БУКЛЕТ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

Кого нам приходится пиарить и почему мы это делаем

БУКЛЕТ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

Однажды, когда я, уйдя с одной работы, никак не могла подобрать новую, а деньги уже стремительно заканчивались, мне позвонил некто и попросил написать книжку «для своего шефа».

— Книжку?! — загорелась я. — Толстую?!

Страниц двести! Сниму с него... Ой, сколько сниму! Васька Гусельников, он давно пиарит, он-то мне рассказывал, сколько это стоит...

— Страниц двадцать, — развеял мои иллюзии голос в трубке. — Буклетик такой. Самое основное. Он полковник вообще-то. Сможете написать?

Я? Не смогу написать про полковника? Да я однажды писала про транссексуала, который сам себя оскопил под местным наркозом! Мне ли теперь про полковника не написать! Да, конечно, завтра прямо утром и встретимся...

Встретились где-то в московской глухомани, куда от конечной станции метро еще двадцать минут пилить на троллейбусе. Панельный дом с тухлым запахом внутри. Стены исписаны, зато лифт новый и с зеркалом. Однако кнопка нужного этажа успела развалиться, и жать приходилось прямо в электрическое нутро пульта. Это уже потом я поняла, что шестой этаж, где жил полковник, был в этом доме самым посещаемым, и кнопка просто не выдержала дружелюбия полковника — отвалилась. В лифте Сергей показал мне буклеты про полковника, написанные другими журналистами. На одном из буклетов толстый человечек с вялым взглядом опирался о массивный стол, устало глядя в объектив. Поверх фотографии было крупными буквами написано: «ПАВЕЛ КОЧКИН: «ДЛЯ МЕНЯ НЕТ И НЕ БЫЛО ЦЕННОСТИ ВЫШЕ, ЧЕМ МОЙ НАРОД».

— Он депутат? — спросила я Сергея.

— Не знаю, — ответил тот.

А на лестничной клетке нас ждала массивная железная дверь. Сергей нажал на кнопку звонка.

— Кто? — голос, похожий на голос Винни Пуха, буркнул из-за двери.

— Это Сергей. Насчет подготовки праздника, — он ответил озабоченным и усталым голосом, выдающим профессионала: «Это вам праздники да веселья, а нам каково организовывать все это».

Нас встретил низенький кругленький мужчина лет сорока пяти в плохо запахнутом халате, из-под которого неопрятно торчала темная грудная растительность.

Сама квартира меня поразила. Маленькая, однокомнатная, зато под завязку набитая драгоценностями в стиле Эллочки-людоедки. Она была похожа не на жилище богатого человека, а скорее на склад антиквариата, мебели и видео-, аудиоаппаратуры. Пытаясь снять с себя в прихожей тулупы, мы с Сергеем толкали друг друга задницами, пыхтели и чертыхались.

— Что? — практически сразу, как только мы присели в кожаные кресла, недоуменно теснившиеся в странной квартире, спросил меня виновник торжества. — Что непонятно тебе? Ты где нашел-то ее? — видимо, удрученный моим оторопелым видом, буркнул он в сторону Сергея и, не слушая ответа, опять повернулся ко мне: — Книжка. Про меня. Больше слез. Чтобы плакал народ. Поняла? Все, голубушка, работай.

Он тут же отвернулся от меня и стал, наклонив голову, слушать, что с озабоченным видом говорил ему Сергей.

— Я же сказал: семь Дедов Морозов! — заорал он внезапно. — Милый мой, вы же профессионал, вам лучше знать, как делать. Я сказал: выходят семь Дедов Морозов и дарят моим гостям подарки. Что непонятно? А ты чего здесь стоишь? — сказал он мне.

Я ушла, пообижалась немного. С виду он мне не понравился очень.

«Не суетись под клиентом, — старательно уговаривала я себя. — Он согласился заплатить. Так что работай».

