросы и бояться отвечать на них. От них требуют не знаний, а оценок, и их интересуют поэтому оценки, а не знания.

В глазах родителей всех моих учеников я читаю молящее: «Мой ребенок хороший, да?» Некоторые спрашивают вслух. Потому что «бестолковщина», «горе» и «сядьнаместозамолчи» — это самое мягкое, что они приносят из школы. Мне трудно, очень трудно их переучить.

Я горжусь тем, что я частный репетитор, что мои услуги дорого оплачиваются, за день я могу заработать столько, сколько государственная училка зарабатывает за полмесяца. И я стараюсь честно отработать «большие деньги» — ребенок напряженно и сосредоточенно сопит напротив, пока я не объявлю сознательный, запланированный оздоровительный перерыв.

В эти перерывы я многое узнаю о жизни детей и учителей. Сегодня, занимаясь с Дашей, я, например, узнаю, что три учительницы из их школы позавчера, не сговариваясь, сломали кто ногу, кто руку. Потому что были заморозки, случился гололед, а учительницы в школах сплошь старенькие, хрупкие, и теперь Даша вынужденно освобождена от уроков математики, немецкого и мировой художественной культуры. Горюет она по этому поводу мало — по математике и «дойчу» у нее репетиторы, а эмхэка она вообще не-на-ви-дит.

Я думаю, как это грустно — старенькие учительницы, и как это символично в свете общих проблем школьного образования — их хрупкость, и непрочность, и старость, и, да простят меня феминистки, то, что они поголовно слабые усталые женщины.

...У Вани в школе учительница французского заснула на уроке и захрапела, и пару раз, рассказывал мне Ваня, спрятанным в парте будильником злые дети сымитировали звонок и на двадцать минут раньше выломились из класса, и директриса потом учительницу ругала, а злым детям было смешно. А когда она отворачивается к доске, чтобы написать что-нибудь, полкласса вытаскивают плевательные трубки и обстреливают учительницу комочками жеваной бумаги.

— Ну, она хотя бы говорит вам, что это плохо — плеваться, Ваня? Это же плохо, понимаешь, человек на такое должен обидеться вообще-то. А она не просто человек, она учитель...

— Она? — в душе у Вани накипело что-то плохо мне понятное. — Она дура!

— Почему дура, Вань? В чем это проявляется?

— Ну... Орет не по делу. «Как стоишь! Как сидишь!..» И ВПАРИВАЕТ ФУФЛО разное...

— ???

— Ну, там... про Ста-алина. Про Пу-ушкина...

— А ты что хочешь — про Децла, что ли?

— Зачем? — Ваня презрительно хмыкает. — Децл — ОТСТОЙ тоже. О чем вообще разговор?..

Ваня мальчик серьезный, зря говорить не любит.

А Даша любит поговорить. А вот писать — не очень.

— Что это значит — «от тудо»? — спрашиваю я. — Это «оттуда», что ли, Даша?

Девочка краснеет и кивает. Ее голова уткнулась почти в колени. Может быть, она думает, что я буду ее бить?..

— Не знать не стыдно, понимаешь? — пытаюсь подбодрить восьмиклассницу. — Стыдно не хотеть знать. А если ты не знаешь, тебя не будут ругать. Нормальные люди.

Она смотрит на меня с недоверием. Им учительница сказала однажды: «Вопросы здесь задаю я!» Остается только догадываться — то ли она работала до этого в милиции, в детской комнате, то ли в Пединституте у них был какой-то странный спецкурс.

— Книжки я читать не люблю, — признается Даша. — А вы — любите?

— Да, — честно признаюсь я, с удивлением ловя себя на том, что испытываю нечто вроде стыда.

— Фу-у, — с неуважением говорит Даша, — книжки — это такой ОТСТОЙ, по-моему.

Она смотрит на меня с вызовом.

— Я сказала ОТСТОЙ! — говорит она гордо. — Но я больше не буду.

Объясняю ребенку, что жаргон — это нормальная, живая часть языка и раздражает она только ханжей. Говорю, что в XIX веке нельзя было говорить «талантливый», это считалось гадким молодежным жаргоном, а надо было говорить — «даровитый».

— Че, правда? — удивленно спрашивает Даша.

— Правда, правда.

— А вот моя подруга Маша, вы знаете, она пришла из школы и сказала: ЗАБЕЙ! Представляете, мне сказала по телефону: ЗАБЕЙ ТЫ НА ЭМХЭКА! Так ее папа так ругал, знаете!..

