АЛЕКСАНДР НИКОНОВ ПРОТИВ АЛЕКСАНДРА МИНКИНА

Давно хотелось столкнуть на страницах журнала людей с диаметрально противоположными взглядами. Причем таких, каждый из которых выражает взгляды достаточно большой аудитории. Обидно, что, как правило, сторонник одной точки зрения высказывает ее, как бы не слыша возражений со стороны другого глашатая. Спорят заочно. Никонов готов был встретиться с Минкиным один на один, чтобы заклеймить его за статьи, где тот обличал «растленное телевидение», требуя введения «нравственной цензуры». Минкин вызов принял. Мы включили диктофон

АЛЕКСАНДР НИКОНОВ ПРОТИВ АЛЕКСАНДРА МИНКИНА

Н. — Прочел не одну вашу статью гигантского объема о необходимости цензуры и подумал: «Какую чушь Минкин написал». Может, он вообще с ума сошел? Во-первых, у Минкина старость, он весь седой. А в старости гормональный баланс у человека смещается — мужских гормонов становится меньше, женских больше, мужчина становится более слезливым и сентиментальным. Второе: Минкин — отец-одиночка, тревога за ребенка наверняка сказалась на его психике. Третье: у него патологическое отсутствие чувства юмора. Ну не может же журналист ни с того ни с сего ратовать за цензуру.

М. — Разбираясь в моем гормональном состоянии, вы разбираетесь не в проблеме, а в личности. Давайте о проблеме. Я действительно считаю, что очень много рекламы подонской.

Н. — А что в ней подонского?

М. — Подонского? На экране в кровати лежат муж и жена, он к ней потянулся, а она его отпихнула. Он отваливается на спину и говорит: «Пора покупать». И сразу шубы возникают. Смысл: жена не дает мужу по любви, а за шубу даст. Это натуральное дерьмо. Почему людей возмущает, что молодые рекламируют пиво? Потому что это сигнал молодым: пей — и все будет в порядке, и город тебя ждет и все на свете. Ведь рекламируется не только товар, рекламируется стиль жизни, образ мыслей. Правильно вы сказали, что я беспокоюсь за шестилетнего сына, хоть я и не отец-одиночка. А у вас есть ребенок?

Н. — Девять лет.

М. — И вас не смущает то, что он видит по телевизору?

Н. — Абсолютно не смущает. Более того, я ему всякие стрелялки-страшилки компьютерные покупаю, он бегает по лабиринтам, стреляет и вопит: «Умри, сволочь! Еще один трупак!»

М. — А я стараюсь, чтобы мой сын был от этого максимально долго защищен.

Н. — А помните семью Лыковых? Жили в тайге, в сосновом бору, ни вирусов, ни микробов. Одни фитонциды... И как только Лыковы столкнулись с миром, они поумирали. Из-за стерильности: люди принесли к ним микробы. Не боитесь, что то же самое психологически случится с вашим ребенком?

М. — Мир наш совершенно разбойничий, очень жестокий, циничный, опасный. Вы можете не соглашаться — воля ваша. Но посмотрите, как люди водят машины, как разговаривают паспортистки. Может, мне его сразу в разбойничий притон отдать? Чтобы приспособился.

Н. — Восприятие мира зависит от человека: какой вы человек — такой у вас мир. И сын ваш, чем позже будет выброшен в мир, тем сильнее удар получит.

М. — Взрослые люди пьют водку. Вы себе налили стакан — ваше дело. Но если б вы при мне стали наливать своему сыну, я бы сказал: «Вы что, с ума сошли?» Если вы нальете стакан двухмесячному ребенку — на тот свет сразу. Шестилетний, скорее всего, выживет, хотя будет сильно блевать, умирать. Двенадцатилетний поблюет, и ничего. Вопрос в том, когда начинать. Да, существует водка. И телевизор существует, который я, к сожалению, не могу уничтожить. Но чем позже начнет ребенок смотреть его, тем лучше. Вот пример. На РТР шел фильм Аркадия Мамонтова «Обратная сторона. Дети». На экране возникает Мамонтов и говорит: «Прежде чем вы начнете смотреть эту передачу, уберите от телевизора детей». Потом затемнение, а потом маньяк плетью избивает голого связанного восьмилетнего мальчика. От слов: «Уберите детей» и до этого кадра проходит 14 секунд.

