«МЕНЯ НИКТО НЕ ПРИСВОИТ»

На вопрос, почему детский врач профессор Леонид Рошаль стал чуть ли не самым знаменитым российским человеком 2002 года в мире, ответить несложно. Главным событием 2002 года была, как ни крути, эпопея с заложниками «Норд-Оста». А Рошаль — единственный в той ситуации человек, который и дело сделал, и ничем себя не запятнал. То есть в конечном итоге единственный безусловный победитель. Он уже все рассказал, что там было. И его повергает в недоумение тот ажиотаж, который возник теперь вокруг его фигуры, — даром что он все последние одиннадцать лет занимается тем же самым делом: спасает детей в экстремальных ситуациях. И пятьдесят лет работает Айболитом

Леонид РОШАЛЬ:

«МЕНЯ НИКТО НЕ ПРИСВОИТ»

— Слушай, вот что я могу ответить? Пишет из Казахстана человек. Просит, чтобы я жену его взял к себе в больницу и устроил на работу, потому что она экстрасенс.

— Вам надо бланк завести: «Спасибо за письмо, принял к сведению...» Иначе вы станете всероссийским исповедником и вас эта почтовая лавина погребет.

— Да уже погребает. Я фотографа, кстати, убедительно прошу не снимать бардак, создавшийся в кабинете. У меня физически нет времени дипломы развесить и почту разобрать, потому что я сегодня еще должен консультировать детей в моей клинике и улететь на один день в Штаты, а потом, возможно, в Ингушетию к беженцам.

— Я одного боюсь, Леонид Михайлович. Из вас сделают государственного святого, а потом будут через вас, как через рупор, озвучивать то, что нужно.

— Отвечаю по пунктам. Во-первых, я все-таки врач. Всякий педиатр должен быть немного и психиатром. И если у меня появится самоощущение государственного святого, я немедленно пойму, что это уже диагноз.

Я на все смотрю с точки зрения врача. И никогда не буду говорить, что все хорошо, если где-то болеют и умирают дети. Меня никто на свою сторону не перетянет — поздно уже.

— Так прецеденты же были! Из академика Лихачева попытались же сделать такого человека. И он, искренне думая, что спасает культуру, выбивая на нее деньги, вынужден был играть эту роль.

— Нет, не согласен. Да и потом, я не ставлю себе цели выбивать у власти деньги на медицину. Власть сама понимает, что это задача первоочередная, и без меня ею займется. Хотя, конечно, в разговорах с президентом я касался в основном нашей ситуации со здравоохранением — действительно катастрофической.

По состоянию здравоохранения Россия находится на 185-м месте среди 191 страны, где это состояние исследовалось. Здравоохранение влачит жалкое существование. По финансированию мы еще не вышли на уровень 1985 года, а нам нужно минимум в два раза больше.

— А сколько нам надо в идеале?

— Надо пять процентов от ВВП — это самый скромный минимум, для того чтобы только поддержать, а не развивать здравоохранение. Но вот нету и их. И смотри, что из этого проистекает: каждый год умирают порядка шестисот-семисот тысяч человек. Рождаемость упала до миллиона в год — ну, миллион двести, возьмем вариант самый оптимистический. А в восемьдесят пятом она была два миллиона четыреста, то есть больше ровно вдвое. Если дальше так пойдет, мы вымрем без всяких войн, собственным попущением. Ты спросишь, естественно, не скучаю ли я по восьмидесятым годам с той рождаемостью...

— Не спрошу.

--Ну, не спросишь, так подумаешь. Отвечаю: совершенно не скучаю. Но что появилось, то появилось: у людей возник панический страх рожать. Страх за судьбу детей прежде всего. Мысль о том, в какой мир они их выталкивают.

— Ну, не так все сложно, по-моему. Им просто растить не на что...

— Растить не на что — это соображение последнее. Всегда находится. Рождаемость вообще от уровня жизни зависит очень мало: на Востоке уровень жизни сам знаешь какой, а рождаемость ого-го, хватит весь мир заселить. Тогда как Швеция, положим, живет чрезвычайно хорошо, а рождаемость там чуть ли не самая низкая в Европе — это уже показатель внутреннего кризиса, духовного, вероятно. Он в каждом случае свой. В России все дело в страхе. Люди боятся воспроизводить население, они не знают, что ждет их детей.

— Ну хорошо, а вы знаете, что их ждет? Может, белая цивилизация в скором времени действительно выродится и рухнет под ударами радикального ислама?

