НАДО БЫЛО РИСОВАТЬ… А НЕ ЗАНИМАТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ

Анатолий Громыко — сын советского бессменного министра иностранных дел брежневской эпохи знаменитого Андрея Андреевича, «мистера Нет», как называли его в Штатах

Громыко-junior:

НАДО БЫЛО РИСОВАТЬ... А НЕ ЗАНИМАТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ

Разумеется, происхождением заслуги Громыко-младшего не исчерпываются: он член-корреспондент Российской академии наук и ряда иностранных академий, почетный доктор Лейпцигского университета, директор Института Африки АН СССР с 1976-го по 1992 год.

В последние десять лет, после тяжелого инфаркта, Анатолий Громыко посвящает большую часть своего времени живописи. Его выставка, приуроченная к семидесятилетию, открывается 15 апреля в отеле «Марко Поло Пресня». Посмотрите при случае.

Само собой, он продолжает писать книги, общаться с политической элитой России и Америки, следить за новостями — много времени проводит на Кипре, в доме у моря. Но он искренне удивляется, как это он мог жить раньше без холста, кистей и занятий живописью.

— В сущности, политика — то, что мешает нам жить. Это печальная необходимость — заниматься ею. А ведь нам дана такая уникальная вещь, как вода — вероятно, самое большое чудо на свете. Или воздух, слой которого всего-то километров пять, ну шесть... Выше уже дышать нечем. Это же так хрупко все, так ничтожно, а существуем мы только благодаря этому. Человек во Вселенной, я думаю, одинок, мы случились тут в результате уникального стечения благоприятных обстоятельств. И вот все искусство — подсознательно может быть, — оно о восхищении человека этими фантастическими благоприятными обстоятельствами: оазис жизни в холодном космосе. У меня в 1984 году вышла книга о традиционном искусстве Африки, о масках и скульптуре. Я, когда писал эту книгу, встречался с Сергеем Бондарчуком, он с женой Ириной Скобцевой был у нас в гостях. Я ему тогда сказал, что занимаюсь искусством африканских племен, самых примитивных, верящих в духов: однако есть же у них эта потребность — творить пластические формы! Откуда она? «На звезды надо смотреть», — сказал Бондарчук. Оно и правда, хотя очень просто сказано: мы все время смотрим на землю. Если бы мне сейчас заново выбирать путь, как выбирал я лет в двадцать, — я занимался бы только искусством, его историей, теорией... Только на звезды бы и смотрел.

— Это вас так инфаркт и операция на сердце перевернули?

— Я думаю, после операции, которую мне своими волшебными руками сделал хирург Ренат Акчурин, во мне просто проснулись какие-то новые силы. А может, кровь стала лучше бегать по телу, глаза стали более зоркими — я увидел вдруг многоцветный, разнообразный мир. Мои первые картины были посвящены морю. После операции я часто гулял у моря, смотрел на воду. И это меня лечило. А потом стал лечиться цветом — ярким, насыщенным: я теперь рисую в основном букеты.

Вообще кумиры мои — Левитан, которого я считаю лучшим русским пейзажистом, и учитель его Саврасов. Еще я очень люблю французских импрессионистов. Сезанн, Клод Моне, Ренуар — волшебные художники, маги. Для меня искусство живописи — это наслаждение. Нередко я с утра встаю к холсту и только в пять часов вечера прихожу в себя: батюшки, не ел, не пил... Все, сил нет, выложился — но какое блаженство!

— Вы фактически побывали между жизнью и смертью: есть ТАМ что-нибудь?

— Врать не буду, под общим наркозом я не чувствовал ровно ничего. А вот выход из наркоза... он был сопряжен с очень интересными ощущениями, которые я, впрочем, приписываю только действию медикаментов. Что до возможности жизни ТАМ... Я ученый, ученые редко стоят на теологических позициях. На Западе они придумали для себя политкорректное обозначение «агностики». Слово «атеист» там не принято. Я тоже не стану оскорблять чувства верующих, хотя все для себя решил давно. Иное дело, что человек есть тайна, и мир есть тайна — мы никогда не узнаем всего... Само собой, моральные заповеди Библии никаких сомнений у меня не вызывают.

— Вы наверняка следите за современной российской политикой. Мы переживаем сейчас очередной пик интереса к делу Калугина: одни считают его борцом с режимом, другие — предателем. То же и с Литвиненко. Какой у вас взгляд на эту ситуацию?

