ПРИЗРАК РЕАЛИЗМА
Глубокой ночью человек, похожий на призрак бывшего академика Козловского, ломится в дверь института имени Репина. «Кто там?» — гремя ключами, спрашивает заспанный сторож. «Я стучу, я — скульптор Козловский со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел... Отворяй!» Однако сторож, зная о том, что еще в 30-х годах прошлого века прах академика был переселен на престижную незатопляемую территорию Александро-Невской лавры, дверь дебоширу не открывает. Потоптавшись у порога и напоследок пнув ногой резную дверь последнего места работы, призрак растворяется в дождливой питерской серости...
В одиннадцать часов вечера уже было отправленное спать чадо заявило о том, что к завтрашнему утру ему необходимо изготовить реферат на тему «Академия художеств».
Сначала мы с женой кричали на ребенка, уличая его в пофигизме и пророча пэтэушное будущее. Потом, водворив детеныша обратно в койку, мы еще с полчаса обсуждали бесчеловечность современной школы вообще и учителя по истории Петербурга в частности. В полночь сели за реферат. Дело обычное, обязанности распределены давно: я отвечаю за медиа — часть проекта (текст и иллюстрации), супруга, некогда возглавлявшая маркетинговый отдел типографии и умеющая писать левой рукой, — за полиграфическое исполнение. Подключаясь к всемирной паутине, я с нехорошим чувством вспомнил прошлый воскресный вечер, проведенный мной в поисках пригодного к печати изображения птицы дрофы для доклада по природоведению.
Вхожу в интернет, набираю «Петербург академия художеств». Пролистав восемь страниц ссылок, к двум ночи я узнал, что «основанная в 1757 году как высшее учреждение в области пластического искусства в России в XVIII — первой половине XIX века академия была главным научно-творческим центром воспитания и профессиональной подготовки русских художников и архитекторов». Еще я прочитал, что в здании академии есть устроенный по велению Екатерины круглый двор, диаметр которого в точности равен диаметру купола собора Святого Петра в Риме. Я посетил с десяток домашних страничек, владельцы которых утверждают, что учились в академии. Не густо. Ладно, мы пойдем другим путем. Набираю «Институт имени Репина». Первая ссылка — строчка из справочника «Вузы Петербурга». Вторая ссылка в списке уводит меня на страничку искусствоведа С.М. Даниэля, который первым в ряду наиболее уважаемых им коллег называет Цецилию Генриховну Нессельштраус, преподавателя Института имени Репина.
Убедившись, что рекламный ролик, утверждающий, что «найдется все!», беспардонно врет, снимаю с полки том «История искусств» детской энциклопедии. За полтора часа просматриваю все о русском искусстве. Выясняется, что с середины XVIII века по 1917 год из столпов русской живописи в академии не учился только Коровин, что военкор Верещагин бросил академию, проучившись всего два года, и что в 1862 году Совет академии, идя навстречу чаяниям либеральнейшего из времен, принял решение уравнять в правах все жанры, отменив главенство исторической живописи, за что жестоко поплатился — в следующем же году 13 студентов ушли в передвижники, отказавшись писать курсовик на незлободневную тему из скандинавской жизни «Пир в Валгалле».
И все. На реферат не тянет. Жена, не дождавшись результата изысканий, спит. Ложусь с подлой мыслью, что утром можно будет свалить с больной головы на здоровую. Мучимый чувством уязвленной профессиональной гордости и изрядно заинтригованный, решаю завтра же отправиться в академию с тем, чтобы лично закрыть зияющую информационную брешь в теле Северной Пальмиры.
С проректором Семеном Михайловским бродим по узким сводчатым коридорам академии. Здание с XVIII века не перестраивалось. Думаю о том, что эти стены помнят... — дальше список. Мой гид говорит о том, что академия — это некий монастырь, замок, цитадель... Внешние и внутренние потрясения, войны, революции, бунт передвижников и футуристические манифесты, 17-й и 37-й почти не изменили ее внутреннего уклада. Гранитные сфинксы, волею судеб брошенные из Древних Фив к самым стенам академии, как волноломы дробят сокрушительные валы времени, превращая их в легкую зыбь.
Движемся по обрамляющей круглый двор галерее с гипсовыми копиями. Михайловский показывает мне надпись на обращенной к стене стороне ионической капители: «Измерял и плакал. 1921 год. Фамилия неразборчиво». — «Боже, — говорю, — вот уж кто с чего плакал в 21-м году...» — «Зря иронизируете, — говорит проректор. — Студенты проводят годы за копированием великих камней...»