Дома я внимательно изучила два журнала, посвященных Кочкину. Журналы состояли из фотографий и текста, набранного крупными буквами. На фотографиях он обнимался с разными знаменитостями, а текст был примерно таким: «Долгим и трудным был путь его к известности и почету», или «Так, преодолевая невзгоды, превратился озорной мальчишка в защитника Отечества, боевого командира, потомственного казака». Все это перемежалось смешными виньетками в стиле XVIII века, цветочками и вообще было похоже на девичью тетрадь с секретами. А под фотографиями очередная обнимаемая Кочкиным знаменитость говорила что-то вроде: он для меня все — и друг, и брат, и вообще хороший, необыкновенный человек.

Существенного не было написано ничего, кроме того, что рос он в детдоме, служил в армии, а потом приехал в Москву и всем стал давать деньги, советы, дружбу и прочие ценности. Как это происходило, за счет каких качеств, кроме «необычайной доброты», как было написано в буклете, было непонятно. Поэтому я позвонила ему и попросила о встрече.

— Мне просто необходимо с вами поговорить, — призналась я.

Он буркнул: «Завтра в десять» — и, не дожидаясь моего ответа, положил трубку.

Он встретил меня в трусах, в просторечии называемых семейными. В квартире никого не было. В комнате — незастеленная кровать, спертый воздух, почему-то две подушки. Я вспомнила разные случаи из жизни работниц сферы услуг. Извечный женский страх. Одна приперлась по объявлению делать уколы, другая, смешно сказать, — вязать кота. Еле убежали.

Но нет, мои страхи быстро рассеялись. Он просто только что проснулся, хотя встреча была заранее оговорена. Я с умным видом поделилась с ним изящным планом своего будущего произведения. Он послушал меня минуту и сказал:

— Нет, это мне не нравится. Напишешь как здесь (он ткнул пальцем в буклеты). Только объемом больше, и больше слез. А эту свою ... унеси. Проще пиши.

Обескураженная, я попросила его рассказать о себе хотя бы.

— Что сказать тебе? — скороговоркой начал он. — Рос я в детдоме. Мать в роддоме отказалась. Тяжело было. Но мне везло на людей. Понимаешь? Вот про это пиши. Еще пиши — Родину люблю. Охоту люблю. Ты была на охоте? Все равно пиши. Придумывай больше, ты же журналист. Народ люблю. Про народ напиши, что будет хорошо все. Ничего, конечно, не будет хорошего (он на секунду задумался)... но все равно напиши. Ребенком я был озорным. Но добрым. После отбоя прятался в столовой и таскал из бака сухари, у нас там стоял бак такой (опять задумался)... и потом раздавал ребятам, под одеялами ели. Поняла? Про это напиши, как будто воспитательница моя рассказывает, я вот тебе фотографии дам...

Он стал доставать из огромной картонной папки десятки фотографий, где был запечатлен он сам со всевозможными известными личностями. Большинство знаменитостей, впрочем, были уже с налетом былой славы, то есть это были люди не на гребне успеха, известные, пожалуй, только тем, кому за сорок, а то и за пятьдесят, но все равно это были люди с именами. Там были и народные артисты, и чемпионы, и космонавты, и даже один известный писатель, сфотографированный, правда, явно в момент алкогольного расслабления, когда писателям обычно все равно, с кем фотографироваться.

— Это все ваши друзья? — глупо спросила я.

Он посмотрел на меня сверху вниз, умудрился, хотя я выше его на голову, и сказал:

— Да. Ты у них у всех возьмешь интервью. Пусть они тебе скажут (он задумался)... какой я. Плохого не пиши. Поняла? Ну, они плохого и не скажут.

— Друзья все-таки, — поддакнула я.

— Угу, — сказал он.

И началась работа. Я позвонила некоторым знаменитостям, убедилась, что говорят они все практически одно и то же, и звонить перестала, стала писать сама. Раз в неделю я садилась в кожаное кресло перед двадцатикилограммовым медведем из чистого серебра и читала вслух то, что написала накануне. Этот медведь меня раздражал. И не только тем, что своим блеском и застывшей позой был очень не похож на настоящего, живого медведя, но еще и тем, что, созерцая его бесполезную не только в практическом, но и в эстетическом смысле глыбу, я видела в нем многие месяцы наемного труда, переведенные в денежный эквивалент.