— Сказать обо всем этом могу только одно: никто не заставлял этих людей давать присягу. Но если ты присягнул — это, согласитесь, накладывает определенные обязательства. Можно как угодно критиковать свою страну, возможны прозрения, открытия, духовные перевороты и прочие прекрасные вещи. Но надо хранить элементарную верность, которая для меня и есть главный признак культуры. Верность — это черта, которую не сымитируешь, не подделаешь: это либо есть, либо нет. Я думаю, что мой отец своей карьерой был обязан именно этому качеству — помимо трудоголизма, настойчивости, политической интуиции и прочего.

— Его называли то сталинистом, то западником, то мистером Нет, то идеологом партнерства: что тут верно?

— Во-первых, всякий человек, в чем-либо несогласный с Западом или западниками, немедленно удостаивается клички. Это нормальная практика, это там замечательно умеют. Я спросил как-то отца: и как, тебе нравится быть мистером Нет? «Толя, — ответил он, — я от них это No слышал вдесятеро чаще, хотя бы потому, что инициатив у Советского Союза всегда было больше». Он не обижался, даром что эта кличка была еще самой нейтральной. Его называли и «человеком-йогой» (вот уж понятия не имею с чего), и «неандертальцем», и «человеком без памяти»... хотя такой памяти, как у моего отца, я не видел ни у одного политика.

Что касается сталинизма... Он был государственником, представлявшим интересы своей страны. Тогда страна была такой. Он сам ходил по лезвию — Берия и Вышинский терпеть его не могли, Вышинский видел в нем главного конкурента в бытность свою министром иностранных дел... Чем были репрессии? Это, в сущности, был перенос внутрипартийной, фракционной борьбы за власть — на народ. Сначала эти «доблестные бойцы» уничтожали друг друга, потом перешли на низовой уровень. Тридцатые годы были кошмарной эпохой в российской истории. Сегодня, как ни странно, многие россияне Рузвельта и Черчилля уважают больше, чем Минина и Пожарского, и в уважении к этим китам мировой политики нет ничего дурного: они признавали, что сотрудничество со Сталиным возможно. Их отношения к коммунизму, как вы понимаете, это ничуть не меняло. Под предлогом десталинизации уничтожать страну как таковую — это примерно то же самое, что под предлогом борьбы с терроризмом объявлять вне закона целые государства...

— К вопросу о терроризме: вы допускаете, что теракты 11 сентября — дело рук самих американцев?

— Нет конечно. Но заигрывание с терроризмом продолжалось долго, и это вещь опасная. В террористах видели борцов за какие-то высокие цели. Между тем террорист не боец, а палач: для меня любые политические разногласия заканчиваются там, где начинаются жертвы среди мирного населения. Такой палаческой психологии я в американцах, даже самых циничных, предположить не могу. Для меня падение «близнецов» — личная трагедия: я в Нью-Йорке, в даун-тауне, учился играть на аккордеоне. Это были любимые мои места. Значит, год сорок шестой, чтоб не соврать, мне четырнадцать лет, я хожу в советскую школу для детей сотрудников посольства, и тут приезжает Молотов. Советское посольство для приемов и проживания высоких гостей купило у американцев поместье под Нью-Йорком, и вот к приезду тогдашнего министра иностранных дел надо за два дня эту резиденцию привести в порядок. Нанимать американцев дорого — бросили клич среди старшеклассников нашей школы: ребята, кто хочет заработать? Два дня мы чистили и драили эту резиденцию так, что Молотов и его свита восхищались чистотой. Мы получили за эту работу что-то в районе двухсот пятидесяти долларов каждый, это были первые заработанные мной деньги — деньги очень приличные для тогдашнего школьника. Первым делом я купил матери золотой медальон в виде сердечка, а на оставшиеся решил купить аккордеон Scandali: давно мечтал о нем. Отец мне немного добавил, я купил, нашел по объявлению в газете учительницу музыки — оказалась прелестная женщина, молодящаяся такая американка Мэри... Вот там, где стояли «близнецы», она и жила.

