На интервью с Марией Александровной Йордан, мамой известного российского олигарха Бориса Йордана, я шла со смешанным чувством любопытства и неловкости. Насчет любопытства все понятно — кто же откажется поговорить с мамой олигарха? А заранее неловко было потому, что я в принципе не понимаю их менталитета. Их — то есть потомков русских эмигрантов
Мария Александровна ЙОРДАН
КАК ВОСПИТАТЬ ОЛИГАРХА
В 1993 году в Париже меня познакомили с Андреем Гучковым, младшим сыном октябриста А.И. Гучкова, который входил во Временное правительство. Андрей был сама любезность: показал мне Версаль, пригласил на фондю. Оно должно было состояться в доме батюшки местной церкви после вечерней службы. А так как Андрей Александрович (помимо членства в организации Amnesty International) пел в церковном хоре, то он меня позвал на всю программу, включая пение. В результате я простояла два часа в церкви, дивясь собственной набожности. А потом в доме у батюшки меня спрашивали, верю ли я в Бога. И я плела что-то, в таких случаях слабо уместное, о пионерском детстве и еврейской крови, которые безумно усложняют мое конфессиональное самоопределение. И еще там же, за фондю, молодые люди, мои ровесники, говорящие на чистом и неуместно галантном русском языке, показывали фотоальбом своей боевой славы (аналог советского дембельского): во французской провинции они восстановили кладбище русских гренадеров, павших в войне 1812 года.
В общем, странные эти заграничные русские. Они святее, чем патриарх, гуманнее, чем Д.С. Лихачев. Они так трепетно относятся к своей национальной идентификации, словно в быту их окружают не европы-америки, а Центральная Африка. Они живут по патриархальным традициям: много детей, жена — хранительница очага, по воскресеньям вся семья ходит в церковь. Они гораздо более русские, чем те, кто никуда не уезжал. (Кстати, в том парижском доме, где я была, самой ортодоксальной христианкой оказалась француженка — невестка батюшки, она во время службы нещадно крестилась и кланялась в пол.)
Рядом с потомками эмигрантов легко почувствовать себя если не бедным, то уж наверняка диким родственником. Отношение в современной России к ним настороженное: приехали из своего благополучного далека в немытые пенаты сеять разумное, доброе, вечное. Чем больше они выказывают благородства, тем больше мы ощущаем себя облагодетельствованными. Не очень комфортное чувство. А они, наверное, и не хотят никого благодетельствовать. Они хотят приносить пользу обществу, быть такими, как все. Но для этого им надо перестать быть собой. Мы ведь страна победившего индивидуализма.
Впрочем, к Марии Александровне Йордан все вышесказанное относится постольку-поскольку. Если ее и тревожит культуртрегерская миссия, то гораздо меньше, чем жизнь ее семьи, мужа, четырех детей и девяти (скоро родится десятый) внуков. На все мои мировоззренческие недоумения у нее находились понятные, житейски разумные ответы.
— Мои родители повенчались в 1923 году. Отец успел в России поступить в Институт путей сообщения, доучивался он в университете в Югославии, где родилась я. Не сразу, но постепенно жизнь наладилась. И вдруг война, все рухнуло. Родители тянули с отъездом до последнего — отец не хотел оставлять в Белграде старенькую мать. Мы уходили, когда уже были взорваны мосты, с несколькими чемоданами в руках.
— У вашего мужа такая же трудная судьба, как и у вас?
— Наши судьбы все-таки отличаются. Алексей Борисович в шесть лет потерял мать, сначала воспитывался бабушкой, а затем в кадетском корпусе в Югославии. Высшее образование получил во Франции. В детстве он страдал от недостатка семейного тепла. Мне же жаловаться не на что. Несмотря на все трудности, мы с родителями жили дружно и счастливо.
И позже, уже в моей взрослой жизни, нам приходилось непросто. Четверо детей, трое стариков на руках, мачеха мужа ослепла, отец был разбит параличом. Физически иногда было очень тяжело. Но у нас такая семья: все обычно любят пошутить, и никто ни на что не жалуется. Я думаю, и для детей это было важно: они видели, что жизнь оборачивается разными своими сторонами, что есть и болезни, и страдания. Но, если ко всему относится правильно, это все можно пережить. Трудности забываются, в памяти остается только хорошее. Оглядываясь назад, я бы ничего в жизни не изменила.
— Мария Александровна, а если по порядку. Родились, в десять лет бежали с родителями из Югославии...
— У нас была большая семья, много родственников. Перед эвакуацией на карте Европы мы выбрали город и условились, что если выживем, то встретимся потом в этом городочке. Добрались до него всего две семьи.
