Или Как я стал японским богом
У МОЕЙ МАМЫ БОЛЬШОЙ ПУПОК,
— Когда фотограф кричит «снимаю!», он снимает не вас, а с вас, раздевает до последней нитки. Любая фотография раздевает, но ты, Араки, самый неугомонный раздевальщик из всех, кого я знаю, — сказал я, надвигаясь на знаменитого японского фотографа.
Ловкий любитель плотного телесного контакта, будь то с крабом на суси, рыбьим глазом, цветком банана, мокрицей или ногой собеседника, Араки сидел напротив меня на малом диванчике в белой майке, страстно оттягивая толстые красные подтяжки, в которых нуждались его черные широкие штаны, готовые сорваться с живота. В том же самом одеянии деревянная куколка Араки висела рядом на шнурке его камеры. Оба были в круглых черных очках. Если бы в Японии существовало интеллектуальное сумо, то бойцовский толстячок Араки благодаря шестидесятилетней тренировке был бы в этом занятии непобедим. Впрочем, он именно этим видом сумо и занимался, состоя по крайней мере наполовину из скандального каталога собственных цитат, вырванных из интервью и телепередач, по которым был известен всей стране.
— Я снимаю женщин так, — взорвался словами Араки, плюясь и молотя кулачками мне по плечам, — как все мужчины хотели бы их снимать: голыми, связанными, униженными, шальными и бесстыжими.
— Почему ты не боишься?
— А кого мне бояться? — слегка удивился Араки. — Жена у меня умерла.
Возникла пауза, потому что мы выпили виски.
— Знаешь, что главное в жизни? — Араки уставился на меня черными очками. Мы сидели с ним в очень коварном баре. Есть такие очень коварные бары в Токио.
— Знаю, — твердо ответил я. — Громко кричать и хлопать в ладоши.
— Откуда, Эротос, ты это знаешь? — сказал Араки, сладострастно коверкая мою фамилию на манер названия его прогремевшего на весь мир фотоальбома.
— Ты — клоун, — сказал я Араки. — Когда умерла твоя жена? Ведь до смерти жены ты тоже не боялся.
Араки громко закричал и стал бить в ладоши.
— Ты лезешь мне в душу, Эротос, — сказал Араки. — Но ты напрасно теряешь время. У японцев нет души.
— А что вместо нее?
— Так, пустота, — легко объяснил Араки. — Мы марионетки. Одни работают в банке. Другие танцуют. Третьи гладят в выходной день оленей в парках Нары. Мы наколоты, как бабочки, на шило традиции. Но иногда нас пронизывает божественный ветер. Моя жена не любила, когда я раздевал женщин. Она очень нервничала, но терпела, потому что она была красавица и делала вид, что ей все равно. Кроме того, японки терпеливы.
Араки захлопал в ладоши, подзывая к себе хозяйку бара.
Та подошла, сладко и многозначительно улыбаясь во весь рот. Он взял ее за руку. Поодаль сидели два панкообразных голландца с телекамерой. Араки посмотрел на них и сказал, забыв о хозяйке:
— Вот они — мертвецы. А мы с тобой настоящие, Эротос.
Он подтянул хозяйку к себе и сказал:
— Она бывшая оперная певица. Ты знаешь, что такое караоке?
— Это русская болезнь, — ответил я.
Не дослушав объяснения, Араки сказал:
— Немолодая, у нее уже дряблая шея, но, если я прикажу, она разденется, и я буду ее снимать. Нет ни одной женщины в Японии, будь то старуха-миллионерша, дочь министра или одноногая малолетка, которая бы отказалась от моего предложения. Хочешь, я разложу ее на стойке, задеру кимоно?
— Ну, ты японский бог, — развел я руками.
— Давай я тебе лучше сам спою, — сказал Араки.
Он взял микрофон, приставил его к штанам между ног, голландцы схватились за телекамеру. Араки посмотрел на экран телевизора, осторожно приблизил микрофон ко рту и запел песню о любви. Он поднял лицо вверх и пел дурным голосом в темный потолок. Это была, видимо, очень грустная песня, потому что на экране густо падали красные листья и, когда он кончил, из-под черных очков у него текли слезы, а хозяйка бара сморкалась в кружевной платок.
— Моя жена умерла от рака, — сказал Араки. — Возможно, я этому помог. Я же говорю тебе, что она сильно нервничала.
— Ты ее тоже снимал голой?
— У меня такое впечатление, будто я сам задаю себе вопросы. Ты знаешь, что Япония скоро утонет?