Точно такими же, несуразными и слепленными из кусков чего-то яркого и дорогого, были настенные часы с кукушкой, огромная модель фрегата, чучело тигра, портреты самого и шкаф во всю стену, набитый книгами, к которым, я уверена, никогда в жизни не прикасалась полная рука хозяина. Все, находящееся в квартире, было слеплено из дорогих материалов — серебра, красного дерева, натуральных кожи и перьев, но ужасно убогим, некрасивым и даже неудобным вроде неуклюжих тяжеленных, очень модных несколько лет назад чайников в виде домов и замков, из которых налить чаю, не обжегшись и не облившись, было просто верхом ловкости.

И точно таким же выходило мое произведение об этом человеке. Там был рассказ о его трудном детстве, о колхозных буднях, о помощи сиротам и т.д.

Всенародную любовь, или, вернее, то, что он под этим понимал — количество известных знакомых, — он, похоже, не придумал, потому что на его столе визитные карточки располагались в двух огромных ящиках по типу библиотечной картотеки, и, глядя на эти ящики, я нашла там многих из тех, кого регулярно вижу по телевизору.

Даже если просто встречаться с таким количеством людей — времени на все остальное не останется. А если с ними дружить... Но он умудрялся. При этом по-прежнему тайной для меня оставалось то, чем он зарабатывает деньги. Но постепенно я поняла принцип: он давал подзабытым знаменитостям деньги на продолжение звездной деятельности, а они с ним за это фотографировались. Эта незатейливая формула успеха хотя бы приблизительно объясняла мне происходящее. Но зачем ему все это нужно — это до конца еще не было понятно.

Он оказался страстным охотником. На многих фотографиях его полное тело было облачено в камуфляж, сбоку болтался топорик, а в руках всегда был чей-нибудь трупик — перепелки или лисы. Была фотография с мертвым медведем, и несколько — с мертвым лосем. Лицо его было счастливым.

Однажды, придя к нему домой, я увидела, что серебряный медведь исчез, а на столе возвышалась голая клетка, на дне которой без всякой подстилки лежала, свернувшись, белка. Она плохо выглядела — тяжело дышала, а шерсть свалялась. «Трофей», — подумала я и не ошиблась.

— И животных люблю, — кивал он, рассказывая о своей страсти. Белочка в клетке слабо пошевелилась, наверное, от ужаса. — Я ведь однажды, ты знаешь, из бутылочки выкормил двух медвежат, — продолжал он трогательный рассказ. — Откуда взял? Ну, медведицу-то я пристрелил, так? Они там, в берлоге, остались. Ну и взял их. Привезли на квартиру ко мне. Из бутылочки кормил вот этими вот руками, — он доверчиво открыл мне навстречу свои полные руки, поросшие темной растительностью.

— А куда медвежата делись потом? — спросила я доброго человека.

— В зоопарк, что ли, отвезли их... Не помню уже.

Белку в клетке опять передернуло.

Приближался праздник — день рождения дорогого всем человека.

Творческая активность безработных московских творцов, причастных к празднику, достигла пика.

Придя однажды к полковнику, я вынуждена была встать буквально в очередь творцов. В комнате за дверью заливался гитарист, сочинивший для праздника песню про Кочкина, а в кухне за одним со мной столиком сидели поэты — один худой, с помятым, но умным лицом, другой в свитере, лысый и спортивного вида. Поэты были вызваны по объявлению в газете «Из рук в руки».

— И главное, невозможно же понять, чего хочет, — жаловался мне поэт спортивного вида. — У нас обычно сразу берут.

— В общем, мы ему принесли, — подключился второй поэт, — и пусть берет сразу. А то начинают думать там, смотреть чего-то. Чего тут смотреть? Или пусть берет, или мы уйдем.