Нас поселили в лагере беженцев. С русскими эмигрантами было много проблем: у нас не было паспортов, не было гражданства. Многие, живя в Югославии, Франции или Германии, не хотели принимать новое гражданство. У первой волны эмигрантов была горячая вера, что пройдет еще год, пять, десять — и можно будет вернуться в Россию. Каждое Рождество первый тост поднимали за то, чтобы следующие рождественские праздники отмечать в России. В 50 — 60-е годы мы утратили иллюзии своих родителей, но тост за Россию поднимали всегда.
— И как же тогда, сразу после войны, разрешилась проблема с гражданством?
— В конце концов Лига Наций выдала нам так называемые нансеновские паспорта. Мой двоюродный брат живет с ним до сих пор. Он так и не принял гражданства ни одной страны.
— Это мешает?
— В принципе нет. Но не так давно мы собирались в Самаре, всей своей большой семьей. Он приехать не смог, ему не дали русской визы.
— Мария Александровна, вы не объясните мне, почему потомки русских эмигрантов в большинстве своем глубоко верующие люди? Да, так было принято до революции в России, но весь XX век — это же перманентное торжество позитивизма: Фрейд, Маркс, после войны — сексуальная революция...
— Когда я была молодая, сексуальная революция еще не пришла. Вы правы, в России до революции было много верующих людей, но когда на людей находит беда, они всегда еще больше обращаются к Богу: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Хорошим примером может послужить террористический акт 11 сентября в США. После этого акта все американцы обратились к Богу и начали чаще посещать церковные службы. Так и русские эмигранты Богу молились о спасении России. И еще один важный момент: на наше поколение сильное влияние оказали наши родители.
— Но обычно дети восстают против родительских ценностей.
— Это в том случае, если родители думают одно, говорят другое и делают третье. Наше же старшее поколение было очень цельным. Чем дольше я живу, тем сильнее я перед ними преклоняюсь. Их патриотизм, любовь к России были такими неподдельными, что не проникнуться их ценностями было просто невозможно. И потом, не забывайте, что поколение моих родителей, те, кто уехал из России в 20 — 30-летнем возрасте, за границей жили очень трудно. И они прилагали максимум усилий, чтобы сберечь свою национальную сущность. Открывали гимназии, школы, девичьи институты, преподавали там часто бесплатно, хотя у них была возможность устроить свою жизнь в материальном плане более удачно. Они бились как могли с нами, с молодежью. И свою веру в то, что мы обязательно вернемся, они передавали нам. Они были очень идейными.
Мы знали обо всем, что происходило в России. Это здесь жили за «железным занавесом» — для нас такого понятия не существовало.
А что касается церкви, это был мощный объединительный институт — и духовный, и национальный, и патриотический. Денег на роскошные развлечения не было — церковь была самой привычной формой социальной жизни. При ней обычно работали дом культуры, клубы, музеи. Здесь учили детей, проводили танцы, завязывались знакомства, любовь, устраивались браки. В каждом скаутском лагере имелись церкви. Вы могли приехать в незнакомый город, в новую страну — шли в русскую церковь, и у вас появлялись друзья, вам помогали. Так было везде, где жила русская эмиграция: в Венесуэле, США или Франции.
— Вы, как я прочитала, по образованию детский психолог. А где вы учились?
— Гимназию и университет я окончила в США, куда наша семья перебралась в 1947 году. В 58-м мы с Алексеем Борисовичем поженились. Нас познакомил мой брат: они вместе учились в кадетском корпусе.
Воспитание детей — мое призвание. Часто забывают, что воспитание — это работа, даже если занимаешься только собственными детьми. Тот, кто сидит дома, никогда не сидит. Чем иметь детей и отдавать их гувернерам, нянькам, боннам — лучше не иметь их вообще. То есть няни, конечно, могут помочь, но они не в состоянии заменить мать. Я против того, чтобы воспитание детей передавалось посторонним.
В США обычно весь дом держится на жене. На прислугу нет средств, да это и не принято. Сад, машина, дети, животные, старики — все это ложится на твои плечи. А мужья обычно работают. Мой муж помимо основной работы в банке двадцать два года по субботам преподавал в русской школе. Безвозмездно, по велению души.
— Ну и каков же рецепт воспитания, основные принципы хотя бы?
— Я считаю, что 50% определяет наследственность. А остальные пятьдесят добавляете вы.
— У вас четверо детей. Кто из них был самым сложным?
— Все были непростыми. Каждый человек — другой. И надо развить его индивидуальность, не сломать, передать все то, что ты хочешь, чтобы он это усвоил. Это тонкая работа. С ребенком постоянно надо разговаривать, понимать, чего он хочет, что ему интересно.
Я не выступаю адептом какой-то одной жизненной позиции, дескать, каждая женщина обязана посвящать себя семье. Профессиональная реализация очень важна. Но воспитывать детей — тоже карьера. Когда видишь, что вырос достойный человек, испытываешь удовлетворение.
