Про него можно было бы сказать, что он сам себя вытащил за волосы из болота, если бы голова его, нынче всем известная, не была уже много лет гладкой и круглой, как бильярдный шар. Да и вытащил он себя не сразу. Первая большая роль в кино — почти в сорок, слава — почти в пятьдесят. Поздно — да, могло быть раньше. Но ему сегодня хочется верить тем, кто говорит: «Ты, Витя, не жалей. Если молодого замечают, то могут быстро отработать и потом забыть навсегда, как шлак. А раз ты именно таким понадобился — и дальше будешь нужен такой»
Виктор СУХОРУКОВ
ТРИ ЖИЗНИ
Он был давно замечен и замечен тем, кем надо: в семьдесят восьмом Виктора Сухорукова, выпускника ГИТИСа двадцати семи лет от роду, позвал к себе Петр Фоменко, тогда еще главреж Ленинградского театра комедии. Позвал на роль древнего старика в спектакле по рассказам Василия Белова «Добро... ладно... хорошо...». Но вышло все тогда не по-доброму, не ладно и не хорошо.
— Сколько ты проработал в театре у Фоменко?
— Четыре года. Очень его люблю. Воспитывал он меня, и ты бы знал, сколько за эти четыре года успел в меня вложить! Он для меня все равно как родитель.
— А потом?
— Его ушли из театра. А я запил.
— При нем держался?
— Ну не всегда. Я молодой был, любимчик его, он мне прощал, а я думал, что это в порядке вещей. Но меня выгнали.
— И куда ты подался?
— В булочную. Грузчиком был, хлеборезом в колпаке. Разгружал лотки с буханками и плюшками всякими, отрезал половинки-четвертинки. Знаешь, где? У Сенной площади, около рынка. Шикарная булочная и там же кафетерий. Когда я однажды запил опять, меня в наказание посудомойкой поставили. И я мыл стаканы, лишь бы не увольняли.
— Мне вот что интересно. Выбрался ты из своего Орехова-Зуева в Москву, стал столичным студентом ГИТИСа, с самой Татьяной Догилевой на одном курсе учился, в Театре комедии играл. А упал на дно и даже ниже, очутился на грязной общепитовской кухне заплеванной забегаловки в достоевских, что характерно, местах. Что-нибудь, кроме портвейна, помогало тебе не впасть в полное и беспросветное отчаяние?
— Я всегда знал, что это временно. Понимал, что вот я на десятой ступеньке, вот уже на седьмой, на пятой, на второй — все ниже, ниже, ниже. Но это кончится, это прекратится. Сам себя топил, угнетал, сам себя вбивал, как гвоздь, в ад, но все равно думал: «Нет-нет, это пройдет». И в конце концов остался я во Вселенной один-одинешенек. Никому не нужный, голодный, холодный, с долгами, с выключенным телефоном.
— Это в той твоей коммуналке на Васильевском, где мы с тобой познакомились?
— Нет, в булочной я работал, когда жил еще на Ефимова. Улочка такая, прямо к Фонтанке идет. На Васильевский я переехал уже после того, как из булочной ушел. Когда меня обратно в Комедию пригласили. Это вообще отдельная история.
— Вот и расскажи. Ты же ушел, пропал, тебя нет. Как они тебя нашли через несколько лет?
— Да какое там лет? Семь месяцев меня не было. Театр после Фоменко взял Юрий Аксенов, бывший очередной в БДТ. Это уже восемьдесят четвертый год. И Аксенов, значит, объявил на партактиве, что хочет, мол, Сухорукова пригласить на роль в спектакле «Родненькие мои». А директор Губанов был против, кагэбист чертов... Есть люди, которых я проклинаю и буду проклинать даже за гробовой доской. Среди них вот этот Губанов. Сегодня он оправдывается: «Ну а что я мог сделать, Сухоруков так безобразно себя вел, у меня не было другого выхода». Нет, не согласен, и ты сейчас поймешь почему. Двадцать пятого, кажется, сентября мне позвонили из театра, а я кто? Хлеборез в булочной. Приглашают в труппу. Я иду к Губанову на прием. И он мне прямо в глаза: «Не верю я тебе, пьяница ты — не сегодня сорвешься, так завтра. Но раз уж Аксенов хочет, я с тобой заключаю договор до Нового года». И нет, чтобы сразу с этого числа заключить, он с первого октября подписывает. Вроде как октябрь, ноябрь, декабрь — три месяца, а там мы посмотрим. Я в тот же день — в булочную к своему директору, меня сразу рассчитывают, выдают мне трудовую книжку, зарплату. Ну и утром двадцать шестого я уже у пивного ларька. Только отхлебнул, как меня кто-то сзади по плечу хлопает. А это Юлька Купер, наш очередной режиссер, уехал потом. «Ты что же не на репетиции?» — «Так я и не знал», — говорю. Он рукой махнул и пошел к Мишке Светину в гости — они дружили, жили в одном доме на Фонтанке. Короче, на следующий день хватаю документы и еду в театр. А мне начальник отдела кадров Молодкина и говорит: «Губанов запретил с тобой договор заключать». — «Как это?» — «А вот так! Вчера тебя видели пьяным у ларька». И я, уволившись из булочной, не был принят в театр.