— Дорогой мой, тут два вопроса. Выродимся — это одно. Вещь крайне нежелательная, но возможная, если будут плодиться люди без стержня, без дела, без внутренней сосредоточенности и желания работать. Что белая цивилизация рухнет под натиском ислама — маловероятно, здесь я оптимист. Я не люблю никакого радикализма и фундаментализма не люблю — ни христианского, ни иудейского, ни исламского. Такого, заметь, не было еще в истории, чтобы люди не нашли выхода. Сегодня самая страшная опасность — это действительно терроризм. С ним справиться нечеловечески трудно. Но абсолютно реально, я уверен. Скажу тебе больше — человечество на пороге. Оно сделает какой-то рывок к объединению, и терроризм исчезнет сам собой. Думаю, это дело ближайших лет.

— Академик Амосов прожил девяносто лет и до последнего дня сохранял исключительную ясность ума и духа. Есть у врача повышенный шанс жить дольше?

— Не-а, абсолютно. Прекрасная иллюзия. Врач — человек вроде тебя, или дворника, или учителя. Подвержен всем хворям. Просто униформа действует на людей: одень тебя милиционером — ты будешь себя вести соответственно, надень ты халат со стетоскопом — будешь чувствовать себя уверенней и солидней... Стетоскоп у меня, кстати, непростой: это талисман мой. Весь мир со мной объехал. Десять лет с ним не расстаюсь.

Что касается здоровья медиков, так ведь Амосов гимнастику делал и бегал, у него система была. У меня на зарядку времени нет, я рано уезжаю из дому и поздно приезжаю. Вообще я плохой пример в этом смысле. Хотя чрезвычайно любил прежде, когда минуту находил, бегать на лыжах и плавать.

— Однако вам под шестьдесят, а сохранились вы очень прилично.

— Какое под шестьдесят?! Мне семьдесят на будущий год!

— Ну тем более. Есть специальные медицинские секреты такого самосохранения?

— Ничего тут нет специального, и щадящего режима нет. Я за этот год был в Афганистане, в Каспийске в день теракта, в Израиле во время интифады. До этого работал в Румынии, Карабахе — везде, куда летал я один или со своей бригадой, которая представляла Международный комитет помощи детям при катастрофах и войнах, знаешь такой? Он работает при Международной ассоциации неотложной помощи и медицины катастроф. Был я на землетрясениях в Турции, Японии — хорошо, что «Аэрофлот» нам бесплатные рейсы дает, — на Сахалине, на первой чеченской, в Индии...

— А вы могли бы... трепанацию в полевых условиях?

— Почему нет? Не приходилось, правда, но что же тут особенного? Хороший хирург в хлеву трепанацию сделает успешную, а плохой — в сияющей операционной все запорет.

— И во время землетрясения не страшно работать?

— Работать никогда не страшно. Я, когда дело делаю, бояться перестаю, все посторонние вещи из головы со свистом вылетают. Ясная должна быть голова. Положим, некоторые боятся своих детей оперировать. А я своего сына оперировал, аппендикс удалял, вместе с Долецким.

— Если уж мы заговорили о Долецком: много споров когда-то вызвала его статья о том, что безнадежных инвалидов детства, в том числе даунов или детей с отключенным сознанием, если родители от них отказались, нет смысла содержать за государственный счет. Их можно умерщвлять инъекцией, если нет надежды на выздоровление. Это страшная, конечно, тема, но что вы об этом думаете?

— Нельзя, нельзя, тут я не согласен. Во-первых, сегодня такой больной неизлечим, а завтра излечим, медицина сейчас развивается быстрей, чем двадцать лет назад. И кто я буду — убийца? Я до последнего буду бороться за каждую жизнь — есть там надежда, нет надежды... И потом, отношения с ребенком-дауном особенные. Иногда больных детей больше любят, чем здоровых. От них что-то исходит, с ними другие формы контакта возможны, и они будят в людях чувства иногда очень благотворные для всех, кто с ними общается.

Я вообще не люблю, когда меня называют детским хирургом. Я прежде всего просто детский врач, педиатр, я должен уметь все — специализация потом. Я, между прочим, главный детский пульмонолог Министерства здравоохранения Московской области уже 30 лет. У меня и докторская была по легочной хирургии. Мне просто нравится лечить, я это дело очень люблю. Сам процесс нравится. Люблю, когда потом здоровые приходят. Так что никакого самопожертвования, никакого, пожалуйста, придыхания.

— А своих детей у вас сколько?

— Один сын, лет на десять постарше тебя. Внучке восемнадцать. А у тебя?

— У меня двое. И, к сожалению, часто подхватывают ОРВИ.

— Это вещь нормальная и поправимая. Когда этот весь шум схлынет и я вернусь из Ингушетии, обязательно ко мне зайди, я тебе дам координаты врача, специалиста по лечебной физкультуре. Они классно работают с детьми, которые цепляют ОРВИ.

Беседует Дмитрий БЫКОВ