БЕЗОПАСНЫЕ СВЯЗИ

Сейчас спектакли частенько ставят на «главную женскую роль». Роль мужчины становится сложнее: нужно не умереть в лучах этого обаяния. С этой задачей блистательно справились Сергей Рубеко (граф де Тевиль) и Константин Константинов (Лакей)

БЕЗОПАСНЫЕ СВЯЗИ

ТРИ ЖЕНЩИНЫ И ОДИН МУЖЧИНА

Я шел по Сретенке темным декабрьским вечером, стараясь вспомнить, как выглядит вход в филиал Театра Маяковского. Освещение было не очень, тускло мерцал фонарь над афишей, и я что-то никак не мог понять, где кончается бар «Актер» и начинается собственно театр

Помог мне большой черный автомобиль иностранного производства с государственными номерами. «Вы что-то ищете?» — вкрадчиво, но твердо спросил меня офицер ГАИ в высоких чинах, и я вздрогнул...

Во второй раз я вздрогнул, когда в прологе к спектаклю «Рамки приличий» драматург Максимов вежливо сообщил мне, что великая эпоха закончилась и, значит, наступает время здоровой скуки и, значит, время веселых интриг и любовных приключений... Круто завернул, подумал я, вспомнив про машину у подъезда. А ведь действительно, блин, неужто закончилась?

«Кончилась-кончилась, не сомневайтесь, господин зритель», — вкрадчивым, но твердым голосом сообщил мне драматург, и не успел я ничего путного подумать в ответ, как на сцене появилась Илзе Лиепа, народная артистка Российской Федерации, солистка балета Большого театра СССР, и как-то робко поглядела в мою сторону. И тут я вообще перестал понимать, что это, где я нахожусь, отчего беспрестанно вздрагиваю, от каких дежа вю, и только шел за этим робким взглядом, за тихим звуком падающих ресниц, за плавными движениями плеч и рук, и...

Слава богу, что закончилась эта чертова великая эпоха, ну потому что не может же она продолжаться вечно, эта эпоха потных политиков с напряженными лицами, эпоха громких речей и пустых заявлений, эпоха толпы и ее молчаливой ярости, когда ты вечно вслушивался в тишину ночных улиц — а не идут ли танки?

...Значит, наступает эпоха женщин. Эпоха тонких и веселых интриг, которые плетутся на фоне этой большой здоровой скуки и молчаливых уговоров.

Правда, у де Лакло по-другому: надо торопиться, граф, век кончается (имелся в виду век восемнадцатый, конечно). Немножко другой смысл, не правда ли?

«Опасные связи» с их классической триадой — ревности-мести-любви — в конце века экранизированы в Голливуде дважды. Так что сюжет в наше время действительно имеет успех, и то, что Андрей Максимов решился войти со своим вариантом (пусть театральным) в эту компанию, говорит лишь о том, что он тоже не боится нарушать рамки приличий. Как и его героини.

Их три. Три очень разные женщины, как и в «Опасных связях». Но если у Лакло они лишь раскручивают историю одного рокового мужчины, то здесь как-то все иначе. Тот «хороший парень», вокруг которого крутится сюжет Максимова, он-то всего лишь ноль без палочки, пустое место, чистая функция. Та пустая вешалка или полка в шкафу, на которую женщина хотела бы повесить новое платье — свою судьбу. Главный смысл — они сами.

Загадочная, слегка жеманная, многозначительная Лиепа, в глазах которой робость и страх вдруг сменяются огромной властностью, — настоящая живая колдунья, которой хочется крикнуть: эй, чур меня! Эротичная и смешная, красивая, как черт в юбке, странная, как заводная кукла, одним движением плеча или бедра меняющая ритм и смысл спектакля Олеся Судзиловская. Даже поверхностная, наивная, такая глуповатая по роли Дарья Повереннова, но как же здорово и естественно она живет, падает в обморок, плачет, смотрит и хлопает ресницами, просто дышит!

Рядом с ними, с этими женщинами, поневоле хочется превратиться в вешалку для нового платья, в пустую полку, застыть истуканом, завертеться волчком — они самоценны, они не требуют объяснений и оправданий, они и есть смысл жизни в то время, когда кончается век, эпоха, срок полномочий.

О том, что желания их просты и прозрачны и что в пафосной роли «любимого человека» может быть насмешливо подставлен судьбой кто угодно, — драматург и режиссер (в одном лице) намекает нам как бы между прочим, вскользь, ведь речь у него не об этом... В отличие от своего великого учителя (а Андрей Максимов не раз признавался, что «Опасные связи» — самая почитаемая им книга) ученик отнюдь не грозит зрителю железным пальцем рока: мол, осторожней с любовью! В его вольной версии все связи вполне безопасны и вовсе не наполнены внутренней жаждой крови, как в сексодраме восемнадцатого века.

Максимов ничему не учит, он просто аккуратно поворачивает к нам то зеркало, в которое смотрится женщина.

Готовы ли мы посвятить эту жизнь любви и приключениям? Пусть мы изначально не так галантны, как те условные французы, но есть ли в нас эта изначальная страсть к существованию?

