УКРАДЕННАЯ ЖИЗНЬ ИОСИКО ОКАДЫ

В 1938 году знаменитая актриса Иосико Окада бежала из Японии в Советский Союз со своим любимым — Риокичи Сугимото, театральным режиссером. Границу они перешли пешком в жуткий мороз, сняв обувь: такая традиция в Японии — снимать обувь, переступая порог нового дома. Он убедил Окаду, что учиться настоящему театральному искусству можно только в России, у великого Мейерхольда

УКРАДЕННАЯ ЖИЗНЬ ИОСИКО ОКАДЫ

СНИМИ ОБУВЬ СВОЮ...

История Сугимото и Окады начиналась как рождественская сказка. Молодой театральный режиссер, переводчик русской литературы, состоявший в компартии Японии, свято верил в идеи великого Сталина. За взгляды в Японии его дважды арестовывали. В 1938 году он убедил самую красивую женщину Японии, звезду немого кино Иосико Окаду бежать вместе в Советский Союз. В далекой Москве работал великий режиссер театра Мейерхольд, и только у него стоило учиться дальше.

Сразу же после Нового года, 3 января, они под предлогом выступления перед японскими пограничниками прибыли на Сахалин, где в то время проходила советcко-японская граница. Японские пограничники не могли поверить своему счастью — звезда кино пожаловала к ним сама и даже хочет посмотреть на границу. Гостям выделили сани с теплой подстилкой, и они помчались по нетронутому снегу. Отъехав подальше от контрольного пункта, Сугимото и Окада вдруг спрыгнули в сугроб и побежали в сторону СССР.

...На пограничном пункте заставы Хандаса (о. Сахалин) командир отделения Григорий Сизенко первым сообщил о нарушителях государственной границы СССР: «3 января 1938 года. Два человека перешли госграницу. Получил приказание лейтенанта взять с собой подкрепление и задержать нарушителей. Подойдя к вышке, я услышал свисток и, дойдя до второго визирного столба, различил голоса нарушителей, которые между собой переговаривались и подавали свистки. В это время я расположился с нарядом, пропустил нарушителей мимо расположения наряда и дал окрик: «Стой, руки вверх!» Нарушители подчинились. Японец держал в руках сапоги, а сам стоял на снегу в носках. При окрике сапоги бросил и по-русски сказал: «Мы политические. Идем к вам». Когда я стал подходить к ним, японец сказал: «Мы едем в Москву»...»

После обыска конвоир доставил нарушителей на заставу. Вряд ли Сизенко когда-нибудь слышал о японских обычаях — когда переступаешь порог новой родины, обязательно надо снять обувь. На пограничном пункте Окаде и Сугимото выделили комнату с печкой, поставили на довольствие и стали ждать указаний из Александровска, Сахалинского управления НКВД. Сугимото не переставал повторять Окаде: «Видишь, как хорошо нас встретили, накормили, и скоро мы поедем в Москву. Увидим великого Сталина».

Через два дня их конвоировали в Александровск, и там уже поместили в разные камеры. Начались допросы.

В МОСКВУ...

Первым на допрос вызвали Сугимото. Он сразу же сказал, что мечтает о встрече с Мейерхольдом.

Из документов допросов.

— Кого в Советском Союзе знаете? На встречу с кем шли? По чьему заданию?

Ответ Сугимото: — Мы хотим учиться в вашей стране театральному искусству. Много читали об известном режиссере Мейерхольде. Хотим у него учиться.

— У Мейерхольда?!

Через несколько дней Сугимото и Окаду из Александровска спецконвоем отправили в Хабаровск, где продолжились многочасовые допросы.

21 февраля 1938 года Сугимото, сломленного, в разбитых очках, и Окаду, начинавшую понимать весь ужас совершенного поступка, отправили в Москву, на Лубянку. Они так никогда и не узнали, что ехали в соседних вагонах поезда № 97, и никогда больше не увидят друг друга.

