ШКОЛА ВЫЖИВАНИЯ ВИТАЛИЯ ИГНАТЕНКО

Дмитрий Якушкин, в прошлом журналист «Комсомольской правды» и пресс-секретарь Ельцина, а ныне исполнительный директор Российско-американского совета делового сотрудничества, узнав, что я записал интервью с Виталием ИГНАТЕНКО, принялся рассказывать, какие легенды окружали того в бытность работы в «Комсомолке». Действительно, карьеру Виталий Никитич сделал в «КП», пройдя путь от стажера до зама главного редактора. И хотя потом были Ленинская премия за сценарий фильма о Брежневе, работа в ЦК КПСС, должность пресс-секретаря Горбачева, пост вице-премьера в правительстве Черномырдина и вот уже одиннадцатилетнее гендиректорство в ИТАР-ТАСС, похоже, Игнатенко в душе так и остался «комсомольцем». Это уже не Якушкин сказал, а я глубокий вывод сделал, проведя три часа в игнатенковском обществе

ШКОЛА ВЫЖИВАНИЯ ВИТАЛИЯ ИГНАТЕНКО

Виталий Игнатенко всю жизнь делал новости: в качестве стажера «Комсомолки», помощника генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева, гендиректора ИТАР-ТАСС. Но за 40 лет работы он в совершенстве овладел и другим искусством: умением хранить тайны и читать между строк

— Виталий Никитич, вы Палкевича, польского путешественника, знаете? Он в Россию часто приезжает.

— Яцека? Конечно. Он бывал в этом кабинете. А почему вы о нем вспомнили?

— Палкевич гордится не только экспедициями на Борнео или к устью Амазонки, но и тем, что создал первую в мире школу выживания, где, как утверждает Яцек, учат выходить сухим из любой трудной ситуации.

— Да-да, слышал об этой школе.

— К чему веду? Вполне могли бы, Виталий Никитич, составить конкуренцию Палкевичу. Вы прошли столько штормов и остались на плаву, что впору собственные курсы выживания открывать.

— Льстите мне. Палкевич — человек, движимый страстью к путешествиям, жаждой сильных впечатлений, а я... Что я? Так, обычный линейный работник, хорошо усвоивший закон: обгоняй себя, не обгоняя других.

— Это как?

— Не подставляй окружающих, ищи причины неудач не на стороне, а в себе, не бойся брать ответственность за содеянное, доверяй тем, с кем работаешь... Эти истины я давно усвоил. И сегодня рядом со мной люди, под чьим присмотром я сорок лет назад начинал в «Комсомолке».

— Правда, статус ваш за эти годы несколько изменился. Тогда вы были никем, а сейчас стали всем. Хотя бы в рамках ИТАР-ТАСС. Как ни крути, первый парень на деревне.

— Парню, впрочем, шестьдесят один год... Нет, не ощущаю себя большим начальником. Эта роль не для меня. Как-то прочитал о старом МХАТе: «Даже великие актеры театра должны уметь поднимать занавес». Вот и я хотел бы открывать занавес, солировать, но заслужить это право не по должности, а по делу. Никогда не понимал принципа «Я начальник — ты дурак». В творческом коллективе авторитет завоевывается не зычностью голоса или наличием секретарши в приемной, а исключительно благодаря профессиональным качествам. Постоянно берем на работу выпускников МГУ, МГИМО, я с каждым провожу беседу и вижу, насколько новое поколение раскованнее, подготовленнее, образованнее, чем были мы в их возрасте. Как правило, ребята владеют двумя иностранными языками, прекрасно знают, чего хотят от жизни, представляют, каким образом этого добиться. И как, по-вашему, я должен с ними разговаривать? Надувать щеки, изображая крутого босса? Это не по мне. Лучше доказывать делом. Поэтому продолжаю писать сценарии фильмов, которые никто пока, правда, не ставит. Работаю вроде бы в стол, но с огромным удовольствием. За идею, бесплатно. Впрочем, понимаю, кино в любом случае не решит моих материальных проблем.

— А они у вас есть?

— Наверное, как и у всех нормальных людей. Зарплата у гендиректора ИТАР-ТАСС хорошая, но... маленькая.

— На уровне министра?

— Примерно. В общем-то, к нам люди идут не ради денег. Агентство — хорошая школа и трамплин. Многие стали на крыло именно здесь.

— Сколько народу у вас трудится?