А чего папа ругал, нервы тратил, спрашивается? Стоит ребенку выйти на улицу, поставить кассету или раскрыть журнал — он это «забей» везде встретит. А в школе и семье ему внушают, что такого слова не существует. Ну и кому верить прикажете — школе или реальной жизни? Нормальный ребенок жизни поверит. А педагоги-методисты нет чтобы спецкурс по жаргону в школе организовать — норовят ввести какой-нибудь Закон Божий, от которого пользы — ноль, один вред. Вот так я могла бы сказать, если бы кто-нибудь стал слушать...

Родители моих учеников — тот самый «средний класс», на который так много надежд возлагает общество. Это видно и по благополучным районам их проживания — Кунцево, Юго-Западная, Аэропорт, — и по свежему евроремонту квартир, и по компьютеризованности детских комнат. Они благополучны и обеспечены настолько, чтобы отстегивать ежемесячно на дополнительное обучение отпрысков сумму, на которую иной россиянин живет и месяц, и два. В том же, что касается взаимоотношений со школой, они так же беспомощны, как сами ученики: «Ну как он — нормально?» — и какая-то надежда в глазах, как будто я доктор, а не учитель.

— Нормально. Способный мальчик, все с первого раза понимает. Неужели из троек не вылезал?

— Не вылезал, — пожимают плечами. — Мы его и на «врожденную грамотность за десять дней» водили — не вылез.

— Вылезет, — обнадеживаю несчастных родителей. — А врожденной грамотности за десять дней не бывает.

— Да? Вы так думаете? — морщат лбы родители.

— А как же! И похудеть от чудодейственных таблеток нельзя. И мышцы накачать за месяц на чудо-тренажере. А чудо-терка не трет совсем.

— Ну, про это-то мы уже знаем...

— Ваня, как пишется «дом призрения»? — веду я занятие.

— При?.. — неуверенно косится на меня восьмиклассник, любитель компьютерных игр и жвачки.

— Правильно!.. — радуюсь я успехам ученика, подавляя мысль, что он просто угадал.

— Вау, правда? — Ваня тоже рад и крутится на заднице. Он все время крутится — и от радости и от расстройства, что ему трудно усидеть на месте. Он сидит полдня в школе, и еще полдня к нему ходят: я, математик и учитель немецкого. Хотя все эти предметы он изучает в школе. А потом он сидит перед компьютером — режется в игры и еще чего-то там мудрит.

— А что такое дом призрения, знаешь? — мама Вани желала, чтобы помимо грамотности я развивала ребенку кругозор. Она даже хотела, чтобы я водила ребенка в Музей Пушкина, но ребенок отрезал, что в таком случае он КОНКРЕТНО отказывается учиться и что он НЕ БАКЛАН какой-нибудь, чтобы ходить по музеям.

Он еще бормочет что-то про прЕзрение. Он не отличает одно от другого. Он вообще мало что знает, если это не касается компьютера. Я попросила его назвать какую-нибудь оперу и какого-нибудь композитора — он не смог. В его голове каша из определений, обрывки дисциплин, к которым примешиваются куски новейших знаний вроде москвоведения и ОБЖ. Зато про компьютер он знает все — стол завален «Страной игр» и еще какими-то журналами с незнакомыми мне названиями.

Я искренне сочувствую своим ученикам с узким кругозором. И одновременно завидую им — они не принимают всерьез всю ту БАЙДУ, которую принимали всерьез многие из нас. Я не понимаю, зачем их заставлять изучать определения, дополнения, простые глагольные и составные именные сказуемые — сведения, интересные разве что филологу с узкой специализацией. Скучно ему на уроках русского у Лидии Степановны, семидесятидвухлетней (!) женщины, больной сахарным диабетом. А потом все удивляются, почему дети не хотят учиться.

Один раз мы полчаса возились, пытаясь правильно определить обстоятельство. В конце концов мне пришлось сдаться и слазить за ответом в книжку с решениями.

— Ну и упражнения вам задают, Ваня...

— А вы думали, в сказку попали? — шутит довольный Ваня.

Доволен он потому, что я, начав занятия с ним, сразу запретила пользоваться книжками с ответами, и он теперь приятно отмщен. Все его друзья делают задания по русскому, просто сдувая все из этой книжки, которая продается сегодня в любом книжном. На Ванином знании русского языка выполнение упражнений никак не отражается. В его тетрадке изнутри, на обложке, я видела надпись: «Макс — баклан и пельмень», и еще чуть пониже: «Родон — говно». От этих надписей на меня веет тайнами незнакомого мне мира, в котором одинаково не отведено места и тургеневской Асе, и обстоятельствам образа действия. Я чувствую себя какой-то рептилией, реликвией или чем там, черт возьми...

