ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1-е МАЯ, ДЕНЬ …ВОЗДУШНЫХ ШАРИКОВ!

При разных правителях справлявшийся Первомай на нашей памяти бывал чем угодно, только не Днем международной солидарности трудящихся, как пышно и неуклюже именовали его в календарях. Попробуем вспомнить, чем же он все-таки был

ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1-е МАЯ, ДЕНЬ ...ВОЗДУШНЫХ ШАРИКОВ!

В нашем довоенном детстве воздушный шарик почитался большой ценностью. В иерархии он располагался где-то между поездкой в легковом автомобиле «эмка» и круглой лепешкой мороженого с вафлями, на которых значилось имя, если повезет — даже твое собственное. Замечательно, что все три радости отличались непрочностью, скоротечностью существования. Мороженое исчезало мгновенно, почти в самый миг своего появления; поездка в автомобиле по еще не разросшейся Москве длилась не более получаса, а шарик жил меньше суток, пока не превращался в сморщенный, противно воняющий резиной комок, который при некоторой оборотистости можно было выменять во дворе на фантик — красивую обертку от съеденной кем-то конфеты. Только отчаянные натуры решались на прекрасный и безумный поступок: выпустить из рук хвостик еще упругого, полного жизни шарика и подарить себе мгновение полета. Тобою сотворенного полета. О случаях, когда шарик вырывался из рук и взмывал в небеса, не стоит и вспоминать, так это было печально.

Так вот, 1-е Мая — это был единственный день в году (а годов жизни к тому времени набежало пять, много — шесть), когда в руках собирались разом три, четыре, а то и целая гроздь шариков. Они трепетали на пучке тонких веревочек, они рвались из рук, и это не страшило. Подумаешь, упустишь один — вон сколько останется!

Шарики приносили особые, первомайские гости — в иные дни они у нас не появлялись. 1-го Мая городской транспорт полдня не работал, а мы жили в Замоскворечье, неподалеку от Красной площади, и после демонстрации мама приводила к нам чуть ли не всю редакцию «Огонька», где она работала. Гости вваливались шумной разгоряченной толпой с бумажными цветами, портретами вождей и — шариками.

Я очень любила день 1-го Мая.

Вот только ложка дегтя в нем присутствовала, годам к семи ее трудно стало не замечать. Что-то неуловимо менялось в этот день в нашей семье. В обычные дни мама и отец были вместе, весь остальной мир — отдельно. Даже я как-то существовала за границами их союза. 1-го Мая отдельно оказывался отец. Мама была с гостями. Я была с гостями — уж конечно, с гостями! Дневные гости вообще бывали нечасто, друзья к родителям заявлялись поздним вечером, а меня отправляли спать задолго до их прихода. 1-го Мая отец, хоть и добросовестно выполнял обязанности хозяина в традиционном застолье, но участия в общей беседе не принимал, и лицо у него оставалось будничным, каким-то отчужденным. Мне казалось — сердитым. После ухода гостей за закрытыми дверьми спальни родителей слышался его голос:

— Я прошу... В такое время... В нашем доме...

Он возвращался в столовую, сгребал бумажные цветы демонстрантов и брезгливо, как-то неестественно далеко отставив руку, выносил их к помойке на заднем дворе.

Первомайские гости, как и все народное ликование этого дня — музыка, гремевшая из репродукторов, праздные толпы на улицах, цветы и мои драгоценные шарики, — были всего лишь частью пира во время чумы. Террор набрал силу в стране, и только в дни всенародных праздников москвичи могли спать по ночам почти спокойно. Доблестные стражи порядка тоже веселились и на двое-трое суток прекращали шастать по чужим домам и хватать ни в чем не повинных людей. Мама и ее друзья беспечно радовались пиру, отец не мог и не желал забывать о чуме.

ДЕНЬ... ...боевой славы

После войны 1-е Мая стало для меня Днем орденов. В этот день отец вынимал из глубины письменного стола плоскую тяжелую коробку и, смущенно посмеиваясь, словно оправдываясь передо мной и мамой — а мы с самого утра присматривали за ним, чтобы не пропустить торжественного момента, — вынимал, разглядывал, только, к великому моему огорчению, никогда не надевал свои боевые награды. Война с Гитлером отвлекла Сталина от войны со своим народом, годы военных испытаний стали временем примирения внутри страны, когда романтически настроенные интеллигенты прониклись духом патриотизма и кинулись на защиту Родины. В лучших советских традициях Родина сумела им в скором времени отплатить.

