ЗА ЧТО Я НЕНАВИЖУ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД…

Ну что такое Питер?..

ЗА ЧТО Я НЕНАВИЖУ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД...

На Смоленском православном кладбище где-то затерялась могила Арины Родионовны, той самой дряхлой голубки с кружкою. В арке при входе на самый старый питерский погост даже мемориальная досочка висит про няньку, а вот где ее могилка, неясно. С очень глупым видом тычут экскурсоводы свернутой картою в эту досочку. Кряхтят пушкиноведы, помахивая червячками на идиотских беретиках, многозначно обводят лапками бесконечность крестов Смоленского кладбища и, словив в треснутое стеклышко пенсне питерский кладбищенский закат, застывают в недоумении. Диссертаций, сволочи, понаписали про бедную няню, а где могилка — не знают. А вот певчие Смоленской кладбищенской церкви лет двадцать назад могилу дряхлой голубки нашли! Невзначай...

В каждой вечерней церковной службе есть особо нудная часть, именуемая Шестопсалмием. Певчие этот фрагмент богослужения особенно любят, так как в нем хор не задействован, поэтому есть возможность выскочить покурить или сделать глоточек. Можно было бы и в храме тяпнуть, конечно, да страстью к стукачеству христиане отличаются фантастической. Если повезет и донос от братии на певчего приимет настоятель-алкоголик, то все сойдет с рук, но если дежурит сухарь или подшитый, то трубить провинившемуся пятерочку жмуриков аккурат в кружку. (То есть отпеть пять покойников задарма, а гонорарий — в церковную кружку для пожертвований. Страшное наказание.)

Так вот, по причине христианского стукачества бутылочку певчие прятали обыкновенно в расселине старой могилы какого-то гражданина Залупышкина, ближайшей к храму. На Шестопсалмие выскочат, лапки сунут в расселину, нашарят запрятанную, приложатся разок-другой, папироски отсмолят, порыгают, если нужно, — и обратно в храм. А один раз не нашли...

Не нашарили заветную в провале замшелой кладки. Местные бомжи-склепари подглядели, как певчие прикладывались, и бутылочку-то похитили. Тут началось!.. Искали басы свою бутылочку так, что и могилу разнесли к такой-то матери, и трехсоткилограммовую могильную плиту Залупышкина перевернули напрочь... А с другой ее стороны — бац! — надпись: Арина такая то Родионовна... Бубенть! Никак та самая!.. С кружкой... Какая-то сволочь, видать, в эпоху дефицита надгробий спользовала старую плиту, на которой и значилось все про дряхлую голубку.

Ну, тут, конечно же, певчие в пиитическом порыве плиту надгробную этой старинной и святой надписью вверх оставили.

А родственники Залупышкина приехали — и плиту снова перевернули. Залупышкиным вверх. Да еще, мерзавцы, и зацементировали. А басы опять все к черту разломали и Ариной Родионовной вверх перевернули.

Так и крутится плита. Кому повезет попасть на тот момент, когда басы ее уже снова повернули, сможет могиле пушкинской няни поклониться и даже пролить надлежащую слезу.

Откуда знаю? Сам певчим в той церкви был... И знаю еще, что лежал когда-то на Смоленском кладбище поэт Блок. В смысле в могиле. Есть даже дорожка его имени. Лежал-полеживал, пока не решили его торжественно переправить к коллегам, на Литераторские мостки Волкова кладбища. Благородная идея, достойная культурной столицы.

Выкопала Блока одна могильная организация согласно указанию. А им ни гробика, ни ящичка какого не подвезли, так как должна была осуществить подвоз, костесортировку и укладку в ящик другая организация — тоже могильная, но с культурным уклоном. А та, как всегда, чего-то недосогласовала, какой-то подписи недополучила и на выкопку костей не явилась. Ну, чего делать — кости поэта завернули в чей-то ватник и положили под осину. А на ватнике химическим карандашом мощно надписали: «БЛОК».

А через неделю, когда нужный ящичек подвезли и торжественное перезахоронение наметили, ахнули — под осинкой ни костей, ни ватника! Только кладбищенские собаки вокруг бегают.

Через некоторое время ватник «БЛОК» обнаружен был на мерзавце-стороже, немедленно с него содран, уложен в ящичек как наиболее осязаемая часть останков поэта и торжественнейшим образом, поскольку мероприятие было в планах обкома партии, захоронен на Литераторских мостках. И памятник поставлен со всеми достойными словесами — мол, ты весь дитя добра и света, ты весь свободы торжество...

Так хоронят ватники в Петербурге.