— Точную цифру назвать? 2158 человек. Но это с учетом технических служб.

— А журналистов?

— Около трех сотен. Примерно половина из них за пределами России. У нас 70 корпунктов и отделений за рубежом.

— А было?

— Сто двадцать.

— Да, монополию на информацию вы потеряли. «Интерфакс» вас щиплет, РИА «Новости»...

— Это профессиональные агентства, конкуренция с ними идет нам только на пользу. Не считаю, что мы утратили позиции и кому-то реально уступаем. Все могло сложиться хуже. Вы же помните, какие настроения царили в начале 90-х годов, когда стремились избавиться от всего, что имело отношение к советскому прошлому. Запросто могли прихлопнуть и ТАСС. Во всяком случае, наезды, как сейчас говорят, шли серьезные.

— Не без оснований, скажем откровенно. Репутация у вашей конторы была та еще...

— Верно. И в августе 91-го агентство повело себя неоднозначно, тогдашнее руководство ТАСС поддержало ГКЧП.

— И до того всякое случалось. Чего стоит хотя бы так называемый «белый» ТАСС, распространяемый по спецподписке для избранных.

— К чему спорить? Было. Я пришел сюда в конце августа 91-го, когда указ о назначении гендиректором подписал Горбачев, а Ельцин дал на это согласие...

— Выходит, вас благословили оба президента?

— Так получилось. Уникальный случай... Ну вот. Меня назначили 28 августа, и первым делом я добился запрета всех закрытых вестников, включая тот самый «белый» ТАСС, о котором вы говорите. Здесь ведь существовала ОЗП — особо закрытая почта, предназначенная для политической элиты. Даже не всей элиты, а только для самых-самых. Скажем, «Нью-Йорк таймс» в своеобразном свете комментировал визит Ельцина в США, и тут же в количестве трех экземпляров изготавливался бюллетень с выдержками из статьи, ложившийся на стол кое-кому из членов политбюро. На следующий день переводилась другая публикация... Этим занималась редакция, которая так и называлась — ОЗП. В ней работали специально обученные люди, они сами решали, что, почему и для кого переводить. Я эту редакцию прикрыл. Люди из ТАСС ушли...

— Но, наверное, не все.

— То есть?

— Многовато у вас было специально обученных, чтобы со всеми расстаться.

— Вы о Службе внешней разведки? Еще несколько лет назад Евгений Примаков, в ту пору возглавлявший СВР, прямо заявил, что его ведомство впредь не станет использовать журналистов в качестве прикрытия.

— И вы поверили?

— А вы нет?

— Думаю, кое-кто продолжает совмещать приятное с полезным: и ТАСС служит, и Родину не забывает.

— Заметьте, это ваши слова — не мои.

— А ваши каковы?

— Я все уже сказал. Мы работаем не с разведчиками, а с журналистами...

— К слову, почему вы эту профессию выбрали?

— Журналиста? У меня мама учительница, полвека проработала в школе, а я постоянно был при ней. Гуманитарные предметы мне давались лучше, и как-то само собой получилось, что в 14 лет я написал заметку о выпускном вечере в газету «Черноморская здравница». Ее напечатали. Ну и пошло...

— «Черноморская здравница»? Ах, да, вы же из Сочи... Правда, что вам там памятник стоит?

— Не мне. Максиму Горькому. Я был натурщиком, позировал скульптору в образе пролетарского писателя.

— С этого места поподробнее, пожалуйста.

— Да что тут рассказывать? Мастерская располагалась рядом с маминой школой, скульптор мог приметить меня по дороге туда или обратно. И однажды он предложил позировать. Я был парнем рослым, видным... Сперва отнесся ко всему, как к шутке, но, оказалось, работа серьезная. Месяца два после уроков бегал в студию. Мне потом даже гонорар заплатили, я на него ботинки купил.

— А памятник-то стоит?

— Да! На углу улиц Мингрельской, где мы жили, и Горького. Когда я уже стал студентом, любил приводить знакомых девушек к монументу, занимал картинную позу и предлагал сравнить. Дескать, найдите десять отличий. Обычно фокус имел большой эффект...

А вот куда подевался второй мой Алексей Максимович, до сих пор не знаю. Наверное, украшает какую-нибудь библиотеку или Дворец культуры.

— Так Горьких, то есть вас, не один, а два?