В то время НКВД как раз фабриковал «дело» на неудобного режиссера Мейерхольда. Но не хватало конкретных фактов, которые можно было предъявить в суде. И вот оно, желанное доказательство! Сотрудники НКВД рьяно взялись за дело. Через несколько дней из Сугимото выбивают показания, что он «шпион, посланный в СССР японским Генштабом. Цель переброски — связаться со шпионом Мейерхольдом, давно завербованным японцами, чтобы совместно проводить диверсионные операции. Например, совершить теракт против товарища Сталина, когда он придет в театр на спектакль». Сугимото вынудили очернить двоих японцев, с которыми он никогда не встречался, — Сано Секи и Иоси Хидзикато. (Сано Секи — театральный режиссер, работавший с 1933 года с Мейерхольдом. Он успел уехать в 1937 году из СССР во Францию. Иоси Хидзикато в то время работал в Москве в Театре Революции.)

Почти полтора года длилось следствие. 27 сентября 1939 года на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР Сугимото заявил, что подвергался пыткам, издевательствам и угрозам и, не выдержав, давал заведомо ложные показания — те, которых от него требовали. Все надежды Сугимото на справедливость оказались напрасными. Он был приговорен к расстрелу, и вскоре приговор был приведен в исполнение.

На первых допросах Окада не понимала, чего от нее хотят. Ей казалось, что переводчик неверно истолковывает многие слова. И на упорный вопрос следователя: «С какой целью вы перешли границу?» — она снова и снова повторяла: «Муж коммунист, переводил русскую литературу. Сейчас, с приходом в Японии к власти реакционных сил, муж, боясь репрессий, решил перейти на сторону СССР. Вместе с ним перешла и я».

Ответ не устраивал следователя, и он вновь допытывался: «Что вас заставило бежать с Сугимото в Советский Союз?» — «Любовь к Риокичи и изменения в театральном искусстве Японии, которые мне не нравились. Со слов мужа я знала, что в Советском Союзе театральное искусство очень ценят, оно отражает действительность. А я очень хотела играть на сцене СССР».

Следователи никак не могли взять в толк: зачем известной актрисе, ни слова не понимающей по-русски, бежать в другую страну?

— Что вы намеревались делать в СССР? Чем заняться? — неоднократно спрашивали Окаду.

— Языка я не знаю, предполагала заняться обучением молодых людей танцам и этим первое время зарабатывать деньги.

Постепенно тон допросов изменился. Переводчики уже были отменные, и Окада не сомневалась в их компетентности. Почти сотни страниц допросов, написанных от руки. Внезапно в деле Окады появляется «чистосердечное» признание: оказывается, они вместе с мужем были засланы японской разведкой для выполнения спецзадания.

А в деле № 537 (дело Мейерхольда), фабриковавшемся не один год, появилась решающая страница — доказательство о сотрудничестве с японцами. В «деле Иосико Окады» немало коротких, не больше страницы, просьб к следователю: «...У меня теперь очень плохое здоровье. Я уже пять дней ничего не ем. Очень прошу вас распорядиться, чтобы доктор прописал мне белый хлеб... Я очень обременяю вас просьбами, мне стыдно, но очень прошу, чтобы доктор прописал мне белого хлеба и лекарства. Дайте мне, пожалуйста, книгу и словарь».

О словаре, кстати, актриса просила с первых дней пребывания на Лубянке: «Я очень хочу получить русско-японский словарь. Если это возможно, то вышлите мне что-нибудь из книг русских писателей, переведенных на японский, — Толстого, Горького. Если у вас нет лишнего экземпляра словаря, то дайте мне на выходной день какой-нибудь, может, из комнаты переводчиков. Мне очень хочется учиться русскому языку, хотя бы час в неделю... Я боюсь, что моя голова отупеет. Не дайте мне превратиться в свинью...»

Во многих записках Окада просила перевести ей и деньги, которые у нее были при переходе границы. 5 мая 1939 года она уже молила: «У меня очень плохо со здоровьем... Переведите мне, пожалуйста, денег. Так как я нездорова, прошу перевести мне их поскорее». На эту записку была наложена резолюция начальства: «Сегодня же вызвать ее и передать ей деньги».

Но, видимо, дел было у следователей невпроворот, и о просьбе забыли. 20 мая того же года Окада опять умоляет: «За время пятнадцатимесячной жизни в тюрьме я чувствую полное истощение, мое здоровье в очень плохом состоянии. Я хочу белого хлеба. Смогу ли я получить это? Если возможно, то я просила бы насчет выплаты денег (японских), которые имела. Нельзя ли их обменять? В случае невозможности обмена японских купюр нельзя ли дать мне денег вместо часов, которые я имела?.. Я хотела бы учиться, но, как мне сказали, словарь дать невозможно. Нельзя ли два-три раза в месяц вызывать меня и давать на час словарь? Я от всего сердца хочу как можно скорее стать гражданкой прекрасного Советского Союза. Поверьте мне, что другого желания у меня нет».

