Легендарный Том Уэйтс в очередной раз отказался приехать в Россию. В первый раз, когда он публично не пожелал приехать в Москву, его к нам усиленно зазывали. На этот раз он отказался без приглашения
ТОМ УЭЙТС ПОДОЖДЕТ
Я дозванивался своему польскому другу Рышарду Качиньскому, продюсеру, музыканту, организатору гастролей Уэйтса в Восточной Европе. Мне было интересно частное субъективное мнение моего польского коллеги, который мотается по своей части Европы с десятком европейских знаменитостей и знает их настроение «изнутри», о том, почему Том Уэйтс не посетит Россию. Я предполагал услышать что-то о внутрицеховой солидарности европейских музыкантов, грудью вставших на защиту «Раммштайна», но услышал совсем другое.
— Цеховая солидарность? У европейских музыкантов? Может быть... Но не из-за «Раммштайна»... Ты пойми. Практически все европейские звезды хотят выступить в России. Потому что у вас сумасшедшие деньги. Большие стадионы. Это привлекает.
— Так, может, Уэйтс все-таки приедет? Стоит звезде выйти на пенсию, как тут же приезжает в Россию. Кажется, он уже на пенсии?
— Только не он. Уэйтс — американец, из породы защитников индейцев. Он последний бойскаут Америки. Последние лет десять он слышал о том, что в России обижают «индейцев»... Он говорит, что эти вести насилуют его мозг. Он реагирует...
— Но почему Уэйтс боится России?
— У каждого есть фишка. Кто-то боится закрытых комнат. Кто-то темноты. Уэйтс боится русских. Помнишь, в спектакле по Брехту «Мэкки-нож» Уэйтс еврейскую мелодию назвал «русским танцем»? Смешал в ней несоединимые вещи: погром и погромщиков... Здорово получилось. Сначала тоненькая скрипочка, еврейский напев, хасидский ритуальный танец, а заканчивается такой русской петрушкой... Удаль — через край. Начнут с танца, а закончат погромом. В общем, Том словил свой кайф. Точно так же у него в одном из спектаклей звучат кавказские мелодии... Как это, лес...?
— Лезгинка.
— Вот именно. Помнишь, партия аккордеона... переливы мелодические, стилизованные под кавказские... Он, кстати, знает массу русских песен, но никогда в этом не признается. Думаю, что, если однажды ему приснится какой-нибудь белый конь, который зовет его в Россию, он приедет. Он же все делает через дырку в голове. Он сам говорил: его мечта — сделать с русскими какой-нибудь сумасшедший театральный проект и прокатить его по всей Европе. Он сейчас увлечен темой гангстеров. Это началось у него с Брехта. Могу сказать, что его последние планы на этот счет грандиозные. Он мечтает сочинить музыкальный спектакль про такого маргинального певца, типа его самого, который становится одним из самых знаменитых гангстеров Америки. Приезжает в какое-то казино выступать и влюбляется в дочку копа. А в конце концов коп в него стреляет, а его доченька закрывает своего любимого грудью. В общем, «Ромео и Джульетта» на стойке бара. Так что сейчас он страдает.
— Почему?
— Ты же знаешь, все большие художники из-за чего-нибудь должны мучиться. Мучиться из-за геморроя — ужасно. Головная боль — самая благородная. Он специально купил маленькую шляпу, которая ему невыносимо жмет... Его Кэтлин уговаривает: «Купи новую...» А он отвечает: «Не буду, пока не придумаю гениальную мелодию». В этом он весь. Ты слышал, что он говорит про себя и Кэтлин? «Я приношу в дом мелодию, она сочиняет слова, потом мы все это гоним, разливаем в ведра и даем «пить» соседям».
У него недавно спросили на пресс-конференции: «Почему вы так нелюдимы? Вы что, совсем не любите людей?»
«Да нет, — ответил Том, — людей я люблю, просто к своим недостаткам я притерпелся больше, чем к недостаткам других». Вот тебе и ответ, почему он не приезжает в Россию...
Х-ФАЙЛ ТОМА УЭЙТСА
В его голосе восемь пудов хрипа. Он так поет, чтобы наглядно продемонстрировать публике, что музыку тяжело сочинять и так же тяжело исполнять. Он никогда не делал того, что легко. Даже пил по-черному, чтобы тяжелее было. Я думаю, он был бы не против почетного титула «Фенечка Ерофеефф американского шансона».