Н. — Этого достаточно. Можно переключиться на другую программу, выключить телевизор, утащить ребенка из комнаты.

М. — А если взрослых нет дома? Если телевизор стоит в комнате ребенка? Если включили через секунду после предупреждения? Это предупреждение лицемерно. За 14 секунд можно убрать грудного. Десятилетний начнет упираться. А пятнадцатилетний...

Н. — А уже и не надо пятнадцатилетнего убирать.

М. — Это катастрофическое заблуждение. Я пошел к профессионалам, которые занимаются судебной экспертизой убийц, насильников, маньяков, и спросил: «С какого возраста можно такое смотреть?» Они мне говорят: «Ни с какого. Это никому не надо смотреть. Это психотравмирующие кадры».

Н. — Они решают даже за взрослых?! А если я хочу это смотреть? Они мне тоже запретят?

М. — Они не запрещают. Они говорят: не стоит. Это вредно для психики. Такие картинки застревают в голове у всех. А некоторые... Это называется «латентный маньяк», вот он вдруг увидел, чего ему хочется, и «включился». Этот кадр случайно прошел на телевидении Италии, три секунды показали из 40-минутной передачи. Уволили всех, кто отвечал за выпуск. А у нас это вышло в девять вечера на государственном канале. И дважды повторяли! Зачем каналу этот фильм? Во-первых, рейтинг: они знают, что кошмарные гадости вызывают большой интерес.

Н. — Противоречие! Если кошмарные гадости вызывают массовый интерес, то как же у вас получается, что общество требует цензуры?

М. — У многих ужасные вещи вызывают нездоровый интерес, но большая часть людей категорически против.

Н. — Если бы большая часть людей была категорически против, не было бы ни той рекламы, которая вам не нравится, ни постельных сцен. Телевидение ведь не первично, телевидение вторично, оно использует то, что есть в обществе. Эксплуатирует потребность.

М. — В обществе есть все, как в каждом человеке. Можно использовать одно, а можно использовать другое.

Н. — А почему вам так не нравится, когда люди на экране трахаются? Пускай любят друг друга! Это лучше, чем когда они вышибают друг другу мозги. Кстати, вышибанием мозгов все американское ТВ заполнено.

М. — Они пытаются это ограничить. В Америке, Англии, Германии приходит школьник с ружьем и убивает десяток одноклассников и пару учителей. Потом, когда его забирают, выясняется, что он просто играл на компьютере и привык, что это все шутя...

Н. — Я думаю, что это просто такая гнилая отмазка у школьника. Дети с младенческого возраста прекрасно отличают, где всерьез, а где понарошку. Почему вы все время отмечаете кровь, грязь, наркоманов, ублюдков? Вы посмотрите, вокруг столько же, если не больше, здоровского и привлекательного, цветного и красивого. И нормальные дети в школах. Такие же, как были 20 лет назад. И 40.

М. — Когда вы говорите, что все, как 20 лет назад, вы нечестно разговариваете. Не было 20 лет назад такого количества наркоманов.

Н. — Они были, но на другом веществе сидели, на водке.

М. — Дети на водке сидели?! Они тогда и клей не нюхали. Даже воздух стал грязнее.

Н. — Да, машин стало больше, потому что люди стали жить лучше.

М. — Если жить стало лучше, отчего же продолжительность жизни снизилась?

Н. — А вы, что, хотите, чтобы такие потрясения, какие у нас случились со страной, бесплатно обошлись?

М. — Но ведь не было новой Великой Отечественной. Потрясения-то какие?

Н. — Крах империи.

М. — Стали ли лондонцы раньше умирать, когда Англия потеряла Индию?

Н. — У нас был не только крах, не только разрыв социальных связей, не только распад империи, но и распад всего общественного устройства... Общественные связи начали рваться, в том числе внутри голов человеческих. Надо было менять и ломать себя. Это все просто так не проходит, это сжигает нервы. И поэтому сократилась жизнь.

М. — Вы говорите о психологической неготовности принять новую жизнь. Но люди стали умирать более молодыми не потому, что психологически оказались не готовы, а потому, что физически не могут жить без зарплаты и без отопления.

Н. — Не пугайте. Только один старик умер от холода. И вся пресса об этом трубит.

М. — Сообщили только об одном.