— Памятников? Да! Один — в полный рост, а второй — поколенный. Он-то и пропал. Там я замер в позе мыслителя. Наверное, «задумался» над «Песнью о Буревестнике». Во всяком случае, скульптор так хотел. Он был мною не слишком доволен, я не мог подолгу сидеть спокойно, все время крутился, вот художник и велел подпереть голову рукой. Этот жест ко мне на всю жизнь приклеился, и сейчас, бывает, уйду в себя, обопрусь так, а потом вздрогну, по сторонам оглядываюсь: никто не заметил, что я Горькому подражаю? Еще решат: у Игнатенко мания величия, не по чину берет...

— Так памятник ведь пропал.

— Но я об этом в первую секунду могу и не вспомнить!

...А Сочи я люблю, стараюсь ежегодно хотя бы на пару недель вырваться туда. Все-таки вырос там, маму с отцом похоронил...

— А жилье осталось?

— Квартира родителей. Но у меня есть брат, это не только моя собственность... Впрочем, если бы и не имел в Сочи угла, все равно бы ездил. И даже не ради отдыха. Поверите, всякий раз жду встречи со старыми друзьями, для которых я Талик, а не Виталий Никитич.

— Ваш отец, кажется, был крупным начальником в Сочи?

— Одно время возглавлял городскую милицию. Окончил службу подполковником. Кадровый офицер. Батя у меня заслуженный. Прошел и Первую мировую, и Гражданскую. В годы Великой Отечественной командовал истребительным батальоном, стоявшим на подступах к Сочи и не пускавшим немцев. Туапсе ведь взяли, а Сочи — нет...

Вы знаете, что мой город спас более полумиллиона раненых бойцов Красной армии? Я писал об этом в «Комсомолке» и добился, чтобы Сочи наградили орденом Отечественной войны. Многие мои детские воспоминания связаны с этими ранеными. Я выходил на пляж и видел сотни, а может, тысячи инвалидов, сидевших на берегу с опущенными в море культями. Они так залечивали раны, которые сочились, и вода из синей или голубой превращалась в кроваво-розовую... До сих пор приглядываюсь к цвету волны, прежде чем нырнуть. Еще помню медсестричек, которые в штиль отплывали на лодке в море и промывали там, дезинфицировали бинты, потом возвращались и раскатывали белые рулоны вдоль пляжей... Весь город жил помощью раненым.

— А что вы сказали об ордене?

— Сначала была моя публикация в «Комсомолке». Потом с помощью главного редактора Бориса Панкина я обращался в Верховный Совет и к министру обороны, даже ходил на прием к маршалу Гречко. Были комсомольский задор, желание добиться своего. Потом все затихло, я уже и веру потерял, и вдруг — указ о награждении Сочи. И мы, редакция «Комсомолки», настояли, чтобы на всех санаториях и домах отдыха, где в войну располагались госпитали, повесили мемориальные таблички.

...Очень горжусь, что сегодня я почетный гражданин города Сочи.

— А того, что написали «Повесть о коммунисте», не стыдитесь?

— Это была нормальная работа. Я к ней относился максимально серьезно, профессионально. Можете не сомневаться, желающих снять фильм о «дорогом Леониде Ильиче» имелось более чем достаточно, но, видит бог, сам я никуда не просился. Выбор сделали помимо моей воли, по крайней мере без моего участия.

— А кто выбирал?

— Тогда все решалось в одном месте. На Старой площади. В ЦК КПСС.

Сначала фильм существовал в единственном экземпляре. Его показали главному герою. Брежневу понравилось, и вот тогда началось... Массовые просмотры в трудовых коллективах, культпоходы, как на «Чапаева», в кинотеатры... Картина зажила собственной жизнью. Все закончилось Ленинской премией, о чем я узнал из теленовостей.

— И как восприняли известие?

— Мне нужно было с собой разобраться, прийти к какому-то решению. Все, что мог сделать в той ситуации, это, не привлекая внимания, пойти на Центральный телеграф и перевести денежную часть премии в Детский фонд.

— Сколько же вы отвалили сиротам?

— Цифру называть бессмысленно, сейчас это абстрактная величина. Скажу так: перевел, наверное, годовую зарплату. По крайней мере на машину тех денег наверняка хватило бы.

— А у вас было авто?

— Нет. Ни тогда, ни сейчас. Пользуюсь служебным транспортом.

— Марки?

— «Мерседес».

— На собственный денег не накопили?