20 августа 1939 года состоялось подготовительное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Дело слушалось в закрытом судебном заседании без участников обвинения и защиты, без вызова свидетелей. Председательствовал в суде армвоенюрист Ульрих. Тот самый, который вынес смертный приговор Сугимото, а позднее Мейерхольду. Даже среди своих Ульрих прослыл палачом. Практически все дела, попадавшие к нему, заканчивались расстрелами. Но 27 сентября 1939 года Иосико Окаду суд пощадил, не усмотрев в испуганной красивой японке, ничего не понимавшей по-русски, злейшего врага СССР, и приговорил к десяти годам заключения. В приговоре говорилось: «...подвергнуть лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет без конфискации имущества за неимением такового. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

В том же помещении несколькими часами раньше вынесли смертный приговор Риокичи Сугимото. Окада так никогда и не узнала, что в тот день они были совсем рядом.

ЛАГЕРНЫЙ РОМАН

...Почти год я пыталась отыскать кого-нибудь, кто был вместе с Окадой в одном из советских лагерей. Хотя надежды на чудо почти не оставалось, ведь прошло более полувека. Случайно в одной из телепередач я увидела человека, проведшего в Гулаге двадцать лет — Петра Буинцева. Он рассказывал о жизни в Вятлаге и упомянул, что в женском бараке, который располагался поблизости, отбывала срок японка необычайной красоты. И мне пришла в голову сумасшедшая мысль: а вдруг это Окада? Ведь она тоже находилась в Вятлаге.

— В Вятлаг в 1940 году попала красавица японская актриса, она совсем не говорила по-русски, — рассказал мне семидесятидевятилетний Петр Никитович. — Через год ее увезли неизвестно куда, я долго искал, но никаких следов... Наверняка не выдержала она этих испытаний.

— Выдержала, — воскликнула я и показала Буинцеву фотографию Иосико.

...Дело на Петра Буинцева было заведено органами НКВД в 1937 году. Из-за пререканий с преподавателем студента художественного училища Буинцева лишили стипендии. Вместо того чтобы смолчать, он пошел к директору училища и выпалил: «Что же такое происходит?! Это что, времена Александра Третьего вернулись?! Закон о кухаркиных детях опять подняли?!»

После чего уже не студента Буинцева, а врага народа увезли на допрос. Спустя положенный срок погрузили с многочисленными заключенными в «телячьи» вагоны и отправили в Котлас (Архангельская область). В первом лагере — Котласе — заключенные жили на плавучих баржах, работали на вырубке и сплаве леса. Буинцев попал в среду уголовников. Те сразу распознали в Петре чужака-интеллигента. Они «играли» им в футбол, а когда он, обессиленный, падал, добивали ногами. Все изменилось, когда бригадир уголовников спросил у Буинцева: «Слушай, паря, романы тискать умеешь?» С тех пор Петр по первому требованию должен был рассказывать увлекательные истории.

— Что же вы рассказывали? — поинтересовалась я.

— Пересказывал Конан-Дойла, Майн Рида, Жюля Верна и даже Вольтера, «Философские письма». Да-да, и Шиллера, и Гете, но... на блатном языке. Иначе они не поняли бы. Слава богу, недолго я «тискал романы». Меня перевели в Вятлаг в 39-м. Там я и встретился с Иосико... Прибыл этап с женщинами. Все, конечно, бросились к проволочному ограждению. Я перелез первым и увидел японку. Ее отвели в каптерку, переодели в ватник, на котором сохранились пятна крови убитого солдата, дыры от пуль, выдали уродливую шапку. Я смотрел на нее и говорил ребятам: «Смотрите, жемчужина в навоз попала!» Она будто вся светилась. Даже лагерная одежда не могла скрыть ее красоту.

Определили ее в мою бригаду — лес рубить и сучья жечь. С рубкой у нее, конечно, ничего не получалось. Я делал это за нее. По-русски она немного понимала, но говорить не могла. Знала, правда, одно слово «штидно», что означало «стыдно». Да мне самому было стыдно за все происходящее. Ведь этот кошмар происходил в моей стране. А чего стыдилась Иосико?! На Лубянке она, конечно, многое поняла, и закалка у нее чувствовалась крепкая.