— Это Купер, что ли, настучал?
— Позвонил и сказал, что Сухоруков вместо репетиции пиво пьет. При чем здесь пиво? Ни при чем. Договор с первого октября? С первого. И что бы я до первого ни делал, хоть бы даже и голый по Невскому гулял, — это мое личное дело! Но вот это мое личное дело Губанов ненавидел всегда. Мою независимость ненавидел. Я не ходил к нему в кабинет, лизоблюдством не занимался, как многие. Просто играл свои роли. И ни одного спектакля не сорвал, кстати.
Наоборот, еще и других выручал. А что вышло? Я в булочной рассчитался, закрыл за собой дверь, а в эту мне войти не дали. Да кто ты такой, чтобы мне тут педагогическую поэму устраивать? Вот если бы я первого числа пришел никакой, тогда хоть в тюрьму сажай. Но я свободный человек! Это же какая подлянка! Подвесил меня за ноги на полтора года. Сказал Аксенову, что я в запое и сейчас иметь со мной дело бесполезно.
— И где ты висел, за ноги подвешенный?
— Переехал на Васильевский, тунеядствовал много месяцев, бутылки даже собирал — вот до чего дошло. Пока мне сосед не сказал: «Витька, давай-ка иди на работу, иначе будут у тебя неприятности». И пошел я в фасовочный цех, это рядом с домом, девчонки там фасовали сахарный песок, рис, пшено, гречку. Приезжали грузовики по 25 тонн, привозили все это дело в мешках, ну а мы — в пакеты по килограмму.
— Пил?
— Пил. Жил такой жизнью, что у многих могло сложиться впечатление: все, конченый человек. Ведь одно к другому, одно к другому. И я оказался в таких тисках нежития, что действительно либо в гроб, либо какие-то радикальные меры принимать. И как только до меня дошло, что я кончился и никому не нужен, я сказал: «Вот теперь пора!»
— Помнишь этот момент?
— А как же. Сидел я в грязной своей комнате у телевизора как пришел — в спецовке, в бахилах, весь в сахаре, в крупе, в поту от этих мешков, пил портвейн...
— Прямо как твой Витька Багров в начале второго «Брата».
— Почти. Там хоть суп на столе стоял, закуска была, мать рядом. А у меня ничего. Там хоть должность была милицейская. А я вшивый грузчик. И вот смотрел я в телевизор, там какой-то фильм шел, и думал: «Ведь и я так могу! Глюки не глюки, но у меня что-то случилось. То ли я задремал, и мне померещилось, то ли я продолжал разговаривать с самим собой, но появился некто и спрашивает: «Ну что, устал, Витька?» — «Устал», — говорю. «Ничего, давай начнем другую жизнь». — «Давай». — «Тогда ложись спать, а завтра просыпайся, мойся, брейся, надевай чистую рубашку и пошли жить дальше». И я действительно проснулся и все начал сначала. А с чего начал? С уборки квартиры. Я ее выскабливал, вычищал, вылизывал. Ты бы знал, как мне было хреново! Как мне было муторно в теле и на душе! Не передать!
Но постепенно, постепенно все как-то задышало, все стало налаживаться, и я выполз из очень большой депрессии. И в самом начале ноября мне вдруг звонит Ира Стручкова из питерского Ленкома и предлагает роль в «Женитьбе Белугина». Как она меня вспомнила, не знаю, потому что мне казалось, я всеми забыт.
— Успешные однокурсники помочь не спешили?
— Все мои однокурсники работали в театрах, а у Юры Томашевского даже свой театр был, «Приют комедианта», но он меня не позвал. Это потом уже, когда я стал звездой, он сказал: «А что же он не позвонил и не попросился? Я бы взял». Мало ли, что он теперь говорит! Позвонил бы сам, если ты такой добродетель. Нищий сидит, и ему кидают, а не он сам в карман лезет. Ты кинь мне монетку-то в баночку! Ты же не кинул. Я не хочу об этом вспоминать, потому что меня это мучит. Если я буду об этом часто вспоминать, я злым стану. Не хочу.
— Но все-таки помнишь?
— Куда ж деться. Но сегодня сам Томашевский нигде и никто. Все они, с кем я пил и с кем не пил, не могут мне простить нынешнего. Знаешь, почему? Потому что они-то меня тогда уже похоронили! А я говорил: «Нет, рановато».