Мой отец молчаливо, но глубоко гордился тем, что не был «тыловой крысой» и честно, как подобает мужчине, оттрубил все четыре года на фронте. На его долю выпала осада Севастополя, на долю его семьи — тяготы эвакуации, бездомность, голод. 1-го Мая у нас по традиции собирались папины фронтовые друзья — севастопольцы.

Приготовления начинались задолго. В наш дом в 41-м попала бомба, обрушив две стены. Стены со временем восстановили, но все, что находилось внутри — мебель, утварь, красивая посуда, — погибло безвозвратно, а купить что-либо из домашних вещей в то время было решительно невозможно. По случаю высоких гостей у родни занимались бокалы и тарелки, от соседей приносили стулья. Моя хлебосольная и гостеприимная мама в этот день старалась превзойти себя. Мне разрешалось до позднего вечера сидеть за столом с гостями, но тут уж было не до еды. Я пялила глаза на ордена и лица живых героев и держала ушки на макушке, чтобы запомнить каждое слово фронтовых рассказов. А уж если кто-нибудь обращался ко мне с вопросом или несколькими незначительными словами, об этом после праздников узнавала вся школа. На беду, обращались главным образом не герои, а их жены, так что хвастаться особенно не приходилось. И ни разу не заговорил со мной самый молодой из них, единственный, кто приходил без жены. Я увидела его впервые в конце войны, когда он привез нам с фронта долгожданное письмо от отца. Он появился в летном обмундировании и меховых сапогах, как-то хитро пристегнутых к поясу. Меховые сапоги меня сразили, мое сердце было отныне отдано ему навеки. Увы, без взаимности. Мама старалась меня утешить:

— Потерпи. Подрастешь немножко, он заметит тебя, обещаю.

До скольких терпеть, мама не уточняла, и я тут же принималась про себя кропотливо подсчитывать, опираясь на опыт прочитанных к тому времени книг: если до неполных четырнадцати, как было Джульетте, когда ее полюбил Ромео, то еще ничего, но не ждать же до старости — до семнадцати-восемнадцати лет!

Могла бы и не заниматься арифметикой: к тому времени, когда я наконец переросла Джульетту, встреча фронтовых друзей не состоялась. В том году мой отец был объявлен космополитом и антипатриотом, дом наш стал зачумленным, и отважные воины не решились переступить его порог. Тут требовалось иное мужество, не военное. Гражданское.

ДЕНЬ... ...вопросов, на которые нет ответа

В тот космополитический день 1-го Мая никаких приготовлений не было, да и не могло быть: объявленный изгоем, отец лишился заработка, семья жила в нищете — и принимать гостей все равно было бы не на что. Под каким-то предлогом мать увела отца из дому.

Я достала из ящика папиного письменного стола коробку с его боевыми наградами — все-таки по семейной традиции это был их законный день. Вынимала по одной, полюбовалась каждой: два ордена и пять медалей. Про этот, Красной Звезды, отец говорил, что его просто так не давали. Этой медалью «За оборону Севастополя» особенно дорожил. А вот этого я никогда не видала: на дне шкатулки лежали крохотные орденские книжки — мне они показались игрушечными. Там значилось, что награды (номер такой-то) присуждены такому-то (воинское звание, имя, отчество, фамилия) за героизм, проявленный во славу Родины. Раскрыла лежавшую на столе папку, куда отец методично складывал вырезки из центральных газет, поносивших его за антипатриотизм и вред, нанесенный Родине (в качестве единственного доказательства приводился тот факт, что он, литературный критик, похвалил в печати книгу «Охотники за микробами», написанную американцем Полем де Крюи). Во славу и во вред? Тут было о чем подумать.

Будь я поразумнее и постарше, я бы ничему не удивлялась, понимая, что виной моего отца и прочих «безродных космополитов» было еврейское происхождение.

ДЕНЬ... ...пикников и прогулок

После смерти Сталина первомайские праздники слегка утратили свою имперскую помпезность. Недели за две до них в газетах еще печатали «призывы» кого-то к кому-то — кажется, партии к нам, простым смертным, но смертные их уже не читали. Демонстрации стали потише, без истерической восторженности и спортивного азарта: кто увидел Сталина (или одного из его двойников), а кто не удостоился такой чести. «Ура!» теперь гремело только по радио: охотников драть глотку становилось все меньше. А что оно вообще означало, это длинное слово «демонстрация»? Что мы там должны были демонстрировать?