— Даже не знаю, как и объяснить. Сначала действительно не на что было покупать, потом руки не доходили. Впрочем, однажды обзавелся личным транспортным средством, но через месяц по семейным обстоятельствам продал. Году в 89-м, когда машины еще оставались жутким дефицитом, провернул сложную журналистско-писательскую комбинацию и благодаря блатмейстерству приобрел «Волгу» со всякими молдингами-шмолдингами и прочими наворотами, но лишь раз успел с шиком подкатить на ней к редакции «Нового времени», где в ту пору работал главным редактором. Все, больше покрасоваться не удалось...

— Зачем же тогда отказались от Ленинской премии? Все же стыдились брать эти деньги?

— От премии я не отказывался. Медаль оставил себе, решил — пусть будет. А что касается остального... Мне показалось, что честь не по-сделанному. Собственно, жена надоумила, подсказала выход: «Мы оба будем помнить, как ты получил эти деньги. Лучше бы нам их не касаться». А дальше все вышло спонтанно. Мы гуляли по центру Москвы и заглянули в сберкассу. Кассирша долго искала адрес какого-нибудь детдома, а потом предложила перевести все в Детский фонд. Я согласился. При этом, повторяю, шумихи не устраивал, толп благодарных зрителей не собирал. Все делал для себя. Но квитанцию, корешок от перевода, сохранил. Берегу эту бумажку, словно орден, правительственную награду...

— Могли бы и в рамочке на стенку повесить. Как демонстрацию собственного благородства и широты натуры.

— К счастью, я привык к своему месту в истории относиться с иронией. Так у нас в доме принято, да и друзья именно этот стиль жизни разделяют. Например, ежегодно мы с женой получаем поздравительные открытки от Буша-старшего, но у меня хватает ума понять, что фамилия Игнатенко внесена в некий компьютер в офисе бывшего президента США и исполнительный клерк регулярно по списку рассылает открытки. Да, на ней стоит рукописная приписка «Дорогим Виталию и Светлане», но кто этих американцев знает, может, они факсимиле такое делать научились?

Вы меня понимаете — подобные вещи надо воспринимать легко, с улыбкой...

— Самоирония всегда помогала вам устанавливать контакты с начальством или вы это искусство долго осваивали?

— Мы можем сутками сидеть в моем кабинете, и вы убедитесь, что никакие большие начальники сюда не позвонят. Если тебе доверяют, нет нужды контролировать. Очевидно, знаете, что мы в ИТАР-ТАСС регулярно проводим неформальные заседания клуба главных редакторов, на которые приглашаем первых руководителей страны. У нас были все, включая Владимира Путина. Недавно Игорь Иванов гостил. Рассказал, чего ждать в области внешней политики. Патриарх, помню, подарил прекрасную фразу. Мы ведь всегда сочетаем разговор с обедом, во время которого желающие могут выпить для аппетита рюмку-другую. Но тогда шел пост, и мы решили при Святейшем не выставлять спиртное. Но Алексий сам проявил инициативу. Узнал, что у нас на второе будет осетрина, и произнес: «Рыба посуху не ходит!» Мы поняли: можно наливать!

...Но я отвлекся. Одна из задач, которые преследовались при создании клуба, — дать возможность политикам и руководителям ведущих СМИ лучше узнать и понять друг друга. Слишком много вопросов и взаимных претензий накопилось. Во власть пришли новые люди, они не знали прессу, а пресса не знала и не признавала их. И вот мы стали практиковать эти встречи. Обязательным условием, оговоренным изначально и неукоснительно соблюдаемым, было сохранение конфиденциальности: услышанное не должно выноситься за порог. За все время — а встречи эти продолжаются, наверное, уже лет восемь — лишь раз произошла утечка информации. Главный редактор, позволивший себе нарушить правила игры, стал изгоем в нашем содружестве. Понимаете, это запрещенные приемы, так себя не ведут.

К примеру, мне много раз приходилось встречаться, общаться и порой подолгу работать с замечательными историческими личностями. Я видел их всякими — и сильными и слабыми. Но никогда не писал и не напишу о том, что наблюдал или знаю. Я не судья другим, к тому же, на мой взгляд, плохих людей нет, есть плохие поступки. Кто дал мне право оценивать чужие дела? Я не персонаж из поэмы Руставели, который «мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Не могу и рассказывать о себе в третьем лице. Отстраненный, ироничный взгляд в данном случае тоже вряд ли позволителен. Это моя страна, моя история, моя жизнь. Человек, не чувствующий боли другого, сам, подозреваю, не вполне здоров...

