ВОСТОК — ЗАПАД 2

В 1902 году Мария Прове приехала из Женевы в Россию в надежде найти хорошую работу. Здесь она встретила свою любовь, вышла замуж, родила дочь. В возрасте 52 лет по доносу ее забрали на Лубянку, обвинив в шпионаже, и через полгода этапировали в сибирский ГУЛАГ. Там она начала рисовать

ВОСТОК — ЗАПАД 2

«Говорят, в России можно найти хорошую работу. Например, преподавать французский язык. Он там сейчас в моде, — советовали Марии знакомые, когда ту уволили из кондитерской. — Ты же в колледже лучше всех знала немецкий и французский. Поезжай, хуже не будет».

Так зимой 1902 года Мария оказалась в Нижнем Новгороде. Она сняла комнату и дала объявление: «Молодая француженка дает уроки французского языка». И началось. Каждый день офицеры, юнкера, мелкие чиновники выстраивались у дверей ее квартиры. Мария недоумевала: почему в России только мужчины хотят изучать язык?! Объяснила соседка: в России француженок считают легкомысленными и очень доступными. Особенно когда они сами дают объявления в газетах.

Одним из ее учеников был главный бухгалтер крупной фирмы латыш Карл Зиверт. Через год она стала его женой. Она знала, что из Риги он уехал не сам. Его, члена нелегальной Латвийской социал-демократической партии, арестовали и после показательного суда выслали в Харьков. Мария никогда не интересовалась политикой. Страстные речи о грядущей революции Мария воспринимала как благородное стремление накормить всех голодных и дать им возможность учиться. Ее доверчивость порой граничила с полным незнанием действительности. Да и откуда она могла ее знать. Муж старался всячески оградить ее от проблем.

Революцию они встретили в Москве.

Рассказывает дочь Марии и Карла Изабелла Зиверт-Кудрявцева: «Я помню, как в 1917 году, когда мне исполнилось десять лет, по квартирам ходили суровые мужчины, одетые в бушлаты и затянутые ремнями. Они искали жандармов. Однажды пришли к нам и стали под кроватью шарить. Мне сделалось так смешно, что я захохотала и полезла вместе с ними. Мама очень испугалась и потом долго меня ругала... С отцом они подолгу говорили о революции. Сначала он часто ходил на какие-то собрания. Мы с мамой подолгу оставались одни. Хорошо что у нас было пианино и я училась музыке. В то время в нашу отдельную квартиру подселили соседей — «настоящих пролетариев», которых родители встретили с открытой душой. Через несколько дней они заставили кухню своей мебелью, по вечерам устраивали шумные попойки, а маму называли не иначе как «мадама» или «буржуйка». Сказали, что им мешает наше «тренденье» — так они называли игру на пианино. Вскоре мы его продали. Мама как можно реже выходила из комнаты. Стала много болеть. Тогда отец и решил отправить нас к себе на родину, где жила его родня.

Это было самое счастливое время. Буржуазная Латвия жила размеренной, довольной жизнью. Люди относились друг к другу уважительно. Когда отец приехал за нами в Ригу, я не хотела возвращаться в Москву. Помню, единственный раз они с мамой поссорились. Это случилось вечером, когда они думали, что я сплю. Впервые отец повысил голос.

— Ты разве не видишь, в кого превращается наша дочь? Эта страна сделает из нее глупую барыньку. Ты этого хочешь?!

— Но она ведет себя прекрасно. Играет на пианино, учит языки, встречается с образованными людьми, — пыталась возразить мама.

— Образованными?! Теми, кто ненавидит бедных!

На следующий день он взял три железнодорожных билета.

Видимо, жизнь все распределяет справедливо. Я выросла, у меня появились свои друзья, новые интересы. И потому я обрадовалась, когда мама познакомилась с Бертой Бланш, француженкой, ставшей ей настоящим другом».

Мария встретила Бланш на одном из приемов во французском посольстве, куда нередко приглашали иностранцев, проживающих в России. Общительная Берта часто приходила к Зивертам, играла с их дочерью, приносила продукты, достать которые становилось все труднее. Карл познакомил Бланш со своим троюродным братом, они стали жить вместе. Мария поддерживала подругу во всем. Даже мужу не разрешала в чем-либо упрекать Бланш.