К началу мая Москва очищается от снега и слякоти, можно надеть легкие туфли, весенние одежки — почему бы не погулять большой компанией по центру столицы? Для нас, студентов, первомайская демонстрация превратилась в веселый пикник, где много чего демонстрировалось: модные наряды и новые прически, новые союзы и разрывы. Замирая от любопытства, наблюдали мы многозначительные сцены: вот вышагивает вдоль университетской колонны наша однокурсница в обалденной коротенькой юбочке, демонстрируя длинные стройные ножки, а из рядов аспирантов несется отчаянное: «Вернись, я все прощу!» А если уж драли глотку, то не славословили вождей, а орали свои песенки, жутко глупые и жутко смешные.

Впрочем, тени прошлого еще являлись в этот день. Юрий Айхенвальд рассказывал, как 1-го Мая он, двадцатилетний поэт, проходил в строю демонстрантов по Красной площади, увидел Сталина на трибуне Мавзолея и выдохнул от всей души:

— Вот бы сейчас умереть за него!

В том же году он был арестован как «член семьи врага народа» и смог вернуться в Москву лишь после смерти вождя. Горячие романтические головы не требовались режиму, и режим опасался их.

ДЕНЬ... ...возвращения к земле

Страна становилась все беднее, быт — труднее, и тут день 1-го Мая обрел новую жизнь. Появились садовые участки — кому-то давали свежие овощи к столу, кому-то — немного клубники для детей, яблоки и ягоды на варенье, цветы для себя и для продажи и всем — забытую радость созидательной работы на земле. Вот тут-то весенний праздник — два выходных! — пришелся как нельзя более кстати. Весной, как известно, «день год кормит». Старались этот день не упустить, всеми правдами, а чаще неправдами присоединяли к нему еще два-три, чтобы дотянуть до субботы-воскресенья, а там — до 9-го Мая. Набегало дней десять в самую весеннюю страду. Кормились.

Молодежь от огородной повинности старалась увильнуть. В мае реки освобождаются ото льда, берега покрываются зеленым пухом — нет лучше времени для походов пешком по лесным тропам или на байдарке по вспухшим от паводка мелким речушкам. И тут пригодилось 1-е Мая! Майские походы планировались задолго, со вкусом обсуждались чуть ли не с Нового года, их ожидали с волнением, нетерпеливо.

Да, вот еще что! К праздникам в учреждениях выдавали «заказы», которые были никакие не заказы, потому что никто ничего не заказывал, а что-то вроде пайка: набор продуктов, которых не найти в магазинах. Как было не радоваться празднику!

Что же до его политического смысла, то он все больше превращался в повод для насмешек. То, что повергало в трепет наших родителей, смешило наших детей. В школе, где я занималась с юными стихотворцами, к первомайскому празднику притащили из кладовки портрет Ленина на длинной, отполированной ладонями нескольких поколений палке — тот, что изображал ангелочка с кудрями. Мальчишки, не стесняясь учителей, принялись плясать вокруг портрета, корчить рожи и фотографироваться в обнимку с палкой, приговаривая: «А я с Вовочкой!» Имелся в виду не вождь мирового пролетариата, а персонаж анекдотов.

***

Попытки построить социализм с человеческим лицом были благополучно раздавлены в августе 68-го гусеницами советских танков — не теми ли самыми, что 1-го Мая торжественно мяли брусчатку Красной площади? Но так называемые простые люди, похоже, обладают драгоценной способностью придавать свои, то есть человеческие, черты тому, что доступно их силам. И праздник 1-го Мая был ими (нами) очеловечен. У него бывало радостное или грустное, умное или тупое, добродушное или злобное, самодовольное, нахальное, пьяное, но неизменно человеческое лицо.

Софья БОГАТЫРЕВА

Моя мать, Анна Марковна Бамдас (1899 — 1984), работала в «Огоньке» Михаила Кольцова, очень любила и журнал, и его редактора, и авторов, и сотрудников. Арест и гибель Кольцова были для нее трагедией. С работы ее уволили, таскали в ГПУ, склоняя к сотрудничеству. Она разыгрывала истеричку, на нее в конце концов махнули рукой и оставили в покое. Мой отец, Александр Ивич (Игнатий Игнатьевич Ивич-Берштейн, 1900 --1978) — писатель, критик, литературовед. Автор документальной прозы, книг для детей и работ, посвященных истории и теории детской книги. В годы войны в чине майора служил военным корреспондентом в летных частях Черноморского флота.