В чем заключается главный недостаток мемуаров? Автор вольно или невольно становится чуть выше, умнее, проницательнее тех, о ком рассказывает. Он-де все чувствовал, понимал, предвидел...

— Мы же любим себя, Виталий Никитич...

— Правильно, но мне не хочется подобным образом декларировать эту любовь. Пусть она останется во мне. Нет, сейчас мы с вами пойдем обедать, и за бокалом вина могу рассказать пару баек из прошлого, свидетелем которого был, но без диктофона и права передачи.

— Неужели ни разу не возникал соблазн поделиться с общественностью тайнами мадридского двора?

— Как сказать? Приведу пример. Я до конца августа 91-го работал у Михаила Горбачева и видел, знал многое из того, что предшествовало Форосу. Осенью, уже после ГКЧП, я оказался в Нью-Йорке, где встретился с очень серьезными издателями, предложившими баснословную сумму за книгу мемуаров.

— Сколько?

— Несколько сотен тысяч долларов... Я отказался и до сих пор убежден, что поступил правильно. Это вопрос доверия. Не мог я без согласия Горбачева браться за перо. Думаю, Михаил Сергеевич оценил мое решение. Понимаете, если ты участник событий, то должен следовать определенному кодексу поведения. Честь дороже. Во всяком случае, для меня.

— Может, вами двигал и инстинкт самосохранения? Иначе как бы вам удалось без потерь перескочить из команды того же Горбачева к Ельцину?

— Что значит «без потерь»? А голова-то седая... Не скажу, что проплыл по жизни под алыми парусами. И меня потрепало.

— А я о чем твержу? Школу выживания открывайте.

— Ни у кого не бывает все гладко и просто. Вот вы говорите о безболезненном переходе из одной команды в другую, а между тем меня долго не утверждали в должности гендиректора. Это было уже после распада Союза. Ельцин тогда издавал указы по каждому из руководителей федеральных структур и ведомств, а мой вопрос висел в воздухе. Я знал, что к Борису Николаевичу ходят шептуны, разное обо мне болтают, но, надо отдать должное Ельцину, он самостоятельно принял решение. Правда, ждать его пришлось почти два года. Как думаете, мне легко жилось в это время? Я постоянно слышал зубовный скрежет за спиной, а у всех хороший слух на этот звук. Появилось огромное количество желающих порулить. Нашлись мастера, пытавшиеся покрикивать, руководить ТАСС не только из Кремля или Белого дома. Я занял жесткую позицию, шел на нешуточные конфликты, стараясь оградить коллектив от внешнего воздействия, но людей все равно лихорадило, а это опасно для такой организации, как наша. Мы ведь работаем на доверии друг к другу, без всяких проверок-перепроверок: мол, откуда этот материал, где получена информация... Мы всегда были чисты от «заказухи», благополучно избежали информационных войн, а тут вдруг поперло: групповщина, деление на своих и чужих, подозрительность, нетерпимость... Я решил, что коллектив вправе определиться, стоит ли ему дальше гадать, кому быть гендиректором. Во всех подразделениях ТАСС провели опросы. Против моей кандидатуры высказались четверо. Из двух тысяч сотрудников. Хотя, думаю, реально противников было побольше... Еще месяцев через десять повторили голосование: шесть против...

Когда меня пригласили в вице-премьеры, поставил условие, что сохраню за собой это кресло. И зарплату получал не вице-премьерскую, а тассовскую. Отказался и от машины, и от охраны. Потом, правда, случилась неприятная история... Нашего корреспондента Колю Загнойко взяли в Чечне в заложники. Сперва требовали большой выкуп, а когда поняли, что платить не станем, начали мне угрожать. Звонили среди ночи, гадости всякие обещали. Мне на время прикрепили охрану. Но мы Колю из плена освободили. К вящей радости моей и замечательных парней из «девятки»...

— Выпили по такому случаю?

— Как водится... Но вообще-то я не злоупотребляю. Максимум — пара бокалов красного вина. Мне горячительные напитки для поднятия духа или снятия стресса не требуются. Для отдыха достаточно оказаться в кругу родных и друзей, тех, кого искренне уважаю и ценю. Это повелось со времен «Комсомолки». Горжусь, что работал в журналистике рядом с Вороновым, Костенко, Ганюшкиным, Панкиным, Песковым, Пумпянским, Руденко, Головановым, Михалевым, Ростом, Иващенко, Дюниным, Огановым, Арсеньевым, Щербаковым, Лебедевым, Погоржельским... Жаль лишь, что жизнь часто подтверждает грустную истину: политика разрушает дружбу, большая политика разрушает большую дружбу...