— А вы? — спросил меня спортивный. — Тоже стихи принесли?

— Прозу принесла.

— Какую? — удивились они.

— Про него, — сказала я со значением.

— А-а-а... — протянули они.

Наконец поэты были вызваны. Они долго шумели втроем в комнате, один из поэтов громко читал стихи, потом еще громче стал читать сам Кочкин. Стихи были такие: Ой ты, Родина моя!/Сердцем я люблю тебя./От твоих полей и рек/Стал счастливым человек — и так дальше еще строф десять. Читано это было виннипуховым голосом, и от попыток сдержать эмоции у меня задергался глаз.

Поэты вышли довольные и, быстро попрощавшись, ушли. Кочкин вышел ко мне в халате и сказал:

— Ну давай, чего ты принесла-то там... Вон этих, — он кивнул в сторону ушедших поэтов, — десять человек пришло. Восьмерых я выгнал, а у этих что-то путное. Бездельники все, дармоеды...

Помусолив взглядом первые строчки, он бросил это дело и опять заставил меня читать ему вслух все написанное. Сидел в кресле, а я, как жена вождя, сидела напротив и читала свой текст, вот цитата: «...но только на таких людей, как Павел Кочкин, надеется сегодня народ, только на них уповает в горе своем». Это место ему очень понравилось, он даже просил перечитать.

— Ты, наверное, есть хочешь? — участливо спросил он после чтения. — Пойдем, пойдем...

Домработница, женщина лет пятидесяти с простоватым лицом, подала нам со сковороды горячие сырники. Полковник, посопев и укоризненно скосив глаз, вытянул из сырника длинный волос, судя по фактуре и колеру, принадлежавший домработнице.

— Это что, а? — спросил он. — Косынку, что ли, нельзя надеть?

Она промолчала, а он не унимался:

— А молоко где? Я же просил купить молока. В доме всегда должно быть молоко!

Я вспомнила строчки из буклета, который в прошлом году писала для него другая журналистка. Там, в этих строчках, говорилось о трогательной любви Кочкина к молоку. И фотография такая была — Кочкин, сидя спиной к зрителю на низенькой скамеечке, доит корову. Фотография, очевидно, должна была символизировать близость полковника к корням, к народу, к Родине, черт возьми.

Руки несчастной домработницы затряслись крупной, прямо-таки театральной дрожью. Чуть не уронив, не глядя, она поставила блюдце с сырниками на стол и, волоча ноги, вышла из кухни. Обиделась.

Но строгий и справедливый полковник оставался невозмутим.

— Вон, видишь, сколько бездельников кормлю, — он кивнул на тарелку с хурмой. — Ничего не соображают. Помидоров послал купить для борща — это разве помидоры, а? Ты сколько лет на свете живешь, милый? — кочкинский адъютант, парень с мобильником в одной и сигаретой в другой руке, болезненно сморщился.

— Двадцать.

— Двадцать... Позорище! Помидоры от хурмы в двадцать лет не отличаешь. Что дальше-то будет, а? Э-эх!

В общем-то, он действительно был по-отечески заботлив. Всех своих юношей, прислуживавших ему кто шофером, кто курьером, он принципиально брал из бывших детдомовцев. Покровительствовал. И детским домам помогал.

И поразительно много успел в жизни к сорока годам. Полковник, потомственный казак, мастер конного спорта, обладатель дипломов двух вузов, многочлен чего-то и вечный кандидат куда-то... Он, двух слов не могущий связать, издать умудрился две книжки стихов! Я, конечно, догадывалась, что он, говоря блатным языком, «апельсин», купивший все эти звания, но сам он уже убедил себя, что он действительно — «любит классику», «спасает Россию», «поэт типа Есенина» и прочее...