Н. — Вы хотите сказать, что от нас скрывают, что вокруг сплошные трупы замороженные, что ли? Это паранойя просто!

М. — Старики помирают от холода и голода, только это происходит далеко от телекамер.

Н. — Как они на самом деле живут, не знает никто. Мне рассказывал профессор, он изучает малые города России: «Приезжаешь в город, вроде все живут на одну зарплату, бюджет городской нищий, а на выпускном балу ни у одной выпускницы нет платья дешевле 200 баксов».

М. — Вы видите выпускниц в платьях по 200 долларов, но вы не видите других. Они в Турции, исполняют танец живота, их уже вывезли как живой товар. Россия стала огромным поставщиком живого товара, стала всемирным поставщиком детского порно.

Н. — Радует, что хоть какие-то специалисты наши нужны. Хоть проститутки. Проститутки, ученые, нефтяники.

М. — Да, буровики за границей работают, и раньше это было. Но вы же понимаете разницу между тем, что поехал буровик заработать денег, и поехала девочка 16-летняя трахаться за деньги. Разницу видите или нет?

Н. — Профессия проститутки ничем не хуже, чем профессия массажистки, медсестры, парикмахера, ученого, слесаря...

М. — Вы глупость говорите.

Н. — Я просто считаю, что проституция — это профессия.

М. — А дочки у вас нет?

Н. — Нет... Я так и знал, что вы сейчас спросите: «А если бы у вас была дочь, хотели бы вы, чтобы она стала проституткой?»

М. — У вас девятилетний сын. Если он станет проституткой для педерастов, вас это будет травмировать?

Н. — Меня будет травмировать также, если он станет медбратом и будет возиться с дерьмом и кровью.

М. — Быть медбратом и подставлять попку гомосексуалистам — для вас примерно одно и то же?

Н. — Для меня и та и другая профессия связана с человеческими страданиями, с грязью, с болью, нищетой... Целый ряд профессий мне активно не нравится. Медбрат, дворник, уборщица, слесарь на заводе или слесарь в ЖЭКе. Масса низовых профессий — ассенизатор, проститутка...

М. — Вы говорите про грязь и нищету, а ведь он может оказаться удачливой проституткой и обслуживать очень богатых клиентов, носить дорогие костюмы и бриллиантовые перстни.

Н. — Вы не дали мне договорить... Это все было во-первых. А во-вторых, после того как моему сыну станет 18, спрашивать меня, чем бы он хотел заниматься, бессмысленно. Решать будет все равно он. А я останусь при своем бесполезном мнении. Человек — кузнец собственного счастья.

М. — Вернусь к наркотикам. Только в последней трети XX века возникла ситуация, которой раньше на планете не было. Дети стали смотреть телевизор от роду. Мама может грудного младенца положить у телевизора и спокойно заниматься своими делами.

Н. — Так это телевидение виновато в распространении наркотиков?

М. — В телевизоре очень яркие краски, резкие звуки... Потом ребенок вырастает, глядит в окно, а там блекло. Все грязно-серое.

Н. — По-моему, солнышко оранжевое. У людей оранжевое, а у вас серое. Ваше восприятие мира очень трагично.

М. — Мое восприятие мира, я думаю, серьезное. Вырастая на горшке перед телевизором, видя изо дня в день яркие картинки — движущиеся, мелькающие, кричащие, звенящие, ребенок привыкает к интенсивности цветов, звуков. Потом он выходит на улицу — тускло. И вдруг оказывается, что есть способ вернуть миру яркую расцветку — надо понюхать или уколоться. Вот откуда в мире повальная наркомания, причем в богатых странах. Если бы наркотики захлестнули какую-нибудь нищую восточно-азиатскую или африканскую страну, как их захлестывает СПИД. Но наркотики захлестнули богатую Америку, богатую Европу.

Н. — Что в распространении наркомании виновато телевидение — это гипотеза на уровне бульварной прессы. Вот сидит корреспондент: «Чего бы такого, блин, завернуть, чем бы напугать народ?» И выдумывает про связь ТВ и наркомании. Домохозяйки в шоке... Да наркотики имманентно присущи человечеству, оно всегда на них сидело! Мы с вами тоже принимаем периодически алкоголь, а если вы еще и курите — так даже дважды наркоман. Почему вы это делаете? Потому что в детстве телевизор смотрели? Нет! Наркотики в культуре цивилизации, а глобализм просто распространил нетрадиционные наркотики на те рынки, где работают издревле традиционные наркотики. Традиционные наркотики: для Севера — это галлюциногенные грибы; для индейцев — это кока, которую они жевали; для Европы, где рос виноград, из которого добывали алкалоиды, — это алкоголь; для Китая, Азии — это гашиш. Даже животные пожирают галлюциногенные грибы. Это биологическая потребность.