Впрочем, я нашел лекарство, эффективно защищающее от всех напастей. Каждое утро, что бы ни случилось, просыпаюсь в шесть и без четверти семь выхожу на корт в зале ЦСКА. Так продолжается уже много лет. Однажды, помню, молоденькая журналистка, желая меня подначить, спросила: «Вы увлеклись теннисом при Ельцине?» Я честно ответил: «Нет, при Сталине». Девушка, наверное, подумала, что так долго не живут, но тон разговора сменила... Так вот. Пока играю по утрам в теннис, проживаю там, на корте, целую жизнь, испытываю всю гамму чувств — радость, разочарование, даже злость (ее, как вы понимаете, вызывает несправедливое, на мой взгляд, судейство)... К девяти часам приезжаю в кабинет, выплеснув излишки эмоций. Меня уже трудно вывести из равновесия. Если же вдруг захандрю, настроение вниз поползет, тут же прерываю дела, беру ракетку, сажусь в машину и — на корт.

— А почему тренируетесь в такую рань?

— А когда еще? Вечера у меня расписаны: во-первых, поздно заканчиваю работу, во-вторых, концерты, театры, посиделки, обязательные приемы и банкеты... А в шесть утра я принадлежу самому себе. Никому в голову не приходит в это время меня искать. Чтобы сэкономить лишнюю минуту, даже с дачи выезжаю уже экипированным для игры. Как говорится, и зимой и летом одним цветом. Иногда меня гаишники останавливают, но, видя дядю, который в январе вылезает из «мерседеса» в шортах и тенниске, стараются поскорее отпустить. Наверное, думают, у водителя не все дома...

Нет, спорт — великое дело. Он дисциплинирует. Всегда старался соблюдать режим. Помню, в университете все гуляли, а я вечно на тренировку спешил. Прыгал в высоту. Даже был чемпионом МГУ. Победил, поделив первое место со студентом-поляком. Оба преодолели метр девяносто.

Чем еще спорт хорош? Он учит не только побеждать, но и, что не менее важно, проигрывать. Без этой науки, поверьте, жить нельзя.

Вот вы спрашивали о мемуарах. У меня ведь даже название родилось...

— Ага, значит, все же думали об этом!

— Вы не дали закончить фразу. Дальше названия дело не пошло. «Опасный дневник» — этим все сказано.

— Опасностей в вашей жизни на целую книжку набралось бы?

— Но писал бы я не только о себе, а о времени, о стране. Что касается меня лично, то всякие случались истории. Однажды вместе с корреспондентом «Правды» Олегом Игнатьевым поехал в партизанский отряд в Гвинею-Бисау. Месяц пробирались какими-то звериными тропами, пили воду из луж, каждый день рисковали нарваться на засады. Сейчас все это приводит меня в ужас, думаю: е-мое, какие черти меня туда тянули? А тогда, почти сорок лет назад, было нормально. Романтика, национально-освободительные движения и все такое прочее... А дома меня ждала Светлана, с которой перед командировкой мы отнесли заявление в ЗАГС...

Или эпизод, как меня в десантники посвящали. Однажды на журналистском застолье я сдуру ляпнул генералу ВДВ, что мечтаю прыгнуть с парашютом. Тот сказал: «Какие проблемы? Завтра все оформим». Действительно, утром в редакцию «Комсомолки» заявились два бойца, которые, не слушая отговорок, погрузили меня в машину, отвезли на аэродром, запихнули в самолет и подняли в небо. На слова, что надо бы потренироваться перед прыжком, последовал ответ: «Не боись! Мы танки сбрасывали, и ничего!» После этого мне поддали коленкой, и я полетел. Тормозил физиономией, свез о землю полщеки. Кровищи было... Никогда не забуду славный город Киржач, возле которого десантировался... На опушке леса меня поджидал вчерашний генерал с бутылкой коньяка и вопросом: «Ну как? Понравилось?»

...Да что рассказывать? У каждого журналиста со стажем в загашнике не одна такая история. Пошли обедать, там другие байки обещаю.

Андрей ВАНДЕНКО