Есть ведь вот какая опасность — по-своему не менее страшная, чем террор. Христа, если помните, тоже распяли по обвинению в терроризме. Якобы хотел храм разрушить, даром что речь шла о разрушении старой веры. Террор толкуется чрезвычайно широко, и из него можно сделать грандиозный жупел на все случаи жизни: мы тогда вползем в мир хаоса и неопределенности. В этом мире гегемоном являются США. Это мир не просто однополярный — он еще и очень слаб идеологически. Какую идеологию может предложить Америка — всевластие биржи? Не думаю, что это всех устроит... Сегодня наблюдается кризис международного права: грустно мне видеть полное бессилие ООН, отсутствие четко прописанных норм международного права адекватных сложной современной эпохе... Ну скажите мне: что это за юридическое понятие — «страны-изгои»? Нет такого понятия в международном праве, а ведь сегодня, если страна отмечена этим клеймом, с ней можно сделать что угодно... И плоды этого правового кризиса мы начали пожинать уже сейчас: есть, допустим, ближневосточный конфликт. Весь опыт его показал, что сами арабы и израильтяне договориться не могут: слишком велик накопленный запас взаимной ненависти. Решение могут принять только нейтральные люди, только ведущие государства мира на основе международного права: тот случай, когда решение может быть не выработано, а только предписано. Я не вижу сейчас одной какой-нибудь страны, даже США, которая могла бы в одиночку добиться прочного мира на Ближнем Востоке....

— В общем, я вижу, вы совсем не либерал.

— А «Огонек» либеральный журнал? Как во времена Коротича, с которым я был дружен.

— «Огонек» — полемический журнал.

— Очень хорошо! Нет, разумеется, я ничего против либерализма не имею. Просто он в российских условиях иногда плавно переходил в идиотизм: как вам нравится идея решить проблемы сельского хозяйства России исключительно силами фермеров? Меня спрашивал Дэвид Рокфеллер в Штатах: Анатолий, объясните мне наконец, что у вас происходит с сельским хозяйством, почему страна с такой территорией и такими почвами не может себя прокормить? Я сказал ему, что вся Россия — район рискованного земледелия, что наша Кубань — самый благодатный район в смысле почв и климата — у них считалась бы зоной риска. Что тут сделают одинокие фермеры? Не надо только делать из меня сторонника сплошной коллективизации, ладно?

Вообще наклеивание ярлыков — типичная черта российского менталитета последнего времени. У нас до сих пор нет задачи найти решение — есть задача любой ценой утопить оппонента. Мы совершенно забыли о том, что, будучи либералами, консерваторами, глобалистами, коммунистами, кем хотите, остаемся все-таки гражданами одной страны, России то есть. Не в нас дело, а в ней. В результате каждый из нас выливает на другого ведра агрессивной критики, но сам способен воспринять не более чайной ложки советов. Очень долго мы жили в условиях господствующей идеологии — сначала одной, потом другой, — но совершенно позабыли о том, что задача наша в конечном итоге сводится к поиску оптимального решения. А чтобы такое решение принять, надо ученых слушать, а не амбиции свои. Во всех странах мира ученые давно принимают решения, потому что это в конечном итоге их дело. У нас же политик становится и столпом морали (как ведут себя эти «столпы» — отдельная тема), и корифеем любых наук. Я общался со многими моими коллегами-учеными, власть редко интересуется их мнением. Очень хорошо, что недавно президент встретился в Сибири с учеными Российской академии наук.

Надо осознать наконец простейшую вещь: есть истина и есть политическое решение. Истина у каждого своя: у патриота (если он не куплен), у либерала (с той же оговоркой), у рабочего и крестьянина, и даже у олигарха есть своя истина, выстраданная в кровопролитном бою за частную собственность. Но правильное решение надо принимать, привлекая ученых. Критерий правильного решения прост — от него народ живет лучше, а не хуже, а безопасность России укрепляется. Мы привыкли спорить, это нормальное явление в научном мире, но мы спорим, не убивая друг друга, не превращая науку в сплошной костер! А Россия — пока еще костер, и это, боюсь, надолго...

— Какие у вас воспоминания о быте советской «золотой молодежи»?

— Да никаких абсолютно. Отец дружил с Борисом Ливановым и Любовью Орловой, собрал небольшую коллекцию живописи и рисунков — Семирадский, Клодт, Суходольский, Кончаловский, но никакого барства в быту не терпел. Я никогда не дружил с детьми высокопоставленных родителей, и в МГИМО у меня все друзья были из простых семей. Принцем я не был и роскоши не любил, единственная роскошь в моей жизни — искусство, до которого я дорос только сейчас и о котором мы с вами, к сожалению, так мало поговорили... Давайте я вам этот небольшой этюд на память подарю. Смотрите изредка на эту лилию и вспоминайте о том, чем по-настоящему стоит заниматься!

Беседовал Дмитрий БЫКОВ