— Сейчас ты скажешь очередную шутку, — предупредил я его.
— Почему ты такой добрый, Эротос?
— Для тебя слова не имеют никакого значения, — ответил я.
— Япония скоро утонет, потому что у нас появилось много толстых женщин.
Он громко закричал и стал бешено бить в ладони.
— В этом баре есть деревянная лестница, — сказал Араки. — Она ведет вниз. Туда людей с круглыми глазами, европейцев, не пускают. Я не люблю делать фотографии на цифровых камерах. Фотография должна быть мокрой.
Он поднялся с дивана, выпил виски и снова сел.
— Послушай, — сказал Араки, — когда моя жена умерла от рака, я решил ее сфотографировать. Я думал: мне надо ее сфотографировать мертвой. Я никогда до тех пор не фотографировал мертвых любимых женщин. Я подумал, что наступил очень важный момент: я буду фотографировать мертвую любимую женщину в первый раз. Я вынул из кармана вот эту маленькую камеру «Минолта» и решил начать с рук. У нее были окаменевшие пальцы с длинными, хорошо отполированными ногтями, красивого, страшного воскового цвета. Ты когда-нибудь целовал руки мертвым женщинам? Об этом в другой раз, — перебил он себя. — Ты когда приехал в Японию?
— Сегодня утром, — сказал я. — Она меня встретила в аэропорту.
В углу сидела маленькая женщина и улыбалась, как мелкий зверек.
— Э-э-э-э-э-ээ... — сказал Араки.
— Ты чего?
— У меня такое впечатление, что на прошлой неделе мы с тобой были на Хоккайдо, — сказал Араки. — Охотились на лис.
— О-о-о-о-о-о-о... — недоверчиво сказал я.
— У меня такое впечатление, что завтра было вчера, а послезавтра будет совсем давно.
— Я знаю, — сказал я. — Смотря, что брать за точку отсчета. Многие немцы рассказывают о том, как их бабушек насиловали русские солдаты и офицеры. С таким чувством, что теперь наконец можно. Раньше нельзя, а теперь анестезия прошла и — можно. Как будто война началась в 1944 году.
Араки вдруг весь просиял.
— Только не говори мне слово «гармония». Мы все здесь ее лицемерные заложники. Мы пойдем теперь в очень особую баню, в которую не пускают людей с круглыми глазами, и ты тоже с нами пойдешь.
Акико зажала ладони между колен.
— Разрешите вам сказать, что сопровождающие не имеют права ходить с Виктором Владимировичем в турецкие бани за счет принимающей стороны.
— А у тебя где принимающая сторона? — вежливо поинтересовался Араки. — Я уверен, что у тебя розовые соски, а не коричневые. Я угадал?
Акико смущенно улыбнулась.
— Японские женщины очень покорны, — объяснил мне Араки. — Они сопротивляются очень мало. Совсем чуть-чуть. Правду я говорю, Акико?
Акико радостно закивала головой.
Мы двинулись вниз по узкой винтовой лестнице.
— Каждый школьник знает, — сказал Араки, скрипя ступенями, — что американцы поступили гуманно, взорвав над Японией две атомные бомбы. Ты прав, все зависит от точки отсчета. Японский милитаризм как гигантская опухоль охватил тихоокеанские острова вплоть до Австралии. Мы дошли до Индии. Ты был на Окинаве?
— Я прилетел сегодня утром из Москвы.
— Э-э-э-э-э-э-э... — недоверчиво сказал Араки. — Мы были чемпионами на воде.
Он запел песню о чемпионах. Мы шли, держась за сырые стены, вниз. На Акико были джинсы коричневого цвета.
— Я бы хотел посмотреть на Японию глазами русского писателя, — сказал Араки. — Я бы хотел вползти в тебя как солитер, обменяться с тобою SIM-картами дней на пятнадцать. Если бы бомбы не взорвались, погибло бы куда больше народа. Все остальное — пропаганда. Японский флаг в отличие от свастики стал снова официальным с 1999 года.
Где-то совсем внизу раздавались голоса голых людей.
— Черти дверей не закрывают, — сказал Араки. — Мы рождаемся по-синтаистски, женимся по-христиански и умираем как буддисты. Нет более безрелигиозного народа, чем японцы.
— Фотография тоже безрелигиозна.
— Поэтому все и случилось. У меня был школьный друг, который меня изводил. Он сказал, что у моей матери большой пупок. Это самое страшное детское ругательство в Японии.
— Почему?