Знаменитый Боб Вилсон, режиссер, похожий на постаревшего учителя математики, читал мне и еще десятку театральных студентов, лекцию о том, как в горах Ирана ставил спектакль, идущий десять суток, а потом понял, что, чтобы прославиться на самом деле, ему надо всего лишь сделать спектакль с участием Тома Уэйтса. Что он и сделал. Сначала познакомил с Уэйтсом театральную Германию, а затем театральную Польшу.
Конечно, такой парень, как он, не мог родиться на этом свете под каким-нибудь другим именем, кроме как Том, которого Ждут, — Том Waits.
Он родился в городе Помона, на юге Соединенных Штатов, в отстойном и гнилом месте, где пьяные драки и сквернословие были возведены в высокую степень искусства. Он родился на заднем сиденье автомобиля, который не успел довезти его мамочку до родильного отделения. Он родился под звуки плачущей трубы Дюка Эллингтона, которого обожал водитель такси. И это сломало жизнь младенцу.
День его рождения совпал с восьмой годовщиной бомбежки Перл-Харбора. Взрыв, который разнес на части американский флот, отголоском докатился до маленького Тома. Когда однажды влюбленная барышня спросила Тома, как бы он хотел петь, тот ответил: «Так, чтобы мой голос мог проникнуть прямо к тебе в тело и разнести там все на части. Я бы хотел тебя взорвать, крошка». Больше «крошка» с ним не встречалась.
Чтобы стать настоящим, иной раз приходится много чего из себя выдумывать. Трудно заставить людей плакать из-за красивой мелодии, когда они рыдали, видя, как их родственников увозили в фашистские концлагеря.
Уэйтс, может быть, последний из настоящих артистов, кто думает заставить полюбить искусство за боль. Как-то в разговоре он обмолвился, что музыка для него — тот же концлагерь, только добровольный, там бьют и истязают, доводят до голодного обморока, но потом тебя встречает Христос.
Я слушал его в программе представительного театрального фестиваля. Хотя сам фестиваль был великолепен, мелодия Уэйтса не оставляла надежды на то, что запомнится что-то другое, кроме его хриплого голоса.
Позже он сказал, что, когда сочиняет музыку, никогда не моется и не меняет белье. Как Микеланджело, который, закончив роспись Сикстинской капеллы, не смог снять с себя чулки — они срослись с кожей. Уэйтс такой же. Жена его за это чуть не убила. За запах.
Если бы рок-музыканты образовали свою церковь, Уэйтс стал бы одним из ее первых апостолов. «Меня любят ненормальные, — иронизирует Том, — больные и ущербные, вроде людей с одной ногой или рукой». Я думаю, что эти «однорукие» и «одноглазые» поклонники Уэйтса сначала бы его распяли, прибив к кресту его собственными же звуками, а потом бы канонизировали.
О нем бессмысленно писать связную биографию. Все, что вы о нем узнаете сегодня, будет слишком мало похоже на то, что он сочинит про себя завтра.
Ему не было еще и семнадцати, когда он изобрел микроскоп по разглядыванию звуков. Все началось с того, что он нашел на чердаке старый фонендоскоп... и захотел стать врачом.
Первый музыкально-медицинский эксперимент он осуществил на груди любимой девушки. Приложил к ней инструмент и попросил ее что-нибудь сказать. Ничего интересного он не услышал. Тогда он приложил фонендоскоп к гитаре и стал перебирать струны — О-о! Что он «увидел»! Море различных звуков, которые можно было потрогать руками, как ворсинки на ковре. Гладкие черепа восьмых и шестнадцатых нот кружились в каком-то танце, иногда сталкиваясь между собой с треском и скрипом.
А кем он вообще мог стать?
Не знаю, подошла ли бы Уэйтсу вообще какая-либо иная роль, кроме роли «могильщика». Он «умел хоронить пошлость». Он славно прожил «безызвестную» часть жизни, пока его не скрутило, как радикулит, обожание сотен людей. Он славно пожил в пьянстве и нищете, пока не научился зарабатывать на своем хрипе приличные деньги. «Я занимаюсь только стриптизом, — говорил он, — раздеваю звуки догола, и за это мне платят».
Если бы даже он был немой, ему достаточно было бы только играть. Клавиши стонут, когда он бьет по ним, а из-под его пальцев вылетают толстенькие мохнатые звуки, жалящие в самое сердце не хуже диких пчел Среднего Запада.
Его музыка рождается сама собой — из шороха трущейся о космос планеты. Он не пытается вести себя странно, словно выпекая какое-то диковинное блюдо. Это получается у него само собой. Он не замешивает свои поступки на какой-то преднамеренной грубости или такте. И, может быть, оттого кажется всем таким странным и привлекательным одновременно.