— В России детей воспитывают по-разному, но чаще в строгости. Американцы в этом отношении либералы: там каждый ребенок может позвонить по телефону доверия и нажаловаться на собственных родителей. Как обстояло у вас в семье?
— Мы своих наказывали. Жаловаться на родителей могут где-нибудь в Нью-Йорке или Сан-Франциско. Америка в массе своей страна очень консервативная, патриархальная и глубоко религиозная. Основу американской нации составили протестанты. На каждой американской денежке написано: «Мы верим в Бога» — In Gog we trust. В каждой официальной речи американский президент обязательно вспомнит о Боге. Есть множество религиозных организаций, которые мощно лоббируют свои нравственные и моральные принципы. Если реклама какого-то продукта или новый голливудский фильм покажется им аморальным, они тут же развернут кампании против продажи продукта или проката фильма. Производители вынуждены с этой идущей снизу цензурой считаться. Она оказывает серьезное влияние на экономику.
— Все ваши дети стали финансистами. Это потому, что ваш муж работал в банке?
— Отчасти да. У каждого из них были свои увлечения, дочь долго танцевала. Но я всегда им говорила, что надо иметь профессию, которая бы давала заработок. Все же остальные дела — искусство, спорт — могут быть просто хобби.
— Женщины, посвятившие себя воспитанию детей, годам к сорока оказываются застигнутыми кризисом среднего возраста. В принципе этот кризис переживают все, но тут дело усугубляется тем, что дети уже подросли, делать нечего, профессии нет. У вас был такой момент в жизни? Вам не хотелось, как, скажем, Мадлен Олбрайт, переквалифицироваться из домохозяйки в бизнесвумен?
— Я приветствую Мадлен Олбрайт и всех женщин, которые вырвались из семьи на просторы политики и бизнеса. Я не заметила кризиса среднего возраста, у меня всегда были заботы. Все наши родители жили очень долго, до девяноста с лишним лет, я за ними ухаживала до самого последнего времени.
Но учиться мне все равно пришлось. Когда дети стали взрослыми, окончили университеты, начали работать, я почувствовала себя отрезанной от их проблем и интересов. Они собирались вместе, говорили о каких-то экономических делах на своем птичьем языке, которого я не понимала. И я начала почитывать учебники, специальную литературу, финансовые журналы, освоила компьютер, научилась пользоваться электронной почтой и интернетом.
— И в биржевых котировках вы разбираетесь?
— Что же мне оставалось — смотреть на собственных детей, как баран на новые ворота? Я хотела сознательно понимать их работу.
— Они, наверное, таким вашим усердием были изумлены?
— Мы всегда пытались как-то наши интересы сблизить. Когда они были маленькими, им очень нравилась громкая современная музыка. Я была от этого не в восторге. Но мы договорились, что час в день я слушаю их музыку, а час — они мою. Не могу сказать, что я полюбила хард-рок, зато дети, повзрослев, с удовольствием начали ходить в оперу и на симфонические концерты.
— Вы первая из всей семьи приехали в Россию в 1986 году.
— Да, это была деловая командировка. Я свободно владею русским и английским, у меня был опыт переводческой работы. Накануне Рождества мне неожиданно предложили съездить на неделю в Россию — быть переводчиком в группе музыкантов, дирижеров и композиторов. Это был не самый удобный момент, но муж сказал: «Поезжай! Второго такого шанса может уже не представиться».
— И как вам родина?
— С одной стороны, все получилось замечательно. Была безумно холодная зима, огромные сугробы на улицах, в общем, приблизительно так, как я себе представляла. С другой — 86-й год, дефицит, пустые магазины и темные улицы. Естественно, какие-то мелочи меня поразили. Например, абсолютное отсутствие витрин. Кое-где висели вывески «Хлеб», «Молоко», но витрин не было.
Все выглядело несколько иначе, чем рассказывали наши родители. Они Россию идеализировали. У них все воспоминания были положительные, чудесные: и природа сказочная, и люди добрые. Когда наши дети поселились в Москве и начали приезжать к нам на летние каникулы, они повторяли: «Там все не так хорошо».
В свой первый приезд я пошла в Александро-Невскую лавру, а затем на кладбище. Я спросила, где здесь могила такого-то. Работница кладбища мне очень грубо ответила. Я ее спокойно выслушала: «Я же вас вежливо спросила, почему же вы со мной так резко?» Женщина мгновенно смягчилась: «Вы откуда приехали?» Расстались мы почти друзьями.
— Кто из ваших детей первым тут поселился?
— Вначале дочь. Ее мужа пригласили работать в банк «Диалог». Потом приехал Борис.