— Потому что большие пупки бывают у бедных людей.
Мы вошли в клубы пара. Араки ловко выловил из тумана молодого красавчика, которого мыла банщица.
— Это твой коллега, — закричал он. — Писатель! Он пишет роман о современной любви, — объявил Араки. — Ты кого сегодня возьмешь, мальчика или девочку? — поинтересовался он, скидывая ботинки очень маленького размера и очень коротенькие носки. «Это какой-то детский сад, — подумал я, — японские столы и стулья. Все такое низенькое». Раздевшись, Араки все равно остался в черных очках.
— На самом деле я вешу тринадцать кило, — сказал Араки, — Это вес полного собрания моих фотографий, которое выпустили немцы.
— Разрешите сказать, что сопровождающая не имеет права раздеваться в присутствии Виктора Владимировича.
— А на Окинаве все позволено, — вдруг закричал на нее Араки.
И тут мне пронзительно представилась Окинава: океан, ананасы в цвету, американская база за бесконечной колючкой, японки в строгих старомодных купальниках, и никто не купается, кроме уж каких-то совсем отчаянных камикадзе вроде меня; остальные, дети рыбаков, генетически боятся быть съеденными в воде. Вода в океане 36 градусив. Почему градусив? Потому что такого не бывает. Липкие жаркие сумерки сентября в городе Наха на главной улице Кукусай. Вдруг оказалось, что в Японии запрещены казино, банкоматов на улицах почти нет, уличной рекламы тоже очень мало, японская реклама вся ушла в Москву, мучительно мало людей говорят по-английски, и мне остается играть с Акико в металлические шарики «починко», ту самую азартную игру, в которую играют русские дети-дошкольники.
— А это, — Араки шлепнул по животу молодого представительного японца, — большой человек на телеканале Фудзи.
— Не канал, а сплошная тошниловка, — строго сказал телевизионщик. — Развлекаем публику бесконфликтными шутками.
— Почему вы так откровенны? — искренне удивился я.
— А что мне еще остается? — пожал он плечами. — Вы любите корейскую пищу?
— Да.
— И я люблю, несмотря на то, что секретная полиция Северной Кореи воровала у нас людей. Слышали?
— Краем уха.
— Америку любите?
— А что?
— А я люблю. Там у всех одинаковые возможности. Для меня на первом месте стоят деньги, потом — жена, потом — японские ценности.
— А вы бы сделали себе харакири, если бы вам сказали, что у вашей мамы большой пупок?
— С этим, конечно, не шутят, но я не самурай, — захохотал телевизионщик.
— Вы когда надумаете отдать нам наши острова? — выплыл из тумана консервативный японский сенатор совершенно узбекской наружности.
— Вот помоюсь и надумаю, — многообещающе улыбнулся я. — А у вас, говорят, с традициями стало неважно.
— Вы имеете в виду наших крашеных девок на роликах? — две разнополые банщицы мыли сенатору ягодицы. — Болезнь роста. Не забудьте об островах.
— Ну вот, — вступил в разговор Араки, — я только притворяюсь перед журналистами, что не читаю книг со школьных времен. Прочти ты нам лекцию по русской литературе.
— Русская литература полна утопленницами, — лаконично обобщил я.
Надо сказать, что каждый русский писатель, приехав в Японию, обязательно хочет о ней написать. Давно уже никто не пишет ни о Франции, ни о Карибских островах, но Япония, как и прежде, ждет с нетерпением отзыва русского писателя о себе, и иногда даже кажется, что если русский писатель в очередной раз о ней не напишет, не расскажет о том, что чем больше живешь в Японии, тем меньше ее понимаешь, или что на Хоккайдо растут райские яблоки, а еще там делают варенье из помидоров, то Япония лишится своего неотъемлемого права на существование. Позднее, когда Араки уехал смотреть Японию глазами русского путешественника, он мог заметить, что в буддийских храмах подают неплохой зеленый чай с пенкой. Конкретно, пользуясь моим именем, он посетил в жизнерадостных бамбуковых кущах затерянную во мшистых валунах бумажно-бамбуковую буддийскую обитель в горах над Киото. Его школьный друг по кличке Культурка сделал карьеру международного дизайнера по интерьеру, работал в Милане, но неожиданно стал настоятелем монастыря. Для этого Культурке даже не понадобилось сменить одежду. На встречу с Араки он пришел в футболке и в джинсах, сел в позу лотоса и разговорился. На вопрос, зачем он стал монахом, Культурка сказал, что ему надоела международная конкуренция. Только такой тщеславный человек, как Араки, может биться за славу, добавил он. Культурка извинился за большой мамин пупок, но Араки признал, что у мамы действительно был налитой, как луна, пупок, не имеющий к бедности прямого отношения, который он подсмотрел в скважину. Ему было девять лет, и он понял, что скважина — его стихия. Наутро отец купил ему в супермаркете первую «мыльницу». Помолчав, Араки поклонился Культурке в пояс, поблагодарил и в конечном счете простил. Они поцеловались в рот. Араки просунул Культурке свой остренький язычок, пахнущий «Мальборо лайт»; в ответ получил запах пенистого чая.