А меня он раздражал своей необразованностью, нелюбопытством, плебейством, неопрятным видом и проч. Меня злило, что он меня унижал фразами вроде: «Да-а, ты уж богатый человек у нас, я вижу» — или тем, что во время наших разговоров не слушал меня, отвлекался не только на телефонные звонки, но и на перебранки с домработницей: «Опять постель не поменяла?» Я была для него обслуживающим персоналом, средним между его курьером и домработницей, а может, даже ниже них, потому что они готовили еду и выполняли поручения, а я занималась «писульками». Ему было лень даже заранее проснуться и прибрать квартиру к моему приходу, потому что он меня ни во что не ставил. Я бы не удивилась, если бы он при мне вдруг громко пукнул. Думаю, так получилось бы не потому, что он не расположен лично ко мне, а просто потому, что так привык относиться к тем, кто его обслуживает. Да и с какой стати, действительно, ему было относиться ко мне уважительно? В конце концов это я зависела от него, от его денег, а он при желании легко нашел бы мне замену.

Поэтому файл про него, чтобы иметь какую-нибудь моральную компенсацию, я злорадно назвала непечатным словом.

Кормя меня, напутствуя при прощании и давая мне деньги за работу, он чувствовал себя не заказчиком услуг, а благодетелем, а у меня возникало какое-то противное сиротское самоощущение.

Наконец текст был готов, и он отправил меня в фирму, которая должна была реализовать издательский проект. Верстальщик Сергей, повозившись два дня, изготовил макет. Увидев его, я как-то сразу поняла, что Кочкину он не понравится. Розочек там не было, огромных, как в букваре, букв не было, виньеток тоже не было, а был сплошной профессионализм опытного верстальщика журнально-книжной продукции. Макет напоминал деловой журнал, а никак не дембельский альбом во вкусе полковника. Меня посетили недобрые предчувствия, которые оправдались, как только я переступила порог кочкинской квартиры.

— Это что ты привезла?! — заорал он. — Это ахинея какая-то, а не макет! Где цветы? Не видно ничего! Это мне друзья дарят на день рождения, а это разве можно дарить? Где казаки?! Где я на охоте?! Давай все на ... переделывай!

Я не буду подробно рассказывать, как мы с верстальщиком Сергеем утыкивали все страницы книжки розочками и ромашками, как, матерясь, Сергей втискивал в книжку принесенные поэтами стихотворения, которые Кочкин подписал почему-то своим именем (вот как он издал две книжки стихов), как пытались соотнести требуемый размер букв (восемнадцатого кегля) с размером фотографий. Я расскажу только, что на последней странице книжки Кочкин потребовал поместить фотографию скачущего по степи отряда нью-казаков. Полковник гордился своими достижениями в конкуре и даже держал собственных лошадей (бедные!) и конюхов. Кроме того, он уверял меня, что какие-то наемные специалисты «раскопали» его подлинную биографию и обнаружили глубокие-преглубокие казачьи корни. Видимо, чтобы лишний раз подчеркнуть все это, командиру казачьего отряда, ехавшему под знаменем на самом красивом коне, пришлось на фото оторвать голову и на освободившееся место приставить голову Кочкина. Из-за этого пришлось существенно откорректировать одутловатое лицо Кочкина, потому что без коррекции оно слишком уж несуразно смотрелось на сухощавом теле казачьего атамана.

— Ну неужели он не понимает, как это смешно, — убивался верстальщик, — неужели нет ни одного человека, который объяснил бы ему, какой это кошмар! Над ним же смеяться будут!

— Не будут, — говорила я, — а если будут, то так, чтобы он не заметил.

Думаю, что вне своей бурной общественной деятельности он был очень, очень одинок. Я никогда не замечала у него в доме домашнего присутствия другого человека — только домработница, шофер, курьеры, поэты... Впрочем, может, ему и не нужен был никто.

Настал знаменательный день — я должна была привезти ему макет, а он должен был расплатиться со мной за мой труд, который, честно говоря, дался мне очень тяжело. Меня уже тошнило от всех знаменитостей второй свежести (до сих пор, видя кого-нибудь из них по «ящику», я спешу переключить программу), от слащавых собственных текстов, серебряный медведь являлся мне в кошмарах...