Грядущее в следующем году трехсотлетие города Питера сыграло роль линзы, увеличительного стекла, в которое все кому не лень принялись разглядывать дикий город Петра и Ленина. Не было бы круглой даты на горизонте, не шмыгали бы так многозначительно носиками руководительницы культуры, не тронулись бы, обдирая до первобытных слоев бюджетные берега, финансовые потоки в Санкт-Петербург. Все было бы тихо и благостно. А у России осталась бы легенда о своем собственном европейском городе.

И, напевая про двурогую луну, штык часового и другие глупости, интеллигентнейший дворник поутру на фоне рассветной Петропавловки греб бы метлою в свой жестяной совок какашки белых шпицев, стреляные гильзы 5,45, рванье эрмитажных билетиков и другой, характерный для Питера уличный мусор. Все было бы очень чинно, тихо и рассудительно, чуть замедленно. В ритме хорошего городского романса воровалось бы, «заказывалось», убивалось, разрушалось, сгнивало, истлевало, замерзало и т.д. Ан нет — тут это проклятое трехсотлетие, спровоцировавшее совсем другой ритм воровства и «заказов», всей жизни в целом. Ритм абсолютно непривычный, неродной, суетный, отвратительный для питерского мироощущения.

Лупа трехсотлетия, лупа великого юбилея, издевательски занесенная холодной лапой Москвы над бедным, съежившимся провинциальным Питером, дала возможность разглядеть ряд забавнейших тонкостей.

Вот одна из них...

Петербург не город.

Задумывался и осуществлялся он исключительно как декорация и как таковая все эти триста своих неполных годков и прокуковал. Такие забавные мелочи, как жизнь и удобство людей, что, в общем-то, и ведет к градообразованию, никогда не были не то что целью, но даже задачей двадцать пятого порядка. Из дымного тепла, из скрипов кроватей, из закопанных под порогом пуповин, из окапанных смолой и расплавленным оловом стен, из стонов зачатия делались во всем мире города. Петербург же всегда был декорацией, сделанной из указов, кирпича и костей. Как бутафория задумывался и осуществлялся. Для Петровской реформы, к примеру, чтобы было на фоне чего в австрийских лаковых ботфортах, алея лацканами преображенского мундира, повыделываться пьяному Петру перед толпой голландских шкиперов.

Только для этого.

Волею Петра Алексеевича, словно движением унитазной педали, в сырину шведского болота, как в сортир, спустили сотню тысяч судеб и жизней — тех безответных и забитых лошаденок, что, надрываясь, возили камень и известку, бревна и чаны с дегтем. И людей передохло, как знаете, немало на этой строечке.

Потом город стал декорацией для романов Достоевского, для дурацкого каре обожравшихся непонятой и неусвоенной свободой офицериков-декабристов. Для куртуазной смерти Сергей Мироныча и для трагической — Павла Первого...

Декорация, черт возьми!

Да присмотритесь же — за очень редкими дворцовыми исключениями здесь строились только фасады! Все остальное сляпывалось как придется, грязненько и ненадежно, нелепо и наспех, так как ни один нормальный декоратор (что Медный царь, что Киров, что Романов) и представить себе не может, что красить надо и оборотную сторону декорации тоже. К чему, если со сцены не видно?

Очень вредно разглядывать Петербург пристально, очень вредно. Трехсотлетие же есть не только прямой повод поразглядывать, но и некая, трагическая необходимость делать это. Обитатели декорации оченно обеспокоены этим фактом! Сейчас они роятся, обтирая спинами и плечами дурно прокленный холст изнанки своей декорации, измышляют судорожно, как бы не допустить заглядывания посторонних за скучную красоту намалеванных фасадов.

Ужас Петербурга отчетливо проявляется на его пожарах, которых я перевидел — без счета. Загляните на питерский пожар, посмотрите на спасенные вещи. Вы сразу все поймете про Петербург.

Валенки с обшитыми кожей пятками...

Бигуди в полиэтиленовом пакетике...

Видик, прикрытый от глаз плюшевым салопом, в котором еще десять лет назад можно было видеть торговок семечками на Кузнечном рынке...

Синее самтрестовское пальто тридцать девятого года пошива...

Заметьте, все это спасается. Жадность?.. Нищета?.. Нутро Петербурга.

Мы, здесь живущие, разумеется, до поры до времени имели возможность скрывать ни с чем не сравнимую убогость Петербурга. Есть виртуальный Петербург, уютненько разместившийся на открытках и в буклетиках, в песенке про «город над вольной Невой», в репортажиках и прочих глупостях... Этот виртуальный, с кусочком решетки Крюкова канала город мы обычно и предъявляем. Выслушиваем комплименты и гордо прячемся по зассанным парадникам. Мы — питерская общественность.

