ГОРОД, МЕТРО, ДВОР

Несколько лет назад в Москве появился человек то ли из Кемерова, то ли из Калининграда, небольшого роста, в очках, с лицом немного растерянным и в то же время сосредоточенным. Такое лицо (а человек этот был не то чтобы уж очень молод, но еще и не стар) по нынешним временам могло бы быть и у доктора филологических наук, и у высококвалифицированного киллера, и у программиста, и у политтехнолога. Трудно было предположить только одно: что это лицо главного актера современности. Главного актера современности звали Евгений Гришковец. и о будущей театральной славе говорила (вернее, шептала) лишь его выдающаяся фамилия. Раз сказал — и сразу запомнил

ГОРОД, МЕТРО, ДВОР

Почему я называю Гришковца главным актером современности? Ведь широкой публике его фамилия, несмотря на удивительную запоминаемость, практически неизвестна.

А замечательные и в то же время популярные актеры существуют, как ни странно, и сегодня, в нашем актуальном настоящем, а не только в нашем славном прошлом. Есть крепкие актерские работы в телесериалах, есть блистательные работы в театре, есть, наконец, лица, о которых говорят: «Да, вот это лицо поколения: «табаковцы» Машков и Миронов, Певцов или Лазарев-младший, Домогаров», — и все они красавцы, харизматические личности с ароматом мужской властности и победительного обаяния.

А Гришковца я недавно встретил в метро... Он шел по длинному, бесконечному вестибюлю станции «Арбатская» и растерянно-сосредоточенно оглядывался по сторонам, словно хотел спросить: а куда же идти?

Его никто не знал, по всей видимости, кроме меня, в этом метро.

Мне стало не то чтобы его жалко, а как-то даже неудобно — вот идет человек, практически отменивший весь современный российский театр со всем его славным прошлым и актуальным настоящим, а мы тут со своими пересадками, газетами, горячими сосисками.

В то же время Гришковец удивительно вписывался в это самое метро — потому что именно вот эту невзрачную, заплеванную сцену нашей повседневной, бытовой жизни он как раз и сделал своей театральной сценой...

То есть он шел в метро — и превращал одним своим появлением это метро в театр, вот что я хочу сказать.

...А главным актером современности я называю его потому, что Гришковец прорвался туда, где до него никто не был.

Были разные сумасшедшие эксперименты, были совершенно потрясающие режиссеры, но, тем не менее, все они изображали на сцене, как что-то происходит, какой-то сюжет, какая-то история, как люди что-то совершают, какие-то поступки.

...Люди совершают поступки. Действия. Да. Вот это главное. Без этого театр всегда был невозможен.

Смысл поступка в том, что человек, находясь в ситуации выбора, делает этот выбор. Добивается чьей-то любви, разрушает чьи-то козни, выстраивает какую-то свою игру, оказывается вовлеченным в чужую. Но это всегда поступки. Всегда за спинами персонажей маячит цена этих поступков и этого выбора — чья-то смерть, или чье-то счастье, или смерть и счастье многих людей. У наших поступков всегда есть цена. И в театре это очень остро. Человек сделал какой-то шаг, сказал какое-то неосторожное слово — и сразу зритель понимает, схватывает, чувствует, что из этого будет, чем и как он или другие за это поплатятся.

А вот в спектаклях у Гришковца поступков нет. И за это я и называю его главным актером современности, хотя никакой он не актер, и не режиссер, и не драматург (хотя он и то, и другое, и третье), но для меня он человек, прежде всего, отменивший, упразднивший что-то главное в театре.

Да и только ли в театре тут дело?

Современный человек практически не совершает в жизни почти никаких поступков — вот что мне лично открыл Гришковец. В его жизни нет никакой воли, никакого выбора. Все происходит почти помимо него. Сидит ли он за компьютером, за рулем автомобиля, едет ли он куда-то или остается дома — в сущности, все известно заранее.

Он как будто все время смотрит в окно — то ли растерянно, то ли сосредоточенно. И все. И больше ничего. Под прицелом этого магического глаза жить, наверное, тоже интересно — но не стоит при такой жизни рассчитывать на то, что от тебя здесь что-то будет зависеть.

Нажимая на клавиши, трудно проявлять волю. Потому что какой тут выбор? А раз нет выбора, нет и поступков. И не должно быть тогда и театра. А театр есть.

В спектакле «Город», который сейчас поставил Иосиф Райхельгауз в «Школе современной пьесы», нет самого Гришковца с его растерянным и внимательным лицом и странной завораживающей пластикой. Есть Юля Меньшова (да-да, та самая), есть Стеклов, есть, наконец, Саид Багов, совершенно замечательный актер, который девять лет провел в эмиграции и вдруг снова вернулся в Москву.

Но все это — живые нормальные люди, с чувствами, эмоциями, жестами, гримасами, которых, тем не менее, заставляют сидеть на лестницах-стремянках, символизирующих какой-то наш вечный ремонт.

Ход, вообще говоря, мощный. Скрючившись в неудобной позе где-то там наверху, лишенный привычных средств выражения, актер вдруг начинает выдавать такие сложнейшие оттенки чувств, такие невероятные эмоции, что как-то все сразу прощаешь — и то, что вели тебя кружным путем через грязный задний двор, и что заставили входить в зрительный зал в пальто и не дали привычной вешалки, и что сидит актер на своей стремянке у тебя за спиной, и что у милой Меньшовой такой маленький монолог, а хочется, чтобы она говорила больше и ходила бы туда-сюда.... Все прощаешь. За что?

Дело в том, что Саид Багов очень похож в этом спектакле на одного моего знакомого.

Я смотрел на актера Саида Багова и думал: нет, неправильно ты его показываешь. Да, конечно, он хочет все бросить, от всех уехать, все сжечь за собой — но разве это от его силы? Или это от невозможности удержаться на одном месте? От неумения выстоять на этом месте?