М. — Отлично! Когда человечеству ставятся в пример животные не в плане любви к детенышу, а в плане пожирания дурманящих грибов — это класс.

Н. — Любовь к детенышу, страсть менять эмоции, сексуальная любовь, желание пожрать, лидировать в стае — это все у нас оттуда, из животного мира.

М. — Простите, а человек откуда произошел?

Н. — Официально заявляю — мы приматы. Приматы — это обезьяны.

М. — От обезьян?

Н. — Ну естественно. Вас это так развеселило. По-моему, вы в первый раз это слышите. Если бы человек произошел от коровы, у него были бы рога, он мог бы язык засунуть себе в ноздрю.

М. — А все же откуда вы знаете, что человек произошел от обезьяны?

Н. — Я беру свои знания, откуда и вы — от специалистов. Не только в морфологии, не только в генетике, но и в палеонтологии накопилось столько свидетельств нашей животности, что мне странно даже с вами говорить об этом. Я как будто читать вас учу.

М. — Тогда скажите, что такое человек?

Н. — Вы всерьез спрашиваете?

М. — Конечно. Вы говорите, что человек произошел от обезьяны. Что такое обезьяна, мы думаем примерно одинаково. А вот что такое человек, мы с вами явно думаем по-разному.

Н. — Это гомо сапиенс, один из видов приматов, который эволюционирует уже не биологически, а социально, и добился на этом пути очень многого. Наш вид построил вот эту цивилизацию. И на всей цивилизации лежат отпечатки его животности. Даже на экономике мировой цивилизации лежит отпечаток нашей животности.

Очень интересный эксперимент проводили ученые с обезьянами. Они им в клетку запускали пластиковые деньги — красные, желтые, зеленые кружочки. На красную монетку можно было купить три банана, на зеленую — один банан. И деньги эти надо было зарабатывать, то есть дергать рычаг с очень большим усилием. После чего стая расслоилась. В ней возникли абсолютно те же психотипы, что и у людей. Некоторые обезьяны начали эти деньги копить: карманов у них нет, за щеку набивали. Кто-то отнимал, кто-то тут же спускал все, раздаривал...

М. — Я понял. Все, что мы видим вокруг — машины, здания, цивилизацию, — это все построили приматы. А зачем этот примат, такой ловкий в добывании бананов и красных кружочков, строит церковь?

Н. — Психологически церковь — это клуб по интересам, а социально — офис, где происходит окучивание боговеров, которые приходят туда и денежки приносят.

М. — То есть Бога нет?

Н. --Бога нет. Я надеюсь, я не огорчил вас этим известием?

М. — Если бы мы начали с этого, разговор был бы гораздо короче. Скажите, Достоевский для вас не авторитет? Дело в том, что в «Бесах» Достоевский уже давно с вами разобрался, 130 лет назад. Вы, наверное, читали или где-нибудь слышали, что если Бога нет, то все дозволено.

Н. — Есть такая фраза. А я вам скажу другую, не менее парадоксальную и не менее справедливую фразу: если бог есть, то тогда тоже все дозволено. Понимаете? Если за тобой абсолютная Истина, ты можешь делать во имя Ее все, что угодно. Собственно, и делали. Мало, что ли, трупов наваляли ваши христиане.

М. — «Мои христиане», спасибо. Я помню про святую инквизицию.

Н. — Мир атеистов гораздо сложнее мира верующих. Не знаю, отмечали ли вы, как различные мировоззренческие парадигмы из науки перемещаются в бытовой мир, в мир политики, экономики.

Если раньше были ньютоновское абсолютное пространство и абсолютное время, то после Эйнштейна мир в нашем физическом представлении стал относительным. Если раньше в экономике денежная единица жестко опиралась на золото как на абсолютную систему отсчета, то теперь никакого золотого наполнения у денег нет, одна валюта зависит от другой, образовалась мировая сетка валют, которая колеблется, по которой бегут волны...