Старушка — хранитель гипсов — жалуется на зарплату и студентов. Рассказывает, что сегодня одна, бессовестная, опять карандаш поточила и за собой не убрала. Выглядываю в знаменитый двор — там пустырь. Бабуля говорит, что раньше там зимой заливали каток для студентов и преподавателей, потом приехали финны, весь двор перекопали и уехали. Михайловский говорит, что это была какая-то акция финских авангардистов, что-то языческое жгли. Что именно — никто не помнит. Но двор испортили. И никто не знает, что с ним делать. Церетели хочет накрыть двор куполом. Чтобы как в соборе Святого Петра...
Анатомический класс. Сиденья амфитеатром, резкий электрический свет на гипсовой руке без кожи. Мальчики и девочки сосредоточенно изображают локтевой сустав. Михайловский говорит, что, если не будет академии, никто уже не сможет правильно нарисовать человека, потому что нигде в мире этому уже не учат. «Школа реалистической живописи есть только у нас. Все остальные ударились в либерализм. Академия репродуцирует саму себя, у нас практически не бывает варягов-преподавателей. Ниточка тянется к Кипренскому и Венецианову. Не прерываясь».
Третьекурсники пишут портрет натурщицы с мандолиной. Мандолина висит на гвоздике, гвоздик вбит в клетчатый коврик, у коврика сидит нехудая голая тетенька лет шестидесяти. Бледный юноша кидается ко мне: «Пожалуйста, покиньте класс! Здесь работают с обнаженной натурой!» Через плечо юноши обращаюсь непосредственно к обнаженной натуре с просьбой поснимать учебный процесс. Натура соглашается за тридцатку. Михайловский жалуется, что хороших натурщиков сейчас не найти — и формы не те, и платят мало. За час обнаженного сидения натурщица получает 20 рублей. Приходят в основном пенсионеры. До революции, рассказывает проректор, натурщиками традиционно работали истопники. Или натурщики работали истопниками...
На ржавом гвозде пара окаменелых вобл. Спрашиваю проректора, сколько им, рыбам, лет.
— Ну, вобла — это точно не старше двадцатых годов... Вот гипсы — те на самом деле старые...
Коридоры, коридоры, коридоры... Поражает непривычная концентрация красивых барышень — Михайловский чмокает в щечку каждую четвертую. Тяжелая, говорю, у вас работа. Михайловский говорит, что он привык, что так не принято, что харасмент и инвестигейшнс и что вся любовь только после диплома....
— Кстати, — спрашиваю, — а с чего ваши студенты после диплома хлеб едят? Кто покупает реалистическую живопись?
— Ну... Раньше, когда госзаказ был, хорошо жили... Крутятся как могут... Вот храм Христа Спасителя расписывали... Сейчас для храма в память «Курска» пишут... Да и потом, все возвращается... Возвращается мода на добротную качественную жизнь... Люди хотят, чтобы в комнате с крепкой мебелью висел натюрморт с сиренью... Портреты реалистические входят в моду, многие заказывают...
— А не противно писать портреты хозяев жизни?
— А кто сейчас помнит, кем были Медичи? Кому есть дело до того, чьи портреты писал Веласкес?
— Ну... не поспоришь... А компьютерной графике учите?
— Нет, — резко говорит Михайловский. — Компьютера в академии нет и, я надеюсь, не будет. После живописи можно сесть за компьютер. После компьютера за живопись — никогда. Это сломает Школу.
— Школа для студента или студент для Школы?
— Не мы эту Школу создавали, не нам ее и ломать... Дал бы Бог сохранить и передать...
Ребенок мой, придя из школы, сообщил, что учитель по истории Петербурга заболел и срок сдачи рефератов переносится. Ну, теперь уж пусть сам пишет... Я ему буду только советы давать. Например, начать посоветую примерно так:
«Вам расскажут, как затравленный недругами и смертельно больной первый директор академии Кокоринов повесился на чердаке и как, пугая студентов, тень архитектора вот уже 250 лет бродит по узким бесконечным сводчатым коридорам...»
Или так: «Скульптор Козловский, прославившийся памятником Суворову в виде Марса, и доныне украшающим одноименное поле, раз в год, в ненастную пору осенних наводнений, наведывается в Академию художеств...»
Сергей МАКСИМИШИН,
«Известия», специально для «Огонька». Фото автора.