Спектакль кончился, а я все продолжал спорить с Саидом Баговым, с режиссером Райхельгаузом, с Гришковцом, потому что они не просто мне моего знакомого показали — они показали на главную проблему всей моей жизни: надо ли сидеть, скрючившись, на этой стремянке, которая и называется — твое место в жизни? Или надо все бросать, всех бросать, идти куда-то, ехать в другой город, отпихнуть от себя эту стремянку, пусть падает себе с грохотом?

...Человек вынужден собирать все свои силы, чтобы ни от чего не отказываться, ничего не рушить, все выполнять — или это от его слабости, безволия, от того, что он не в силах остановить кем-то заложенную в него программу? А если это плохая программа? Если это не программа, а вирус?

И еще я сидел и думал: зачем же меня заставили пройти через этот задний двор театра? По этому дощатому настилу, потом по шаткой лестнице? Там, в этом дворе, запахло сырой землей — так пах в детстве мой двор, так пахнет, наверное, во дворах всех школ, всех казарм, всех общаг. Пахнет неуютом и надеждой.

Про это есть, наверное, во всех спектаклях Гришковца — люди говорят, как им неуютно, как их ломает, как их непонятно что давит, и в то же время — как они на что-то там продолжают надеяться. Собственно, они говорят, говорят, описывают свои ощущения (а можно ведь их выразить неподробно: «меня колбасит» — и тоже будет все понятно), они находят все новые слова для описания этих неприятных ощущений — и все. И больше никаких действий. Максимальное действие — убивание комара. Ночью. Вместе с плачущей женой. В духоте лета.

В «Городе» главный герой надеется, что он уедет из своего города в какой-нибудь другой — просто так, без всякой цели, и что-то с ним случится. Что он избавится от этой тяжести. От этой боли. При этом всех и все бросив, неизвестно зачем и на сколько.

И вот в конце концов герой Гришковца и Саида Багова садится на такси и едет на вокзал. То есть и Гришковец и Саид Багов, получается, верят в то, что так и нужно сделать. Что это и есть поступок. Что надо бросить в конце концов эту Меньшову с ее ребенком, в ее очень милом халатике и в шерстяных носочках, с ее глазами, полными слез, с ее душераздирающими монологами о морских ракушках и любимых с детства чайных ложечках — бросить к черту, бросить этот город, принадлежащий вот таким вот особам с их детьми, с нашими детьми — и ехать, ехать. За туманом там, за свободой...

Гришковец-Багов попрощался с таксистом, дал ему денег, восемьдесят рублей, и я понял — да, мой знакомый так бы и поступил. Значит, они все верят в то, что это и есть поступок. Что современный человек (то есть я) должен так поступать, так действовать: ломать, бросать, менять, вырываться, уходить за флажки...

Меня провели по заднему двору, чтобы я понял: сейчас мне здесь не «театр» будут показывать, а мое неприятное подсознание, мою проблему. Мой задний двор, который я сам видеть не хочу. Я хочу видеть мою афишу, мою парадную лестницу, мой буфет. А надо видеть себя с заднего двора.

Я все это понял — но не согласился.

Действие возможно и в бездействии. Моральное поведение — вне выбора. Сила бывает в том, чтобы оставаться на привычном, опостылевшем месте. На своей стремянке. В скрюченном состоянии. Со своим личным нескончаемым ремонтом.

В театре «Школа современной пьесы», что на Трубной площади, идут сейчас, не поверите, пять спектаклей Гришковца. Два моноспектакля, еще один, где играют два человека, включая Гришковца, и еще два, где тексты Гришковца произносят другие актеры.

Поразительно, что Иосиф Леонидович не побоялся впустить в свой дом этого странного человека с его бесконечными монологами непонятно о чем.

И он не прогадал — на Гришковца лом. По-старому — аншлаг. Билеты на его спектакли стоят с рук сто долларов. Хотят взглянуть на театрального смутьяна и члены правительства, и простые граждане, имеющие хоть какой-то доход. Всем хочется посмотреть, как Гришковец служил на Тихоокеанском флоте или как он с плачущей женой бил комаров, рассказывая ей о том, что так дальше жить нельзя.

И мне кажется, что это не мода. Не мода на что-то тревожно-бессвязное или заумно-значительное. Нет. Гришковец просто угадал, что мы давно выражаем себя не поступками, не битьем морд, или изменами-уходами, или социальным протестом — нет, мы покорны, мы плывем по течению, но мы себя при этом как-то выражаем.

Но я в конце этой рецензии хочу сказать о другом: о том, что в мае, может быть, спектакля «Как я съел собаку» на сцене этого театра уже не будет. Будет прощание с собакой. Собаку съедят уже окончательно.

И это ужасно.

Я два раза смотрел, как Гришковец полтора часа рассказывает о своей учебе в школе и о службе на флоте.

Это были два разных спектакля и два разных Гришковца. Два года назад зритель, не готовый к такому зрелищу, просто подыхал со смеху, разрывался на части от эмоций. Сегодня зрители и смеются иначе, и удовольствие получают по-другому. Они уже знают, на что идут. Что есть такой аттракцион по показу собственной души.

Так вот чем мне дорог этот первый спектакль — в нем есть скрытый гимн терпению, смирению, принятию жизни. Это самый христианский спектакль, который я видел, — без всякой догматики и упоминания об этой теме вслух.

Это спектакль о том, что человек, лишенный выбора, лишенный воли, погруженный в общий поток судеб, — все-таки человек, чудесное и странное создание.

Мне кажется, без «Собаки» невозможно понять «Город».

А без Гришковца уже невозможно понять нас. Нас всех.

Борис МИНАЕВ