Как сейчас помню: ноябрь восемьдесят пятого, у меня десятого день рождения, а я не пью, трезвый и уже оформлен в Ленком. И те три года я ощущал как переход из одного состояния в другое. Это была еще та, первая, моя жизнь. В восемьдесят девятом меня позвали сниматься в «Бакенбарды» — и началась вторая жизнь, под знаком Бога.
— А первая под каким знаком?
— Под знаком беса. Сплошные искушения.
— Во второй жизни искушений не было?
— Были, как не быть. И запои были, но другие, качество другое. Вторая жизнь была разной, но я набирал обороты. Бросил пить, обнаружил у себя язву, вылечил ее, начал сниматься. Срывался, конечно, но все равно шел вверх.
Строил ступенечку, укреплял, вставал на нее, строил другую. Мне сегодня и смешно и обидно слышать, что я там кому-то взятки давал.
— Что, так и говорят?
— Не поверишь, говорят! Нет, правда, если бы я тогда знал, что есть этот путь, я бы себе его позволил, клянусь тебе. Но, к сожалению или к счастью, обошлось. Может, мне нужно было накопление мучений и страданий. Может, кино потребовался именно такой Витька Сухоруков, который родился в Орехове-Зуеве, учился, служил в армии, пьянствовал. Может, у меня в глазах отпечаталась та жизнь.
— Без этой печати ты в «Счастливых днях» не сыграл бы.
— Наверное, наверное.
— В каких войсках ты служил?
— В связи. В полковой школе подготовки младших командиров. Старший сержант запаса.
— А где?
— Капустин Яр. Вечернюю школу в мае окончил, а в декабре ушел. В армии отличником был из отличников, все поощрения получал, какие только позволительны срочнику. Родителям из части даже два благодарственных письма вместо одного прислали. А демобилизовался с диагнозом «свинья».
— Это как?
— Напился. После всех поощрений майор мне сказал: «Сухоруков, ты свин». С чем я и ушел. В ГИТИСе то же самое. Все меня обожали, считали самородком, был самым фонтанирующим студентом. Как только приходит время получать диплом об окончании на торжественном вечере — Сухоруков опять срывается и получает свой диплом в отделе кадров.
Я завалился в ВТО пьяный, вместе со всеми на сцену вылез. Комиссия, наш курс стоит, дипломы на столе. Наших по одному вызывают и вручают, пока я один не остался. Зал кричит: «Сухоруков! Сухоруков!» И тут Женя Козырева, декан актерского факультета и мой педагог, железным голосом говорит: «Остальные получат в другом месте». — «А Сухоруков? Сухоруков как же?» — «Я сказала: в другом месте». Ну я прямо со сцены спорхнул в зал и как сквозь строй прошагал к чертовой матери.
— С твоего курса кто сейчас на плаву?
— Танька Догилева, Юра Стоянов из «Городка» — это из известных. Многие по разным московским театрам работают.
— Вот и ты теперь тоже не в Ленинградской комедии, а у Олега Меньшикова в «Игроках». У столичных режиссеров снимаешься.
— И сидим мы сейчас с тобой, обрати внимание, уже не в коммуналке на Васильевском острове.
— Даже не в твоей нынешней однокомнатной на Лиговке.
— А в центре Москвы, в гостинице «Минск». И что будет дальше, не знаю, но главное уже в этом году произошло: закончилась вторая жизнь, началась третья. И если между первой и второй, когда мне шепнули: «Одевайся, пойдем жить по-новой», — была пара лет забвения, когда я восстанавливался, то здесь — нет. Вместо того чтобы сидеть благополучно в театре, требовать себе роли, деньги и ждать звания, я сказал им: «На фиг! Не нужно мне от вас ничего». Все, для меня этот дом рухнул. Отыгранная история.
— Может, не нужно было тебе в девяносто шестом в Комедию возвращаться, второй раз в ту же реку вступать?
— Я не жалею, что вступил. Но третьего раза уже не будет. Им все казалось: ах, никуда он не денется! Нет, милые мои, плохо вы меня знаете! Денусь, еще как денусь! Я ведь уходил из Комедии в никуда, это они сегодня говорят: «Ну конечно, Сухоруков весь из себя звезда, у Меньшикова играет». Я в никуда уходил. Это потом уже меня Олег нашел, позвонил в Орехово-Зуево, я там у сестры был. Помню, мы говорим с ним по телефону, и я понимаю: это начало новой жизни, третьей. Может быть, последней.
— Что ж последней-то?
— Так мне пятьдесят лет, между прочим. Нет, четвертой жизни уже не будет. Если только на даче, в огороде где-нибудь. Но на третью, я думаю, меня еще хватит.