По статистике, сегодня родители каждого четвертого ученика прибегают к услугам нас, репетиторов. А если кто-то хочет учиться в институте — без нас, по статистике, вообще труба. Но что за пробелы мы восполняем, если дети формально и так учатся от зари до зари? У них растут горбы и близорукость, они тащат на себе ежедневно десятки килограмм учебников, но куда они их тащат? И зачем?

— Егор, ты спросил учительницу, почему тебе за ответ поставили три? Почему не пять?

— Она не говорила.

— В следующий раз спроси, ладно? Пусть назовет причину...

В следующий раз:

— Не сказала! Она так на меня посмотре-ела. И говорит: «Садись, я перед тобой отчитываться не буду, у меня тридцать лет педстажа!»

Ни у одного из моих питомцев учительницы не имеют привычки объяснять, почему они поставили не пять. Многие не возвращают проверенных контрольных и сочинений. А на уроках психологии в институте нам объясняли, что без адекватной обратной связи продуктивное сотрудничество невозможно.

...У Егора братик. Ему пять лет, и, когда мы занимаемся, он рвется в комнату, хнычет — в комнате компьютер, он хочет играть. Мне слышно, как за дверью шипит на братика мама. Компьютер стоит в «красном углу» на чистой льняной салфеточке, на нем — пара красных флажков, а перед ним «суеверный» кактус — «поглощает вредные излучения». У каждого века свои святыни, и это правильно.

Я задала Егору сочинение «За что я люблю компьютерные игры», и он написал его — большое, обстоятельное, почти без ошибок. За месяц до этого он писал стандартное, по «Онегину», и написал собачью чушь, которую все восьмиклассники пишут по «Онегину». Что может понимать восьмиклассник в «Онегине»?

Я мысленно сажаю всех своих учеников в один класс — и Егора, и Дашу, и Ивана, и Колю... Получается ужас. Я бы никогда не смогла составить для них единой программы.

— Программы какие-то идиотские, — жалуюсь подруге, у которой ребенок год учился в Америке. — Им надо про мир говорить, учить писать, сочинять стихи. А им вбивают в голову то, что в жизни никогда не пригодится. Говорят, в Америке подход подемократичней — и за партой не надо колом сидеть, и зубрежки нет...

— Не идеализируй, — говорит она. — Они там такие дебилы с этой демократичностью: не знают, где Австралия и кто такой Македонский. Гогочут только на уроках и чипсы жрут. А у нас гимназисты раньше были — по струнке сидели, линейкой по рукам лупили их — и пожалуйста, и латынь знали, и греческий, и английский.

Да, сложно все это — линейкой по рукам, латынь... Ну ее — педагогическую теорию, практика важней. Я все больше и больше втягиваюсь в свою работу. Дети для меня как родные. Не всегда понятливые и не слишком начитанные, они не вызывают во мне раздражения: я могу себе позволить такую роскошь — не раздражаться, у меня нет сорокачеловечного класса и тридцати лет педстажа. Поэтому меня знают и любят даже их собачки, они встречают меня, когда я прихожу. Я, конечно, не тешу себя мыслью, что ученики визжат перед моим приходом от радости, но их по крайней мере не тошнит.

Дети — цветы жизни, это известно, и расцветают они от индивидуального подхода. В девятом классе я сломала ногу, и три месяца учителя посещали меня дома. В ту четверть я получила только две четверки — это была самая успешная четверть моей жизни.

Хочу утешить — не все мои ученики равнодушны к русской словесности. Коля не равнодушен. «Отцы и дети» (я не шучу) — его любимое произведение. Он Лотмана читает! И делает все это по собственной воле. Правда, он школу не посещает, он экстернатник. Кроме меня, у Коли еще два репетитора — Коля поступает на биофак. Но радость уже омрачилась — говорят, что экстернатников «валят» в школе по-черному. С экстернатниками много хлопот, и учителя не заинтересованы в практике экстерната.

Колина мама вздыхает:

— Ну как он, нормально?

Она вообще любит повздыхать, но когда выяснилось, что у Коли сильная вегето-сосудистая дистония и его не возьмут в армию, недели две светилась от счастья и вздыхать перестала. А теперь вот привыкла и завздыхала опять.

У Коли шестилетняя сестренка, и поэтому мама вздыхает еще раз:

— Скоро мелкой в школу идти. В нашу не хотим, нормальную подыскивать надо...

— Ничего, — говорю я. — В школе сейчас все меняется, знаете...

Но я говорю это скорее для утешения...

Майя КУЛИКОВА