Когда я, нажав привычную продавленную кнопку, вышла на нужном этаже, дверь его квартирки была распахнута. Он переезжал в новую квартиру, которую купил накануне, — сделал себе подарок ко дню рождения.

Он зачем-то носился по опустевшей квартире с пачкой сотенных баксов толщиной с учебник отечественной истории от древнейших времен до наших дней, собираясь платить грузчикам, шоферу и мне. Обсудить мое произведение мы присели в кухне на табуретке, при этом в очередь к полковнику по каким-то вопросам выстроились еще двое, так что он торопился со мной разобраться. Читая, он опять шевелил губами и долго застревал на каждой строчке. Я напряженно ждала, когда он мне заплатит и все это кончится.

— Слез мало все-таки, — наконец сказал он, — я просил больше слез, чтоб плакал народ.

Он мог бы говорить это своим шоферам и поварам, а я видела по его лицу, что ему понравилось. Он просто торговался, чтобы сбить цену.

Он оторвался от «книжки» и поднял глаза. Я смотрела на него, а он на меня.

— Ну? — спросил он.

— Что? — осторожно спросила я.

— Денег, наверное, надо тебе дать?

— Да надо, наверное.

— Так бы и сказала: помочь тебе надо! — покровительственно улыбнулся он и назидательно поднял вверх палец.

Я думаю, он был бы совершенно счастлив, если бы я бухнулась ему в ноги и стала целовать его домашние тапочки.

Но вместо этого я стала говорить, что хочу денег за работу вообще-то, что «книжка» получилась хорошая, что все старались, и прочее.

— Да ладно, за работу, — он снисходительно усмехнулся. — Я вон напечатал тоже статью в одной газете про кубанских казаков, так мне пятьдесят рублей заплатили всего. Много ты заработаешь своими писульками...

И сколько, вы думаете, он, этот приемный отец белочек и медвежат, мне заплатил?

Он заплатил мне даже на полтинник меньше, чем мы договаривались вначале. На пачке, которой он тряс перед моим носом, это отразилось так же, как отражается на уровне Химкинского водохранилища жадное похмельное припадание к крану перепившего накануне химкинца. При этом он умудрился сказать, что «за работу» платит только половину, а остальное добавляет от себя, от души, так сказать. Ведь благодетель.

Плюс к этому он использовал меня еще и как курьера, велев отвезти полиграфистам сумму, которую они попросили за печать и верстку. Он не просил: «Отвезите» или хотя бы «Отвези». Он сказал: «Отвезешь». И поскольку это случилось до того, как я получила гонорар, я отвезла, никуда не делась. О, проститутки обоего пола, как же я теперь вам сочувствую! Давая мне деньги, он сказал:

— Они, ... такие, знаешь, сколько хотели взять с меня? Четыре штуки! Кого они ... хотят, а? Отвезешь три. И хватит. Скажешь — остальное потом привезу. На вот тебе билет пригласительный. Посидишь, поешь нормально...

Он ленился даже притвориться, что уважает меня. Он уважал только общественно уважаемых людей.

Перед самым торжеством в доме опять раздался звонок. Это звонил Сергей, тот самый, который заказывал мне книжку про полковника.

— Он вам заплатил? — сразу поинтересовался он. И стал делиться своими опасениями. Он уже два месяца организовывал полковнику праздник, а тот ничего ни разу не заплатил. Хотя вроде обещал.

— Да, он скуповат, — попыталась я его успокоить, — но вроде всем платит в конце концов.

Но скуповат он был не во всем. На то, что представляло, по его мнению, реальную ценность — охоту, снаряжение, жилье, еду, — он не скупился. Он действительно помогал детским домам, забытым артистам и выпускникам детдомов. Чем беднее и несчастнее был человек, тем охотнее он помогал.