— Она у тебя, наверное, будет плотной, с полной отработкой сверхурочных за прожитые в безвестности годы.
— Мне сейчас прет, это правда. Я тебе клянусь, я не только из-за здоровья бросил курить, а не пью я только из-за профессии. Я и живу не по-человечески только из-за профессии.
— Почему не по-человечески?
— Ну как, у меня семьи-то нет как таковой. Нет машины, антиквариата, сберкнижки.
— Сберкнижка что, профессии помешает?
— Моей — да. Потому что я по-другому жить уже не сумею. Все, не хочу, я привык. Меня нынешнее положение вещей устраивает и устраивает настолько, что я только так и чувствую себя комфортно. Иду куда-нибудь в компанию, пара часов — все, я уже устаю. Надо домой.
— А когда дом далеко и возвращаться приходится в гостиницу?
— Не страшно. Хотя, конечно, у себя в квартире лучше. Но для меня главное, чтобы вода горячая была и телефон.
— Если завтра он перестанет звонить и будет молчать месяц — не испугаешься, что все кончилось?
— Знаешь, что самое важное? Я уже не боюсь безвестности. Я готов к ней. Ведь я же не для красного словца прокричал в конце второй жизни: «Пребывая сегодня в славе, я готовлю себя к забвению».
— К огороду?
— К огороду. Я вот дачу купил, причем купил сестре, а мысленно сам там всегда.
— На родине, около Орехова-Зуева?
— Да, шесть соток, домик, огородик, построечки хозяйственные — летняя кухонька, сарайка, беседка. И когда мне плохо или что-то у меня не получается, думаю: «Нет, если что случится, все рухнет, лопнет, развалится — я туда уеду! Я там успокоюсь». Вот в чем мой талант, понимаешь? Вместо того чтобы возрадоваться, возликовать и начать обжираться сегодняшним днем, я вдруг насторожился. Потому что я, битый-перебитый прошлым днем, знаю: и это пройдет. Вот и закаляю себя, готовлю варианты. Открою тебе секрет. Когда мы уже заканчивали «Игроков», я подошел к Меньшикову и сказал: «Подумай еще, Олег. Погляди на меня хорошенько, проанализируй, взвесь. Нужен ли я тебе такой сегодня? Устраивает ли тебя такой Сухоруков? Даже если ты скажешь мне: «Нет, Витька, ничего у нас с тобой не получится» — я не обижусь. Ты только мне скажи, не утаивай. Я все равно буду благодарен за то, что был здесь и хотя бы попробовал это». Он только посмеялся.
— Подумал, что ты кокетничаешь?
— Подумал, да. Я и сам про себя потом подумал: «Ну и плебей ты, Сухоруков! Ох, какой же ты мелочный плебей!» А это был страх. Это был голос предупреждения. Голос из будущего, мною рожденный. Потому что я хочу заранее быть готовым к тому, что меня ждет. Я так устал от неприятных неожиданностей! Знание того, что это может случиться, не дает мне зазнаться, ослепнуть, оглохнуть, возомнить о себе. Так что не бойся, я не скурвлюсь. Хотя, если честно, жалко.
— Чего жалко?
— Да тех тусовок, пьянок, банкетов, кутежа, поездок разных, которые могли быть за эти два года на волне интереса к моей персоне после «Брата-2» и которые я пропустил. Пропустил, потому что знал: это меня может остановить. И даже похоронить. А я не хочу!
— Как думаешь, многие об этом мечтают?
— Наверняка. В первой жизни меня жалели, презирая, мне сочувствовали, давали взаймы рублик, потому что я был для них как бы умирающий гадкий утенок. А сегодня я белый лебедь. И те же люди говорят: «Господи, да что в нем нашли? Что все заладили: Сухоруков, Сухоруков... Артист-то копеечный». Хорошо если кто-то рядом просто думает: ну если у этого получилось, то у меня, такого красавца, обязательно получится. Хотя бы стимул я им даю.
Дмитрий САВЕЛЬЕВ
На фотографиях:
- КИНОПРОБЫ К ФИЛЬМАМ «КОМЕДИЯ СТРОГОГО РЕЖИМА» И «СРОЧНЫЙ ФРАХТ»
- ПРЕБЫВАЯ В СЛАВЕ, СУХОРУКОВ УЖЕ ГОТОВИТ СЕБЯ К ЗАБВЕНИЮ
- РАНЬШЕ СУХОРУКОВА ОБЗЫВАЛИ УМИРАЮЩИМ ГАДКИМ УТЕНКОМ. А СЕЙЧАС, ГОВОРЯТ, СТАЛ НАСТОЯЩИМ БЕЛЫМ ЛЕБЕДЕМ
- В материале использованы фотографии: Александра МАРГОЛИНА