Все чаще Мария говорила ей о желании уехать из России. Как-то незаметно все в стране стало для нее чужим и непонятным. Мария боялась произнести что-то на улице из-за своего акцента. Не раз ее называли «жидовкой», и она в слезах возвращалась домой. Обо всем этом она могла поведать только Берте — чуткой и понимающей.

«Поздно вечером 6 декабря 1932 года мне позвонила мама, — вспоминает Изабелла Зиверт. — Мы с мужем жили неподалеку. Я тут же прибежала. Отец не вернулся домой с работы. Его прямо оттуда забрали на Лубянку. Я осталась у мамы. Всю ночь мы не спали, мама плакала. На следующий день поздно вечером к нам пришли двое. Один в военной форме. Собрали все фотографии, а маме сказали, что она поедет с ними. Я бросилась к ней, но они грубо оттолкнули меня. Сказали, чтобы я ехала к себе домой. Маму увели, а дверь опечатали. Когда маму забирали, она молчала, была очень напугана. Будто окаменела.

Ночью квартиру обокрали. На следующий день я позвонила Бланш, но телефон не отвечал. Я пошла к ней домой. Соседка сказала, что она ушла рано утром. Первое, о чем я подумала: ее тоже арестовали. Наверное, так и было, ведь после ареста родителей она ни разу не пришла, не позвонила. У меня, честно говоря, не хватило сил искать ее — такое навалилось сразу, что вспоминать страшно.

Когда я первый раз пришла на Лубянку, у меня так дрожали колени, что пришлось их обхватить руками. Меня трясло от дикого, панического ужаса. Это огромное серое здание казалось страшным чудовищем, проглатывающим людей. В тот год зима была лютая. Я принесла маме теплые вещи.

Через месяц меня вызвали на Лубянку к следователю. К тому времени я начала ожесточаться. Я шла по длинному коридору, где с каждой стороны было много-много дверей. В кабинете, куда я вошла, стояли небольшой стол и несколько стульев. Больше ничего. Допрашивали меня двое рослых, красивых парней в штатском. Говорили они между собой только по-латышски. Некоторые вопросы задавали мне тоже на латышском. Но я всякий раз отвечала: «Напрасно тратите время, я не говорю по-латышски». Один из них, рослый блондин, спросил: «А как с евреями разговариваете? В гости к вам кто приходил?» — «Разные люди, советские», — ответила я. Здесь он опять что-то сказал по-латышски. И тут, видимо, сказались накопленные напряжение, страх, боязнь за родителей, я не выдержала. Со всей силы стукнула по столу и, наверное, закричала:

— Прекратите меня мучить! Мои родители ни в чем не виноваты!

Они видели, что я беременна, но не предложили мне сесть и допрашивали несколько часов. Один из них все время повторял:

— Ваш отец шпион, его расстреляют. Спасите хотя бы жизнь своей матери.

Я никак не могла понять: за что, он же ни в чем не виноват. Как ни странно, меня отпустили».

Из протокола допроса Зиверта Карла Адамовича от 6 декабря 1932 года. «Показания по существу дела. В г. Москве я проживаю с 1917 года, работал в Оптическом механическом обществе бухгалтером. В 1925 г. я отправил в Латвию жену и дочь.

В нашем доме бывали мои друзья латыши. Приходили и евреи, которые хорошо знали французский язык. У некоторых были родственники в Латвии. Один из моих друзей латышей на мое намерение поехать в Латвию и остаться там сказал, что не советует. Мотивировал тем, что в СССР я могу скорее найти работу, чем в Латвии. В беседе он сказал, что командный состав в СССР живет значительно лучше, чем в царской России, т.е. более обеспечен».

На следующих допросах Карл Зиверт чистосердечно признается: «Откровенно говоря, моей мечтой всю жизнь являлось поселиться и жить на родине в Латвии, объяснений здесь больших не нужно, так как совершенно ясно, что в окружении своих людей жить легче, чем в чужой стране. Я намеренно отправил дочь и жену в Латвию. Я намеревался остаться на постоянное местожительство в Латвии, работу я думал получить при помощи моих знакомых и приятелей. Имущество свое я поручил ликвидировать гр. Бланш».