Общественность, как вы знаете, глупа необыкновенно. И опасна. Причем глупа везде, хоть в Питере, хоть в Крыжополе. Но общественность Санкт-Петербурга глупа и опасна вдвойне, так как у нее есть миф, который она может исповедовать и отстаивать.

Миф о красоте Петербурга.

Это вообще отдельная история. И одновременно вторая неприятная и характерная питерская тонкость, которая может выявиться в процессе обмусоливания образа города в связи с его юбилеем.

Петербургская «красота» — это штука, которую близко разглядывать нельзя. Для нее любые сравнения — смертельны. С каким-нибудь Парижем. Или Стокгольмом... Здесь — парочка-троечка средних по европейским архитектурным меркам дворцов; пять-шесть белоколонных присутствий; смахивающий на торт Спас на Крови да похожий на чернильницу в богатом мещанском доме Исаакий.

Все.

Остальное — убогое бесконечье доходных домов с давно сгнившими коммуникациями и более или менее провинциальной «лепочкой» по фасаду. Да и дома те, заметьте, относятся к т.н. «красивой» части города. Все прочее, как то: Обводный, Лиговка, Обуховка, Пески — просто нагромождения запачканного снаружи и изнутри кирпича.

С красотой в Петербурге большие проблемы. Те несколько мест, что растиражированы на открытках и в буклетах, можно было бы эксплуатировать еще лет тридцать, если бы не трехсотлетний юбилей: юбилей прожорлив до красот. Те хрестоматийные красивости, что предъявляются сейчас, слишком малочисленны и банальны, чтобы хоть на треть заполнить чрево Великого Юбилея. Ведь, как я понимаю, праздновать-то собираются не трехсотлетие нескольких милых домиков и пары набережных, а всего Петербурга.

А вот весь Петербург, если говорить честно и откровенно, страшен редкостно. И чем тщательнее будет раскрашиваться сама историческая часть, чем усерднее ее будут драить смольнинские приказчики, тем сильнее будет контраст с нищим и сгнившим нутром Санкт-Петербурга.

Зато с неприличной, свинской помпезностью начали в Питере устанавливать маленькие и большие памятники. Для красоты... Понатыкали котов и кошек, чижиков-пыжиков (которых, слава богу, все время воруют), фотографов и городовых.

На Малой Садовой с оркестрами и парадом номенклатуры открывают за каким-то чертом памятник... коту. Долго всем морочат головы об авторской работе, о многолетних исканиях скульптора, громоздят «смету немалую». А потом выясняется, что никакой это не авторский памятник, а серийное убожество, предназначенное для могил кошек «новых русских». Они эти ширпотребные статуэтки покупают и на кошкиных кладбищах ставят. Обычный питерский культурный позор.

...Беспрестанно драят бедного Петра, снимая все слои патины и подгоняя Медного всадника под цветовой стандарт ларечного сувенира... Впрочем, последнему факту есть конструктивное объяснение. Курсанты всех училищ, как вы знаете, обязаны в свой выпускной день надраить до первозданного медного блеска «хозяйство» у маленького толстенького арабчика, на котором, как на ишаке, свесив ножки сидит Петр. Их усилиями (а драят уже много лет) у бедного жеребца «хозяйство» уменьшилось в объеме наполовину. Городская охрана памятников полежит-полежит в обмороке после очередного налета курсантов да и посылает бригады драить памятник так, чтобы привести коня в пропорциональное соответствие с его уменьшившимся «хозяйством» . «Наступит год, России черный год...», когда конь под Петром станет совсем маленьким и его загонят наконец через какой-нибудь «Магазин на диване».

А в путанице проходных дворов за Санкт-Петербургской академией художеств, под серыми сводами старой мастерской напряженный, светло-яростный — сидит великолепнейший Павел Первый, уже готовый, состоявшийся памятник — созданный в покорности петербургским скульптурным традициям. Ему места в городе, естественно, нету. Все занято кошками и пыжиками.

Впрочем, не все так плохо. Не все так безнадежно.

Есть еще такие чудесные и волшебные вещи, как самообман и дикое питерское лицемерие, храни его господи. Они сильны, как никогда! Они позволят нам с честью пережить страшную дату!..

Вы же помните, как в Петербурге хоронят ватники? Опять чего-нибудь придумают...

Александр НЕВЗОРОВ