ПЕСНЯ О РОДИНЕ

11 сентября исполняется 65 лет Иосифу Кобзону. Есть вещи, о которых певец смог рассказать только сейчас

Иосиф КОБЗОН

ПЕСНЯ О РОДИНЕ

Мы решили не вспоминать ни о политике, ни о его коммерческой деятельности, а попытаться разобраться: как начиналась песенная карьера Кобзона, почему именно он, а не другой? И как в конце концов становятся символами? Попытаться за нагромождениями мифов и легенд разглядеть живого человека...

МОЯ СЕМЬЯ

Я, когда возвращаюсь к памяти детства, отчетливо помню эвакуацию. Помню переполненные станции... Помню, как отстала мама... Побежала за водой для нас и... отстала от поезда. Помню, как все мы были в панике: пропала мама! А у нас всегда вся надежда была на маму. Но... мама через три дня догнала нас... Как мы попали в Узбекистан, в город Янгиюль, в 15 километрах от Ташкента...

Как только Донбасс освободили от немцев, мы тут же вернулись на Украину и поселились в городе Славянске. Жили в семье погибшего маминого брата Михаила, у жены его, у тети Таси, доброй русской женщины. (У мамы моей два брата погибли на фронте...)

Жили у тети Таси. А почему? Да потому, что в 43-м с фронта вернулся отец. Контуженный. Но вернулся не к нам, а остался в Москве, где лечился и увлекся другой. Звали ее Тамара Даниловна. Прекрасная такая дама, педагог. Отец, Давид Кунович Кобзон, как и мама моя, был политработник. (Я единственный, кстати, из детей, кто сохранил и размножил его фамилию.) Отец честно признался маме, что решил создать другую семью...

Все легло на мамины плечи. Бедная мама моя! Досталось ей горя. Но все она выдержала. А в 46-м встретился ей по-настоящему хороший человек — Михаил Михайлович Раппопорт. И к нам в семью пришла радость — появилась Гела. Язык не поворачивается назвать этого человека — отчим. Я с гордостью звал его батей ... Уже 32 года нет его. Но во мне он по-прежнему... есть! Батя. Мой батя!..

...Меня вот спрашивают: а вас в детстве дразнили или еще как-то делали вам плохо? Отвечаю: меня очень тяжело было обидеть, потому что я мог за себя постоять... Не так чтобы сразу по зубам, но вольностей по отношению к себе не допускал. У меня были дружки, с которыми мы были как три мушкетера: один за всех, и все за одного. И в школе и в пионерлагере я всегда был первым заводилой. Так что ни у кого не появлялось желания сделать мне какую-то гадость.

Снова и снова интересуются: не ощущали ли вы, особенно в детстве, антисемитизма? И я в который уже раз повторяю: нет. Лично я не ощущал. А если иногда и ощущал, то происходило это не от государства, а от отдельных невежественных личностей. В крайнем случае можно было просто... элементарно разобраться. И в детстве и в юности никто меня этой проблемой, как Жириновского, не замучивал. Да и рос я не в простой среде. В горном техникуме, где я учился, обучались в основном фронтовики, которые прошли суровую школу войны и всему знали цену. Ценили людей по их качествам, а не по национальности. Это были настоящие советские люди, а не так называемые совки, которые прятались за спины других... Я не прятался, потому что родился по-настоящему советским человеком и, наверное, умру им, потому что прежде всего я интернационалист, а потом уже — еврей...

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ

...Песни стали моими наркотиками. У мамы был патефон и много пластинок. Нравилась ей песня «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю...». И мне тоже понравилась. Я любил подпевать маме. Долгими вечерами при керосиновой лампе это было какое-то волшебное, какое-то завораживающее действо. И, вероятно, именно тогда я навсегда «отравился» пением. Пройдет целая жизнь. И в 2001 году, когда мое «я», будто маятник, будет колебаться между жизнью и смертью, а потом врачи скажут, что я все-таки останусь жить, первое, что я попробую сделать, — это проверить: сохранила ли моя память хотя бы какие-нибудь песни? Я тяжело начну вспоминать незабываемые строки и с трудом, хотя бы мысленно, произносить отдельные слова, а затем рискну попробовать... петь, чтобы узнать: не отказал ли голос? И узнав, что голос возвращается и что я опять буду петь, я пойму, что жизнь моя действительно продолжается. И я опять смогу выходить на сцену и быть рядом с моей Нелей... с моим единственно верным до конца другом...