В этом гнилом болотистом аду Петр Буинцев впервые почувствовал себя счастливым. Он влюбился.

— Окада редко вспоминала Японию. Единственное, о чем она рассказывала несколько раз, так это об удивительном рассвете, а здесь, в лагере, за деревьями и высоким забором она не могла увидеть восходящего солнца.

Тогда Петр решился на отчаянный поступок. Он сказал Окаде, что поздно ночью ждет ее у входа в лазарет. «Только надо быть очень осторожной», — предупредил он. Никем не замеченные, они пробрались на чердак. И около часа сидели в полной темноте, затаив дыхание, и вот бледный рассвет высветил верхушки елей. Окада не могла оторвать глаз. В этот момент они забыли о лагере, о многочисленных автоматчиках на вышках.

— Был еще один радостный день в лагерной жизни Иосико, — вспомнил Петр Никитович. — Видимо, что-то человеческое осталось в лагерном начальстве, и оно неожиданно вернуло ей кимоно, отобранное при поступлении в лагерь. Иногда на самодельной сцене в столовой она выступала с танцами. На сцене Иосико преображалась. Перед самым Новым годом, когда мы возвращались с работы, Окада подбежала ко мне и сунула какой-то сверток, произнеся одно слово: «Подарок». Первое, о чем я подумал: «Наверное, еда». Когда развернул серую тряпицу, то увидел миниатюрное карликовое деревце. И сразу вспомнил рассказ Иосико: сколько труда, терпения надо приложить, чтобы его вырастить. Проволочками осторожно обматывают ветки, маленькими палочками закрепляют ствол.

Больше я никогда не видел ее. Ночью партию заключенных отправили в другой лагерь. Меня же через несколько лет этапировали в Карлаг, где было много пленных японцев. Когда я поздоровался с ними по-японски и назвал имя Иосико Окады в надежде что-то узнать о ней, случилось невероятное. Все японцы бросились ко мне, окружили, без конца повторяя: «Расскажи про Иосико Окаду! Звезда Иосико!» Если бы я только мог знать, что она выжила, переехала в Москву!

— А вы знали, сколько лет было Окаде? — спросила я Буинцева.

— Думаю, лет двадцать.

— Ей было тридцать девять.

— Не может быть!

Петр Никитович даже растерялся. Он и не подозревал, что был почти вдвое моложе своей возлюбленной.

Расставаясь со мной, без малейшей иронии Буинцев сказал: «А знаете, после двадцати лет лагерей меня не только реабилитировали, но даже в 1992 году выдали компенсацию, целых двести двадцать пять рублей».

НАКОНЕЦ-ТО В МОСКВЕ

В 1949 году корреспондентка московского радио поехала в город Чкаловск (ныне Оренбург) делать репортаж.

В то время, по истечении десяти лет заключения, Окаду освободили, но она не имела права уехать в Москву. С трудом устроилась работать санитаркой в местный госпиталь. Корреспондентка увидела ее на рынке. По приезде в Москву она взволнованно рассказывала коллегам: «Вы даже не представляете, кого я встретила на рынке в Чкаловске. Японку! Изумительно красивую! И знаете, что она там делала? Рисовала чудные акварели и портреты. Их быстро раскупали».

Вскоре послали запрос о переводе Окады в Москву, в Радиокомитет. В то время в японской редакции практически отсутствовали специалисты. Перед войной многие, кто знал язык, оказались «японскими шпионами»: профессор Невский погиб в застенках Лубянки, и Ленинскую премию ему присудили посмертно; академик Конрад тоже просидел в тюрьме долгие годы.

Окада стала работать диктором в Москве. Образный язык актрисы удивлял слушателей, они постоянно ей писали.

В 1950 году из Хабаровска в Радиокомитет перевели двух бывших военнопленных японцев — Акиру Сейто (он стал лучшим другом Окады) и Синторо Токигучи. За него Иосико вскоре вышла замуж. Казалось бы, наконец-то в жизни все устроилось. Но мечта о театре, несмотря на лагеря, унижения, так и не перестала быть мечтой. И Окада поступила в ГИТИС на режиссерское отделение — в пятьдесят три года.