Вопросы повисают в воздухе. В маленьком зале в Пушкаревом переулке, куда смело запустил всю эту шебутную компанию новый худрук Маяковки Сергей Арцибашев, жарко и душно от избытка эмоций.

...Белый снег падает на черный капот служебной машины.

Милиционер отдает честь. Занавес.

ОДНА ЖЕНЩИНА И МНОГО МУЖЧИН

Насмотревшись на пиршество чувств в филиале Маяковки, я отправился по Бульварному кольцу в совсем другой театр — в «Современник», на премьеру модного режиссера Кирилла Серебренникова по пьесе американца Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности». В главной роли — Марина Неелова

Дальше уже можно не писать. Зритель уже побежал звонить в кассу, заказывать билеты. И, в общем-то, правильно сделал. Это надо видеть. О самом спектакле я еще немного поспорю, а сейчас я должен объявить, что внутри этого странного спектакля существует еще один спектакль, вернее, аттракцион: а именно, то, что делает Серебренников (модный режиссер) с Мариной Нееловой. Вот что он делает: он ее заставляет орать, рычать, дрожать, пищать, валяться, стелиться, паясничать, переживать похмелье и животную страсть, кувыркаться на постели, вставать на голову, изображать акробатические и эротические этюды...

...Грешным делом, я сначала подумал, что мне мешает наслаждаться Нееловой сидящий слева Юрий Черниченко (я уже как-то писал, что на спектаклях «Современника» всегда много очень знаменитых людей).

Так вот, Черниченко сидел слева от меня в темноте зрительного зала и так отчетливо думал, что мне казалось, я прямо-таки слышу его мысли — о Родине, о земельной реформе, об очередном переделе собственности, о коррупции, будь она неладна, и эти мысли почти физически мне передавались (ну очень уж близко мы сидели!).

«Сладкоголосую птицу» в советское время ставить любили. Уж очень круто здесь Уильямс разобрался с американской действительностью, с этим миром чистогана, с этими мафиозными мэрами и их приспешниками, с этими бездушными кинозвездами, ну и так далее. Великая депрессия прошлась по Штатам почище нашей перестройки, так что просто оглянитесь вокруг себя — и вы поймете, что двигало пером драматурга: те же самые мысли о Родине, о земельной реформе, о коррупции, будь она неладна. Однако под пером Уильямса вся эта жизненная фактура превратилась не в статью о фермерах, а в несколько диковатую поэму о поколении 30-х годов, помешанном на атрибутах красивой и богатой жизни, на джазовом ритме, на своих несбыточных мечтах...

Тоже ведь похоже, правда?

Но в отличие от Максимова, который взял и написал свою сказку по мотивам чужой, Серебренников сделал то, что называется новой сценической редакцией: он привнес в Уильямса мотивы тяжелых психических увечий, сжигающих человека тайных желаний, натуральных или не совсем натуральных влечений, маниакальных идей, сошедшей с ума отвратительной старости и сошедшей с ума бесноватой юности. То, что было интересно лично ему.

Немолодая актриса берет в любовники молодого массажиста. Он привозит ее, полупьяную, в дом престарелых. Его девушка, сделавшая перед этим неудачный аборт и поплатившаяся бесплодием, одновременно является его сестрой (но об этом никто не знает). Ну если так почитать, действительно «Санта-Барбара» какая-то. Ну не ставить же все это в лоб, весь этот бульварный реализм!

Театральный язык — в принципе, хитрая вещь. Все слова вроде понятны, а смысл фразы как-то ускользает. Ну не пошло, и все тут. Поразился трагическому бурлеску Нееловой. Потрясся разными режиссерскими находками (вот уж чего в спектакле много, так это находок), неземной красотой сценографии. Ну и достаточно.

Но вот упорно хочется еще чего-то.

Безусловно, старик Уильямс писал не прозу, а стихи в виде пьес, и каждый волен читать их по-своему. Серебренников прочел так: вот молодое тело, вот старое тело. Тело, тело, тело... Старое тело еще хочет, еще сжимается в конвульсиях, в нем еще дышат огромная воля, огромное желание... Вот молодое тело. Оно может попасть под колесо, под нож, под серп фермера, под заточку голубого фашиста, но оно молодое, оно дышит, как земля, поет, как птица... Да. Но что-то не получаются у меня эти стихи. Нет рифм. Или я их не чувствую.

Когда, например, героиня Нееловой говорит всякие циничные вещи «я люблю, чтобы тела мужчин были гладкие и золотистые», мне почему-то приходит в голову мысль, что старик Уильямс был бы против прямой проверки мужского торса на волосатость прямо тут, на сцене. Он-то наверняка имел в виду, что все эти вещи говорит хорошо одетая женщина, вплоть до шляпы и перчаток одетая, покачивающая лакированной туфлей, с сигаретой в мундштуке, красивая и загадочная голливудская дива 30-х годов. И тогда циничные слова ее загадочны, и пьянство ее загадочно, и тело ее загадочно... Хотя при чем тут тело? В век победившей контрацепции и безопасных связей опасность исходит, мне кажется, вовсе не от тела...

Но, впрочем, это я уже о своем.

Борис МИНАЕВ