— Что же мне теперь делать? — спросил Араки монаха.
— Оставаться верным скважине, — сказал монах.
В результате путешествия Араки понял, что русская литература вышла из моды уже лет двадцать назад, отцвели Достоевский, Тургенев, Толстой и Чехов, отцвел и Горький, так что любая русская книга в Японии обречена на провал, о чем ему со всей японской вежливостью сообщил японский издатель. Из Токио без всякой взаимности, сказал мне Араки, когда я расписывал популярность японской литературы в России. Потолкавшись в Токийском университете, поговорив с профессором Нумано, Араки мог удостовериться в том, что Шостакович и Прокофьев — единственная русская валюта. Да и как же иначе? Нет ни одной русской ценности, которую способна воспринять Япония. Там, правда, тоже иногда любят придурков, но это несоизмеримо с русским обожанием дураков. Кроме того, вместо вечно спящих русских шоферов и хронически нищих работников почты, японцы имеют таксистов в белых перчатках, а служащие почты повышены в социальном звании почти до небес. Более того, если в Америке почта военизирована, то в Японии она душа общества. Что же касается спорных северных территорий, то четыре острова на карте существуют даже там, где они не нужны в прагматическом отношении. В каждом атласе полетов японских авиалиний их можно внимательно изучить с пропагандистскими целями, хотя никто туда не летает. Когда мы ужинали прощальным ужином, перед моим отлетом в Москву, в окружении пяти умных гейш в коротких мини-юбках, Араки признался, что ему не хочется, чтобы русские отдали эти острова.
— Знаешь, Эротос, — конфиденциально сказал он мне, — я против того, чтобы японцы навели на них порядок. Пусть уж лучше русская помойка. Исторически так более экологично.
— А я не знал, что у тебя при съемке такой прямой контакт с женщинами, — признавался я ему в свой черед, поскольку много снимал за него во время нашей метаморфозы Араки — Эротос.
Кроме того, я дважды выступил вместо него на японских ток-шоу и мог подвести некоторые итоги. В отличие от русского телевидения, этой гавани компроматов, японцы выставляют вперед актеров, которые бросаются уничтожить даже самую видимость конфликта. Впрочем, я все-таки успел подписать петицию против бесконечного, бесчеловечного ожидания смертной казни в японских камерах смертников. Из истории, однако, известно, что японцы содержали команду «Варяга» и прочих русских военнопленных в совершенно санаторных условиях. Простыни менялись по пять-шесть раз в неделю.
Русские, которых Араки встречал в Японии, выступая с моими лекциями, поразили его своей подозрительностью ко всему на свете. Японские русские, задержавшиеся в гостях, с жадностью ловят любое слово критики в адрес Японии. Им трудно дается мысль о том, что японцы — трудолюбивый и сильный народ. Им нравится, что Японию разбил кризис. На рассказ о том, как громко приветствуют японцы входящих в суси-бар посетителей и как быстро они крутятся, русские угрюмо замечали:
— Это они только делают вид.
— Ну хорошо, что они именно такой вид делают, — недоуменно пожимал плечами Араки.
В Театре Кабуки он вместо меня посмотрел спектакль, смысл которого сводился к тому, что обманутый мужчина должен убить обманувшую его любовницу. Я прожил эти две недели в темных очках, сложа небольшие ручки на животе. В белой майке и красных толстых подтяжках. На губах у меня холод восковых мертвых ладоней. Я не люблю целовать мертвецов, но тут сделал исключение. Я стал временно японским богом.
Виктор ЕРОФЕЕВ
Токио — Москва, 2002
В оформлении материала использованы фотографии Нобуеси Араки с выставки «Токийский натюрморт», проходившей в рамках Четвертого Московского международного месяца фотографии в Москве «Фотобиеннале 2002». Выставка организована при поддержке Альфа-банка, компаний Volkswagen, Kodak и «Русский стандарт».