...Как певцу-победителю украинской олимпиады мне дали путевку в Москву. Я не помнил родного отца, но мама сказала мне: если хочешь — повидайся с родителем. И я повидался. Он отвел меня в «Детский мир» на Таганку. Купил мне какой-то свитерок, еще че-то купил. Я поблагодарил. А он сказал, что у него завтра будет хороший обед и... чтобы я приходил. Еще сказал, что у него и в новой семье уже два сына... В следующий раз мы встретились, когда я стал известным артистом: просто мне до зарезу нужна была московская прописка. Я заканчивал Гнесинский институт. И чтобы расти дальше, необходимо было остаться в Москве. Весь Советский Союз распевал мои песни: «А у нас во дворе...», «Бирюсинка», «Пусть всегда будет солнце!»... Да мало ли было успехов, но, как назло, у меня не было московской прописки. И бывший отец не отказал мне. Это был 1964 год.

ПЕРВЫЕ ДЕНЬГИ

...Мы жили очень скудно. Все время хотелось есть. И я решил, что пора самому зарабатывать на харчи. В то время горняки зарабатывали очень серьезные деньги, и я решил заняться горным делом. Получив первую стипендию, я тут же побежал в магазин и, купив маме клеенчатый ридикюль, вложил в него первый свой рубль. Но прежде чем подарок дошел до мамы, меня перехватили сокурсники. А в техникуме тогда учились и ребята после армии, и даже фронтовики, понюхавшие пороху. Словом, настоящие мужики. Ну и как они могли упустить такой случай и не обмыть мою первую стипендию? И вот затащили они меня в какую-то забегаловку и заставили совершить акт посвящения в шахтеры — выпить стакан водки, чего я, пятнадцатилетний пацан, до этого никогда не делал. Сначала я не захотел. Как не захотел когда-то сделать наколки, считавшиеся признаком настоящего мужчины. Но мне сказали: «Ты просто боишься! Ты еврей! Ты испугался!» И тогда я ответил: «Ах так... Давайте...» На моих руках и плечах появились «мужественные» следы иголок. Сейчас я их все свел, одну только оставил. Но тогда «раскололся». Как и «раскололся» при посвящении в одну из самых мужественных профессий... Я выпил целый стакан... и больше ничего не помнил. Но они, молодцы, на руках занесли меня в трамвай, довезли домой и сбросили маме. И когда я оклемался, я еще получил порцию. Веником! А ридикюль, купленный с первой стипендии, они передали маме. И она хранила его всю жизнь...

ПОРАЖЕНИЕ И ПОБЕДА

В Днепропетровске я начал заниматься футболом и боксом. Особенно боксом. И скоро стал чемпионом среди юношей Днепропетровска и области, а затем и всей Украины. Первый свой бой я выиграл. Потом выиграл второй. А потом и третий, четвертый. Ну и... меня понесло, словно я непобедимый. Однако пятый бой уже в первом раунде закончился для меня нокаутом. Да-а-а. Я как дурак вознесся оттого, что выиграл четыре боя. И вот дальше оказалось, что нет мне весового партнера. Есть партнер меньше меня по весу на категорию, но выше меня разрядом. Да к тому же левша. И хотя я с левшой никогда не работал, я сказал: «Я согласен...» И вышел на ринг. И он меня тут же нокаутировал, чтобы я больше не воображал, что 1 м 81 см роста, большой, 70 кг, вес и дурную силу можно противопоставить лучшим знаниям и умению. Бокс, как жизнь: не тот случай, когда, если сила есть, ума не надо! Было у меня всего 18 боев, 4 из них я проиграл...

...В апреле 59-го я демобилизовался и вернулся в Днепропетровск. Дома все рассчитывали, что я поеду работать на буровую по специальности «разведочное бурение»... куда-нибудь в Воркуту или на Донбасс. Я же сказал маме, что хочу ехать учиться в Москву. Это вызвало жуткий гнев среди моих братьев. Только отец промолчал. Потом сказал: «Сынок, ты уже взрослый и поступай как считаешь нужным!» А мама заплакала: «Сынуля, надо же...»