— Вы предполагали, что Борис Алексеевич станет таким известным в России человеком?
— У нас с мужем было чувство, что сын сможет многого в жизни добиться. Он очень интересовался всем вокруг, все пробовал — бегал на коньках, занимался теннисом, играл на гитаре, учил языки. Если в своей бойскаутской организации он делал бал, то были задействованы абсолютно все.
— Другие ваши сыновья тоже такие же энергичные?
— Они все разные. Старший работает в «Дойче банке». У него аналитический склад ума, он прекрасный собеседник. Но он никогда не разбрасывался: выбрал стезю и все жизнь по ней идет. Третий сын очень общительный, душа любой компании, у него в доме всегда много гостей.
— А в воспитание внуков вы вмешиваетесь?
— Нет. Это уже не моя ответственность. Мое дело — сказать, их родительское дело — сделать. Или не сделать. Каждая семья — это свой сплав из характеров родителей. Лучше не вмешиваться.
— У вас не было желания перебраться в Россию навсегда?
— Мне часто задают этот вопрос. Два обстоятельства удерживают нас в Америке. Во-первых, медицина. Мы с мужем немолоды, уже лет тридцать мы лечимся у одних и тех же докторов, которые с закрытыми глазами знают все наши болячки. И второе обстоятельство — наши друзья. У нас в России много хороших знакомых, даже родственников новых мы тут нашли. Но в Америке есть люди, с которыми мы дружим полвека. Не хочется лишать себя душевного комфорта. Если бы перестройка началась в 70-е годы, мы бы, наверное, переехали навсегда. А теперь уже поздно. Мы бываем в России два раза в год. Вот мой двоюродный брат полгода проводит в Москве, полгода в Швейцарии. Но ему легче — из Швейцарии всего три часа лету.
— Ваш муж занимается возрождением кадетского движения в России. Вы ему помогаете?
— Не сильно. Я вообще перед мужем преклоняюсь. Ему почти восемьдесят лет, можно было просто отдыхать и наслаждаться жизнью — он ездит по России, посещает корпуса, печется о кадетах. В Америке издает кадетский журнал. Он, кстати, очень переживал из-за гибели губернатора Лебедя, с которым был лично знаком; в Красноярском крае кадетское движение развито как нигде в России. Я думаю, от работы мужа детям будет только польза: корпус развивает патриотизм и воспитывает внутреннюю дисциплину.
Что касается меня, то моя забота — скаутское движение. В Америке я много лет работала в летних детских лагерях. В 1990-е я присутствовала на трех скаутских всероссийских съездах.
— Пионерия вас не привлекает?
— Надо понимать, что первично. Скаутское движение возникло в России в 1909 году, его «подсмотрели» у англичан. Советская же пионерия множество своих ритуалов, сам стиль позаимствовала у скаутов. Жизнь в палатках и песни у костра — это все скауты придумали, не пионеры. Различие движений — в отношении к религии, идеологии, национальному вопросу.
В Америке в скаутских лагерях четыре образовательные дисциплины: русский язык, история, закон Божий и следопытство, то есть разведчество. Приехав в Россию, мы перевели слово «скаут» на русский как «разведчик», что не всем понравилось. Для многих слово «разведчик» равносильно «шпиону».
— В прошлом году Борис Йордан принял на себя руководство НТВ. Тогда это было воспринято общественностью очень остро: душат свободную прессу. Только через год страсти поутихли. А как вы тогда ко всему этому относились?
— Мы не можем влиять на решения Бориса. И он не жалеет, что возглавил НТВ. Он доволен, что смог финансово поставить канал на ноги. Дальше посмотрим.
— И наконец для пышного финала: у вас есть мечты?
— Чтобы дети были здоровы и счастливы.
— И богаты?
— Я не против материального благополучия, это очень важно. Но поверьте — это не главное.
Людмила ЛУНИНА
На фотографиях:
- МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА И АЛЕКСЕЙ БОРИСОВИЧ С ДЕТЬМИ: БОРИСОМ, ЕКАТЕРИНОЙ И НИКОЛАЕМ
- МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА В ФОРМЕ СКАУТ-РАЗВЕДЧИКА, С МУЖЕМ, АЛЕКСЕЕМ БОРИСОВИЧЕМ ЙОРДАНОМ. 1979 ГОД
- ВСЕ СЕМЕЙСТВО В СБОРЕ (СИ-КЛИФФ, ШТАТ НЬЮ-ЙОРК, 1999 ГОД)
- НА БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМ БАЛУ ПОТОМКОВ РУССКИХ ЭМИГРАНТОВ М.А. И А.Б. ЙОРДАН ПРИНИМАЮТ ГОСТЕЙ. МАЙ 2002 ГОДА
- В материале использованы фотографии: Александра ДЖУСА, из семейного архива