Театральная карьера Окады началась в Театре им. Маяковского. Тамара Лукина, бывший литературный помощник Николая Охлопкова, рассказывает: «Впервые Охлопков привел ее в театр в конце 50-х. Очень красивая, невысокая. Он тогда сказал: «Покажи ей театр, опекай ее, она наш будущий режиссер». Окада никогда не говорила, что десять лет провела в лагерях, и мы даже предположить не могли такое. Никогда не теряла самообладания, никогда не была хмурой. Ее очень любили. Она поставила спектакль «Украденная жизнь» по пьесе японского драматурга Каору Моримото. Постановка стала сенсацией». В 1972 году Иосико полетела на родину. Билет ей прислал губернатор Токио г-н Минобе. На следующее утро все японские газеты вышли с сенсационными сообщениями о возвращении великой кинозвезды Иосико Окады. С тех пор она несколько раз посещала Японию, поставила там несколько спектаклей, снялась в эпизодических ролях, но все-таки не осталась на родине. Почему? Ее друг Акира Сейто так ответил мне:

— Вернувшись оттуда в последний раз, она призналась: «Пока ты полон сил, энергии и можешь работать, в Японии очень хорошо. Когда же ты не сможешь больше работать или заболеешь, то там будет очень холодно. Я не могу себе позволить жить за чей-то счет».

Актриса Театра им. Маяковского Нина Тер-Осипян долгие годы дружила с Окадой. От нее я тоже услышала много хорошего об Иосико: «В возрасте восьмидесяти девяти лет Окада вместе с одним журналистом полетела в Сочи. За неделю до отъезда она позвонила мне и радостно сообщила: «Я скоро полечу в Сочи! Мне звонил директор Музея Николая Островского и сказал, что какой-то японец подарил им книгу «Как закалялась сталь» на японском языке. Перевод книги делал Сугимото! Они хотят знать, кто он такой, что с ним стало. Я должна лететь!» Я пыталась отговорить ее — чувствовала Окада себя неважно. Но долгий путь ее не испугал. Она вернулась через три дня, воодушевленная и помолодевшая: «Знаешь, как меня встречали! Были очень признательны за мой рассказ. А ты меня отговаривала!»

«СИНЯЯ ПТИЦА» С БЕЛЫМИ ПЯТНАМИ

Всю свою жизнь после лагерей Окада писала во все инстанции в надежде что-то узнать о Риокичи Сугимото. В 59-м в исполком района, где она жила, поступила справка из Верховного суда СССР от 21 октября 1959 года за № 2575/59. В ней говорилось: «Дело по обвинению Риокичи Сугимото, арестованного 3 января 1938 года, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 15 октября 1959 года. Приговор Военной коллегии от 27 сентября 1939 года в отношении Риокичи Сугимото по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Риокичи Сугимото реабилитирован посмертно. Член Верховного суда СССР Б. Цырлянский». Тогда об этом никто не сообщил Окаде. Лишь спустя двадцать лет в скромную московскую квартиру пришел помощник прокурора Москвы Валентин Рябов. Он лично разыскал Окаду и рассказал ей о трагической гибели Сугимото.

— Как же Окада восприняла это? — спросила я Валентина Рябова.

— Сказала, что давно предполагала подобное.

...В конце 90-х известный японский драматург Сейто Рен написал пьесу-монолог «Синяя птица», повествующую о жизни актрисы Иосико Окады. Роль Окады должна была исполнять красавица Огава Маюми. Сейто и Огава специально прилетели в Москву, чтобы показать сценарий Окаде и получить ее одобрение. Она в то время находилась в больнице.

— Я пришел к ней на следующее утро после визита японских коллег и не узнал ее, — вспоминает Акира Сейто. — Лицо осунулось, глаза уставшие, припухшие. Рядом лежал сценарий, весь в пометках красным карандашом. Окада долго лежала молча, а потом произнесла одну-единственную фразу: «Я никогда не рассматривала свою жизнь как цепь любовных похождений». Больше мы об этом не говорили. К сожалению, я слышал, что спектакль в Японии поставили без учета замечаний Окады. Думаю, она об этом узнала. После смерти Окады друзья обнаружили ее дневники. На одной из страниц написано: «Период Лубянки». Только заглавие, и ни одной строчки. Период в Сибири тоже отсутствует. Может, Окада намеренно оставила «белое пятно» в своей биографии?

Елена ЧЕКУЛАЕВА