Из мира уходит абсолют, не замечаете? Все начинает зависеть от всего. Религии нет места в этом мире. Потому я и сказал, что мир атеистов более сложный, у него нет единой точки отсчета и жесткой системы координат. Он плавающий, добро и зло в нем очень относительны.

М. — Не первый раз вы говорите замечательно правдиво. Для вас добро и зло относительны.

Н. — Конечно. И если кто-то у меня крадет вещь, то это для меня зло, а для него — добро. И тем большее, чем больше разного добра он на мои бабки себе купит. Для меня этот человек — воплощенное зло, а он для своего ребенка, возможно, добро.

Мой мир — мир взрослых, самостоятельных и ответственных перед собой людей. В моем мире взрослые люди в светском демократическом государстве могут делать все, что им заблагорассудится, если они непосредственно не ущемляют ничьих интересов. Если я колюсь наркотиками — это мое дело. Мы живем в мире взрослых людей.

М. — Неправда. Мы живем в мире, где есть дети.

Н. — Оглянитесь, это мир взрослых и мир правшей. Конечно, тут есть левши, тут есть дети, но... Но детям не положено заниматься сексом, пить водку, водить автомобиль, голосовать. За них решают родители. Дети — болванки и заготовки для производства взрослых.

М. — Вы сказали: «Если ничьих интересов не ущемляю, могу делать все, что хочу». А 18-летнему имеете право предложить наркотики в вашем мире?

Н. — Да. Он юридически взрослый. И я тоже. И как взрослый человек в моем мире, я имею право делать все, что хочу. Хочу — предложу, хочу — нет.

М. — Я не спросил: будете ли вы это делать? Я спросил: имеете ли вы право?

Н. — Да, конечно. В моем мире за порчу собственного здоровья людей не преследуют. Стало быть, любой наркотик легален. Я только предлагаю, а решает он сам.

М. — То, что вы его тем самым убиваете, это ничего?

Н. — Я мог бы предложить ему стать альпинистом, и он бы разбился. Кто виноват?

М. — Предложить героин и предложить стать альпинистом...

Н. — Одно и то же. Отвечает за свой выбор он, а не я.

М. — А как насчет соблазнителя? Такое понятие есть у вас в голове?

Н. — Что-то тут религией запахло.

М. — Говоря молодой девушке: «Вот тебе тысяча рублей, снимай трусы», вы ее соблазняете деньгами.

Н. — Я назову это «взаимовыгодный обмен». Я же никого не насилую, я предлагаю. Хочешь — откажись, хочешь — согласись. В чем вопрос-то, я не понял?

М. — Я не говорю про насилие. Вы просто предложили. Вы уголовно ненаказуемы. Но соблазнить девушку — это все-таки ваш выбор.

Н. — Конечно, это моя личная ответственность, вопрос моей совести. У каждого свои представления о совести.

М. — Ну что плохого, если вы ее соблазните в проституцию? Ведь проститутка — такая же работа, как медсестра, массажистка.

Н. — Какая разница, чем женщина массаж делает: руками или влагалищем?

М. — От массажа руками детей не бывает.

Н. — При чем тут дети?.. Кстати, у проституток не бывает детей, они презервативами пользуются.

М. — Разница между массажисткой и проституткой еще в том, что работать надо руками, головой... Половыми органами не надо работать.

Н. — А почему?

М. — Потому что это органы пола, а не органы работы.

Н. — А глаза — это органы зрения, работать глазами нельзя. Давайте запретим диспетчеров, летчиков, всех, кто смотрит...

М. — Если я скажу, что Бог не велит, для вас ведь это пустые слова.

Н. — А других-то слов у вас нет! Только пустые. Бог — ваша последняя стеночка, куда вы отбегаете, когда вас прижимают...

М. — Ваши приматы могли бы себе построить отличные пещеры и набить их бананами доверху. Но приматы никогда бы не создали церковь.

Н. — Почему примат не создал бы церковь? Посмотрите, сколько вокруг церквей, а мы приматы — это вам любой генетик скажет.

М. — Примату нужна еда, самка, тепло...

Н. — Ему нужна иерархия. Бог — это вожак. Вожак стаи.

М. — Нет. Вожак стаи — он всегда в стае.