Здесь надо заметить, что в армию я ушел в весе 70 кг, а возвратился с весом 90. Окреп жутко. Но вопрос был в другом: из одежды-то я вырос, а покупать новую было не на что. Вот поэтому и заплакала мама моя. И тогда я пошел лаборантом в химико-технологический институт и заработал себе деньги на одежду и на поездку в Москву... Угнетало ли меня такое положение, когда не в чем идти даже на свидание? Нет, нормально все было. Брюки-то у меня имелись. А потом и «соколочка» была. Безрукавка такая. Тем более что из-под нее виднелись хорошие бицепсы. А девчонки тогда больше смотрели не на одежду, а на то, что под ней.

...Пение всегда было моей естественной необходимостью. Откуда во мне это взялось? Ума не приложу... Как бы там ни было, но я нашел свое «я». Мне везло на запоминающиеся гастроли с большими мастерами. Выступали однажды на стадионе. Интернациональная концертная бригада. И вот запела среднеазиатская певица. Запела так, что один солдат с восточным лицом, прорвав все заслоны, вскочил на сцену и, упав к ее ногам, стал умолять, чтобы она приняла от него его наручные часы в знак признательности, потому что на цветы у него не хватило денег... Трогательно было до слез. Затем запела Лидия Русланова. И с трибуны сошла красивая такая русская женщина в цветастом платке, подошла к Руслановой, заплакала: «Матушка, какое же счастье, что ты есть». Сняла с пальца дорогое кольцо и сказала: «Возьми, матушка, хоть что-то на память!»И тут наш легендарно находчивый конферансье Гаркави на весь стадион произнес: «Вот Русь великая — все с себя! Но только за любовь! За любовь!» Потом повернулся в мою сторону и сказал: «Кобзон, приготовься! Сейчас евреи мебель понесут...» Эта шутка стала для меня как знамение: меня признали своим.

...Я крайне редко бываю доволен своими выступлениями. Иной раз даже думаю: и за что мне так аплодируют? Ведь ничего выдающегося я не сделал. Может быть, просто мне удается в нужное время в нужном месте сказать и сделать то, что именно в этот момент только и нужно? Здесь мне вспоминается один случай. Однажды приехал я выступать в Одессу. На афише было написано: «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР, лауреат международных конкурсов (и в скобках — Варшава, София, Берлин), лауреат Всесоюзного конкурса (и в скобках — Ленинград), еще чего-то такое и... Иосиф Кобзон. А какой-то, видно очень остроумный, одессит приписал жирным таким шрифтом: «Лучший друг Рабиндраната Тагора...» Дескать, че ты выдрючиваешься? Если не умеешь петь, все равно это никого не взволнует.

ТРЕТИЙ БРАК

Сразу, как только в 1964 году мне разрешили прописаться, я приобрел себе двухкомнатный кооператив на проспекте Мира, 114-а. Правда, на первом этаже — это была единственная квартира, которая оставалась непроданной. И как только она у меня появилась, я женился на Веронике Кругловой — солистке Ленинградского мюзик-холла, прославившейся песнями «Возможно, возможно, конечно возможно...» и «Ходит песенка по кругу». Вероника была красивая женщина. Очень. Но жизнь наша не сложилась. Она работала на гастролях со своим коллективом, а я гастролировал со своим. Так, в постоянных разъездах, мы прожили около двух лет, выясняя при съездах, с кем спал я и с кем спала она. Разумеется, ничего не выяснили и... в конце концов расстались.

Хотя ничего хорошего не принес мне первый брак, в 1967 году я решился на второй и женился на... Людмиле Марковне Гурченко. И опять приключилось то же самое. Только, конечно, Людмила Марковна намного серьезней женщина... во всех смыслах. Женщина с характером. Она, естественно, требовала ответственности перед семьей, перед домом. И остро реагировала на какие-то, так сказать, деликатные вещи, которые возникали по жизни...

...Говорите «давайте примеры»?! Какие еще примеры? Что, я должен в постель вас приглашать?.. Просто было много проблем, связанных именно с этим. В отсутствие. Ты с кем? А ты с кем? А вот мне сказали... А мне сказали... Ну вот и начиналось выяснение отношений... То она задержалась, то я задержался. Постоянные подозрения... Не могу сказать, что я больше давал поводов! Просто... Она тоже очень яркая актриса... Популярная... У нее тоже было достаточно возможностей, так сказать, поддаваться соблазну... В общем... Не сложилось до такой степени, что по сей день мы никогда еще, так сказать, не поздоровались друг с другом, хотя и прожили три года, с 67-го по 70-й... Может быть, если бы у нас появился общий ребенок, это изменило бы наши взаимоотношения, но... у нее была очаровательная дочь Мария, с которой у меня сразу сложились добрые отношения...