В 70-х он распевал длинные истории из жизни городских сумасшедших, литрами пил виски и до одури курил сигары. Через пару лет его голос сильно изменился, чего он и добивался. Все, что бы он ни сказал, было приправлено перчиком хрипотцы и свиста. Он превратил свое пение в род пытки. И правильно сделал. Зачем людям предлагать всегда только сладкое?
Он добился «дистиллированной» печали, но не боялся выглядеть при этом скучным. Он знал, что способен вызвать разочарование, потому что он не стремился играть так, как играют в последний раз. Наоборот, он играл так, будто можно было подумать, что, как только публика разойдется, он наконец-то сыграет по-настоящему.
На концерте в элитном клубе он сидел в каком-то кошмарно нафталиновом полумраке, истыканный иголочками света, отраженными от лоснящихся боков пианино, иногда вдруг оборачиваясь в зал, чтобы картинно улыбнуться, обнажая желтые прокуренные зубы. Он словно бы сам не поспевал за своей мелодией, тормозил, сбивался, стучал по разбитому пианино, словно был одной из тысяч шестеренок какого-то режущего ржавого механизма, который вдруг смазали — и скрежет исчез, остался только ровный гул счастья. Он был, безусловно, бог и, конечно же, дьявол. Может быть, он специально старался присыпать свои раны солью, выпаренной из слез зрителей.
Как-то в начале 60-х он попал на представление цирка, который показывал всевозможные уродства, такие шапито разъезжали тогда по всей Америке. В одном углу стоял аквариум, в котором плавали рыбы, в другом — аквариум, в котором плавала нога человека.
Это была отрезанная нога Сары Бернар в растворе формальдегида. Она парила в вечности под звуки Сариного монолога «Быть или не быть». Чтобы ее посмотреть, надо было заплатить десять долларов. Том сделал фантастический вывод — при жизни Сара зарабатывала за один вечер максимум половину того, что зарабатывала одна ее нога после ее смерти.
Его будущая жена Кэтлин Бреннан была чем-то похожа на Сару Бернар. С ногами у нее все было в порядке, но она умела протыкать щеку спицей и спать на гвоздях. Видимо, такую можно было полюбить только один раз. Что он и сделал...
Какие-то возбуждающие наркотики, которые они оба принимали, поднимали их любовь выше, чем могли поднять обычные земные чувства. Они обнажали свои нервы, заставляя их становиться все более чувствительными и чувствительными с помощью алкоголя.
Уэйтс говорил: «У женщин какое-то навязчивое стремление к ударным. Вот, например, моя Кэтлин. Когда ей что-то не нравится, она бьет меня коленкой под зад, и я понимаю, что она чувствует ритм». И все в таком же роде.
Он научился доносить радость в самом незаметном, затхлом виде, точно контрабанду. Чтобы ее можно было потрогать, не опасаясь, что в следующую секунду тебя унесет куда-нибудь волна восторга и падение смягчат слезы восторга. Был момент, когда он понял, что мир перестал взрываться от его голоса. Тогда он лег в клинику для анонимных алкоголиков.
Там он впервые узнал, что он мазохист с заниженной самооценкой. И единственное, что может доставить ему удовольствие, — это купание в «грязи».
Не знаю, как там с мазохизмом, но с алкоголизмом ему помогли справиться. Он опять стал сочинять музыку. Бросил с женой Нью-Йорк и вернулся в Калифорнию, в шикарный дом с экзотическими растениями. Детей у них нет. Они сами живут как дети.
До сих пор Кэтлин дарит ему детские паровозики. Они собирают такую безумную железную дорогу и запускают по ней игрушечные поезда на всю катушку. Чей поезд раньше сойдет с рельс — тот и победил. Сам Том называет себя «поврежденным предметом». Живет от тревоги к тревоге. Это вроде проклятия. Сочиняет для того, чтобы избавиться от чувства страха. Когда «машина» стопорится, Том выливает себе на голову ведро холодной воды. Кэтлин однажды рассказала ему, что так делал гениальный Бетховен...
...Том закончил концерт на какой-то исступленной хриплой ноте. Будто ее выковыряли из его глотки тупым консервным ножом. Это была песенка про Алису в стране чудес. Испарения дурмана струились от него к зрителям и обратно. То, что он бренчал на пианино, лишь время от времени вторгалось в его одиночество, подобно веселому мышонку Микки-Маусу из мультфильма.
В его голове царил ад, под пальцами — рай.
Он закончил концерт песней из своего последнего спектакля «Алиса в стране чудес»: «Так давайте прыгнем вслед за зайцем в нору, чтобы поскорее оказаться там, где нас нет!»
Дмитрий МИНЧЕНОК