Н. — Кто, на ваш взгляд, более морален: боговер или атеист, над которым не висит небесная палка и который тем не менее творит добро? Я, например, сею добро вокруг просто потому, что я так устроен.

М. — Вы сеете добро, спокойно допуская право предложить героин. Предложить 14-летней за деньги снять штаны. Таков и вы, и ваш «взрослый человек». Просто на вас никакой управы нету.

Н. — Как это нет, а закон?

М. — А законы вы не исполняете.

Н. — Это уже сотый вопрос... Ваш мир — это мир запретов: здесь нельзя, здесь бог запретил. Мой мир — это мир свободных людей. Мир свободных индивидуальностей, без бога. Я с гордостью говорю: я атеист. Я дурацким сказкам не подвержен. Мне смешно слушать, когда люди в XXI веке верят в ходячих мертвяков. Христос встал с креста, пошел куда-то там. Это же смешно. Голливудский ужастик.

М. — Скажите на прощание, язык-то откуда взялся, речь человеческая? Вот приматы ходят — и вдруг заговорили.

Н. — Все, что у нас есть, в том числе и язык, имеет животные корни. В том числе и мораль. У многих видов есть система общения, в том числе и звуковая. А у китов, вы не поверите, есть даже песни.

М. — Китов не слушал, а соловья слышал, поет хорошо.

Н. — Не путайте. Соловьи поют, ну, например, потому, что подзывают самку, киты довольно осмысленно общаются. В их лексиконе порядка 600 слов, если мне память не изменяет... То есть языку есть откуда взяться.

М. — У кита 600, а у вас, допустим, 6 тысяч. Это арифметика. А в чем принципиальная разница?

Н. — Принципиальной разницы нет. Язык — это средство коммуникаций между особями.

М. — «Гав-гав» и «мур-мур»? Сообщаю вам, в чем разница между средством коммуникаций и человеческим языком: волки, птички, муравьи не имеют понятий о душе, о Боге, о добре и зле. Они имеют понятия только пожрать, воспроизвестись, спастись от опасности и т.п.

Н. — Вы знаете, когда начали появляться абстрактные понятия? Когда появились первые орудия труда, когда нужно было передать опыт, концепцию, порядок действий, скажем, при обработке камня.

М. — Камень? А я вам говорю о душе. Этого нигде вы не найдете, хоть расковыряйте весь асфальт. Для жизни в обществе приматов и взрослых людей вашего мира язык не нужен в принципе.

Н. — А как же мы будем общаться?

М. — Уханьем, гиканьем и жестами. Для того мира, который существует в вашем представлении, достаточно уханья. Пойдите на любую стройку: «ё», «б», «н», «х» — вот все звуки. И всем там все понятно. И Черномырдин себе заработал миллиарды долларов, хотя способен только ухать.

Н. — Чтобы построить дворец, нужны архитекторы, нужны инженеры, производственники. Целая система абстрактных понятий. Нужна цивилизация, наука...

М. — Точнейшие шестигранные соты без всяких инженеров, без языка и без компьютера пчелы гениально строят. Язык был Богом дан, чтобы вы смотрели вверх и думали о душе. А то что человек быстренько догадался использовать Божий дар для яичницы, в этом ничего удивительного нет. Как только он чего-то видит, он сразу думает: как бы мне это использовать для яичницы? Потому что любой, даже не то что взрослый человек вашего мира, а любой булыжник — положи его на склон, и он покатится. И туда катятся все ваше телевидение, и вся ваша реклама, и весь ваш взрослый мир. И только человек — в моем понимании, а не в вашем — способен идти вверх. А для вашего человека это необъяснимо: на фига туда переться?

Н. — Куда вверх? В рай, что ли, вы стремитесь? У меня друг один — боговер, очень я его люблю, хороший парень, но боговер, бывает. Так вот он говорит, что его жизнь — это всего лишь эпизод, а он готовится к вечности. Как верно сказал кто-то из великих: «Верующий — это человек, который не знает, что делать с собственной жизнью, но претендует при этом на жизнь вечную». Вы сначала разберитесь, чего вам тут надо. Вы готовитесь или живете?

М. — Это хороший вопрос. Конечно, очень неправильно живем.

Н. — А вот я живу правильно.

М. — С чем вас и поздравляю.