...После Людмилы был какой-то тяжелый год.... Не то что поисков и раздумий, но какая-то депрессия была. Тяжело мы с ней расставались... И потом, много еще было проблем, связанных с тем, что в

67-м году мама, сестра и отец без предупреждения приехали жить в Москву. Я-то думал, что они хотят погостить, а оказалось, что они решили остаться в Москве навсегда. Мама считала, что ее сын достиг таких высот, когда у него не может быть особых проблем по жизни. Поэтому она и приехала, ничего предварительно не сказав мне. Более того, они продали свои полдомика в Днепропетровске... Я возвращаюсь с гастролей, а у меня в доме мама, папа и сестра. Я говорю: «О! Молодцы, что приехали. Давно не виделись... Какой же я счастливый человек!» И тут мама моя загадочно так, лукаво спрашивает: «Сынуля! Ты действительно счастливый человек?» — «Действительно, мамуль!» И тогда мама моя говорит: «Мы навсегда приехали...» — «Чего? Как навсегда?» После такого моего нерадостного удивления они удивились еще больше. Они не могли даже представить, что значит в Москве получить прописку, да еще сразу для трех человек, когда я еле-еле получил ее для одного себя. Лишив сами себя прописки в Днепропетровске и не имея прописки в Москве, они обрекали себя на подвешенное и во многом бесправное положение.

...Я просто сжался от создавшейся ситуации. «Господи, что же мне теперь с ними делать?» — говорил я себе. И наступили для меня каторжные дни, потому что я любил их, но понимал, что не знаю, что делать. К счастью, нашлись находчивые друзья, посоветовавшие развести маму с папой и мать, как одинокую, прописать к себе. Ну, и я начал действовать. А отец, отчим, все никак не мог понять, почему я хочу их развести. Он думал, что на старости лет я хочу от него избавиться. «До чего я дожил?» — плакал он. Это была для него настоящая трагедия, хотя я убеждал его: «Батя, ну ты что? С ума сошел так думать? Все это формально». — «Как формально?» — не верил он. «Да так, что без этого не пропишут вас в Москве. И все», — не унимался я. А он спрашивал: «Как не пропишут? Ты ведь наш сын?» Долго я убеждал его: «Не волнуйся ты! Ты как живешь здесь, так и будешь жить всегда...» Совершенно жуткие сцены. Но... мне все-таки удалось развести мать с отцом. Маму я прописал к себе. А в Пушкино, в Московской области, где у меня живет старший брат, мы прописали батю. Однако то ли все это на него плохо подействовало, то ли силы были уже не те, но через три года, в 1970-м году, его не стало, хотя мы все его так любили... Любили как самого родного человека...

Чтобы прописать сестру, ее пришлось выдать замуж за моего конферансье Гарри Гриневича. Он как раз нуждался в отдельной квартире, но купить ее на одного тогда было нельзя. Поэтому он и заключил фиктивный брак с моей сестрой. А я ему купил за это квартиру. Сестру прописали у него, хотя все продолжали жить, как и жили, у меня в двухкомнатной. А скоро я женился опять. Женился на Неле. И мы с ней в первый, в самый медовый месяц нашей брачной жизни съехали оттуда и прожили его в клинике МОНИКИ... в больничной палате, которую нам выделил академик и мой друг Палеев Николай Романович. И жили мы так, пока я лихорадочно искал кооперативную квартиру. И опять началась обычная жизнь: я гастролировал 8 — 9 месяцев в году, а когда возвращался, снова был до предела загружен записями и съемками.

ПЕСНЕ — НА ГОРЛО

Я, можно сказать, родоначальник этого зверства, когда артист давал 2 — 3, а то и 5 — 6 сольных концертов в сутки. Причем всегда работал живым голосом. Тогда вообще не знали, что такое фонограмма.

Здесь стоит вспомнить, как и сколько тогда певцы зарабатывали. Если сейчас каждый зарабатывает столько, «за сколько договорится», то в советские годы об этом можно было только мечтать. А кто пытался устраивать так называемые левые концерты, кончал обычно плохо. Эта участь с плохими последствиями особенно грозила Магомаеву, Лещенко, Леонтьеву и Пугачевой. За ними был особый глаз. И если не они сами, то их директора основательно погорели, а администратор Муслима, кажется, и вообще получил срок за «левые» дела. Сам же Муслим, как в свое время и я, был около года под запретом.