На банкете, который состоялся в одном из центральных, конечно же, концертных залов (нет, не в «России»), гости пили и ели, фотографировались, ужасная советская попса восьмидесятых сверлила мозг, и я ничего не понимала, и те, у кого я спрашивала, тоже ничего не понимали — кто этот человек, а кто этот, и чем зарабатывает деньги полковник, и есть ли у него жена, и чем он вообще занимается. Говорили что-то про какие-то фонды, где он вроде бы работает, но как-то туманно и непонятно. Всех присутствующих объединяло не общее дело и не сходство профессий — только то, что они знали Кочкина; только то, что их жизненный путь каким-то образом пересекся с жизненным путем великого человека.

Еды было много, выпивки тоже, а вот певцов он пригласил посредственных, вчерашнего дня. Многие из певцов занялись бизнесом, поправились, ушли в политику, а сегодня в честь дорогого человека решили тряхнуть стариной. Мне было очень плохо, я люблю музыку, поэтому мне было плохо. Он мог бы пригласить кого угодно из тех, кто берет за выступление пять штук баксов, но ограничился теми, кто брал пятьсот, а то и двести «зеленых». Он опять сэкономил на второстепенном, а вот выпивки было много. Хотя, может, он любил именно эти песни, не знаю...

Постепенно напиваясь, я обретала философское видение действительности и мысленно примирилась с положением вещей. Я даже почувствовала радость от того, что знаю Кочкина. «Естественно, — уговаривала я себя, — что ты хочешь... Когда ты на даче под яблоней читала всяких толстоевских, будь они прокляты вместе с их нравственными идеалами, он боролся за жизнь в своем детдоме. Ему некогда было впитывать в себя чужие заблуждения и обольщения — реальность заменила ему русскую классическую литературу. Воровал сухари и ел их с товарищами под одеялом. Чувство прекрасного у него формировали шефы из колхоза «Заря». Чего ты выискиваешь в нем недостатки, в конце концов он заплатил тебе деньги! Чистоплюйка несчастная! Ты что, не любишь богатых? Сиди и ешь греческий салат». — «Нет, — ответило мое второе «я», — я люблю богатых, но только если они культурные и образованные. Богатство не должно давать права истреблять животных, производить говно (здесь я имела в виду буклет с текстом, стихами и песнями про Кочкина), не проветривать комнату и унижать людей. А греческий салат подсолнечным маслом не заправляют». — «Тьфу», — сказало первое «я». А второе продолжало: «И я твердо верю в то, что есть нормальные богатые. Более того, я даже знаю, что они есть, ведь кто-то же сегодня поддерживает музеи, музыкальные конкурсы, детские театры, общества защиты животных и зверей в зоопарке. И это хорошо. Только их мало или, скажем так, недостаточно». — «Тьфу, — опять сказало первое «я», — а потом, на фиг тебе его уважение?» — «Да не мне! Интеллектуальному труду-у!»

И вдруг я поняла, что ничего не поделаешь. Что Кочкин не виноват. Просто жизнь так сложилась. Он, в сущности, остался таким же, как тогда, когда воровал сухари в детдомовской столовой. Вместо бака с сухарями теперь — то никому не известное место, где он берет свои деньги, а вместо его детдомовских друзей — мы. «И ведь действительно, — говорило мне мое измененное алкоголем сознание, — ведь весь наш мир — это детский дом, где нас, родив, беспомощными оставила мама-жизнь. И мы теперь всю жизнь хотим любви и угощений, как дети. И если вдруг находится человек, который приносит нам сухари, то мы его любим, поздравляем, поем ему песни и пишем книги».

Наутро сердце мое было полно любви. И самое главное — моя работа была закончена.

Файл, месяц назад вызывающе названный неприличным словом, теперь можно было наконец-то уничтожить. «Отправить в корзину?» — вежливо поинтересовалась покладистая машина.

— А валяй, чего там, — с чувством радости и облегчения я подтвердила команду. Жизнеописание Великого Кочкина полетело в корзину. Больше всего на свете мне хотелось выключить компьютер и часок почитать что-нибудь для души.

Майя КУЛИКОВА