Что толкало звезд на такие нарушения? Да то, что их заработки ни в какое сравнение не шли с доходами государства от их концертов. Скажем, Алла Пугачева собирала по рублю за место целые стадионы, приходили десятки, даже сотни тысяч, а получала за концерт всего 62 руб. 50 коп. Ну как тут не задумаешься о дополнительных доходах!

У меня же необходимости в «левых» концертах не было, так как я получал за концерт 202 руб. 50 копеек (у меня была самая большая ставка в СССР), да и редко ограничивался одним концертом в день. Поэтому и был одним из самых богатых людей в стране. Кроме меня, еще несколько десятков артистов, в том числе и человек пять из Большого театра, имели такие гонорары.

...В советские годы меня отлучали от радио и телевидения, причем отлучали дважды. Первый раз это случилось в 64-м году. Когда я увлекся певицей и красавицей Вероникой Кругловой. И она, как вы уже знаете, ответила мне взаимностью. Но между нами встал один журналист из «Советской России». Вероника ему отказала. Однако он решил, что третий лишний все-таки не он, а я. И, чтобы я это понял, а заодно чтобы убедилась в этом и Вероника, мой соперник насобирал таких подробностей о моей личной жизни, что не отмахнуться от меня могла только такая же развратная особа, как я сам. И все это он опубликовал в «Советской России» под заголовком «Лавры чохом». Мало того, там же задался вопросом: «Как такой аморальный тип мог получить высокое звание заслуженного артиста Чечено-Ингушской АССР?» А мне как раз присвоили это звание...

Словом, меня сделали самым выдающимся советским алкоголиком тех лет, который только и знает, что поет да пьет, да по б..., т.е. по бабам, шляется. И надо сделать все, чтобы ни одну порядочную советскую девушку не смог обмануть этот пьяница и сердцеед Кобзон. А для этого запретить ему выступать в Москве и Ленинграде, ну и, конечно, по радио и телевидению.

Ну что я могу на это сказать? В те годы я действительно выпивал и действительно трепетно относился к девушкам. Но что-то не помню, чтобы позволял себе лишнее настолько, чтобы можно было сказать: Кобзон — алкоголик и гадкий бабник, беспринципно отравляющий и разрушающий женские сердца. Это неправда. Да если бы я так пил и гулял, я бы по несколько концертов в день, да еще на протяжении почти всей жизни, не вы-дер-жал. Я бы сдох уже через пять лет, как это происходит с теми знаменитостями, которые позволяют себе лишнее. Какие к черту могут быть «сплошные бабы»? А этот, с позволения сказать, журналист тем не менее смог организовать на меня поклеп на весь Союз. И я целый год, пока разбирались, не имел права выступать как прежде. И, если бы не группа выдающихся композиторов во главе с Вано Мурадели, я уж, может быть, и не поднялся бы.

Вот таким было мое первое отлучение от ТВ. (Кстати, на это время меня заменили срочно выписанным из Ленинграда Эдуардом Хилем.) А второе случилось 20 лет спустя. Все началось с моего сольного концерта в Израиле в 1983 году, который встречен был антисоветскими демонстрациями. Но что удивительно: свободных мест в зале не было! Это означало успех. Когда я вернулся в Москву, мне предложили выступить в Колонном зале Дома союзов на торжественном вечере Союза советских обществ дружбы. Я уже спел, кажется, несколько песен, когда увидел в зале Йорама Гужанского, генерального секретаря движения «Израиль — СССР». И тогда я объявил в качестве подарка и запел еврейскую народную песню «Хава Нагила». И тут 16 арабских делегаций встали и покинули зал. Это был скандал...

Меня вызвали в ЦК. Объявили, что я проявил политическую недальновидность и... в конце концов исключили из партии. Я пытался доказывать, что пел для евреев, которые не являются врагами арабов хотя бы уже потому, что вместе с арабами приглашены на этот торжественный вечер дружбы всех народов... Но... меня никто не хотел слушать. Вновь было дано указание отлучить меня от телевидения.

Прошел год, прежде чем не без поддержки самого Густова И. С. из КПК ЦК КПСС мне заменили исключение из партии строгим выговором и опять вернули в эфир мой голос. После этого больше никто на горло моим песням не наступал.

Отрывки из будущей книги И. КОБЗОНА.

Литературная запись Н. ДОБРЮХИ