Постановлением Коллегии ОГПУ от 20.03.33 г. Зиверт Карл Адамович был обвинен в шпионаже в пользу Латвии и приговорен к расстрелу. Изабелла долгие годы писала ему письма, не зная, что отца нет в живых.

«Я знала, что маму приговорили к пяти годам лагерей, но о дате ее отъезда в ГУЛАГ мне не сообщили, — говорит Изабелла Карловна. — Рано утром на воротах тюрьмы, уже Бутырки, вывешивали списки тех, кого отправляют завтра. Я приходила каждый день. Март 1933 года выдался суровый. У меня поднялась температура, к тому же я была беременна, но все равно пошла в тот день. Как чувствовала — в последний раз увижу маму. Так и оказалось.

Прощались мы через сетку, не по-людски. Когда я увидела ее, то испытала ни с чем не сравнимое чувство отчаяния и беспомощности. Моя красивая и веселая мама за три месяца превратилась в больную, изможденную женщину. Она никогда не жаловалась. А здесь, сильно кашляя, говорила о болях в спине и бессоннице. В какой-то момент она внимательно посмотрела на меня и воскликнула: «Белла, ты же ждешь ребенка! Я буду бабушкой! Я должна жить!» Об отце она не спросила ни тогда, ни в письмах. Не знаю, в чем ее убедили, но о нем не было произнесено ни слова».

По приезде в лагерь все заключенные проходили медицинское освидетельствование. 31 мая 1933 года прошла его и Мария Зиверт. В нем говорилось: «Считает себя больной с момента ареста. Попала в больницу по поводу паралича. Появился общий упадок сил. Диагноз врачебной комиссии: туберкулез легких при резком упадке питания. Миокардит. Артериосклероз. Старческая изношенность. Освобождена от работы: неизлечимый хроник — балласт для лагеря».

И все-таки она выжила. Начала писать дочери, спрашивая о своей внучке Ирочке. Просила выслать краски, чтобы рисовать внучке картинки.

«Через четыре месяца после рождения Ириши меня опять вызвали на Лубянку, — вспоминает Изабелла Зиверт. — Я пришла с дочкой — не с кем было ее оставить. Допрос вел немолодой следователь, даже предложил сесть. Говорили мы долго, несколько часов. Дочка начала хныкать. Я увидела, что ее одеяльце распахнулось. Ириша повернулась к следователю и протянула к нему кулачки.

Этот «железный» партиец на мгновение отвернулся, взял со стола какую-то бумагу, вероятно очередной донос, и порвал ее, повторяя скороговоркой:

— Уходите быстрее. Уходите.

После этого от каждого звонка я вздрагивала. Начались приступы аллергии — все тело нестерпимо чесалось, как от укусов тысячи пчел.

Я немного успокоилась, когда через полгода получила первое письмо от мамы. Она просила выслать краски. Так начали приходить красочные письма-открытки. То, о чем она не могла написать, рассказывали рисунки.

Так, о своем одиночестве она писала, вернее нарисовала, в 1935 году из лагеря «Тайга»:

«Вид леса, где я прячусь».

Мама так хотела вернуться домой. Так надеялась на это в 1935 году.

«Пиши обязательно, получила ли ты первую картинку, где я в лесу. Я боюсь, что ты не получаешь все мои письма. Моя добрая, любимая, терпи. Думай, что у тебя есть мать и однажды мы будем вместе».

В 1936 году стали приходить не такие грустные письма. Маме помогал какой-то Жан, или по-русски Иван. Она написала: «Я хотела нарисовать Жана, но он слишком молодой. Приблизительно это он. В следующем письме я пошлю тебе продолжение, где я сижу и думаю...»

Скорей всего, она думала об их отношениях. Через некоторое время пришло письмо, в котором мама просила встретить Жана — он скоро будет в Москве. Действительно, как-то вечером пришел небритый человек и принес письмо. Я очень испугалась, думала — это провокация. Боялась его расспрашивать, чтобы не навредить маме. Откровенно с ним поговорить не удалось, так сильно я всего боялась. Страх настолько владел мной, что даже мысленно я не позволяла себе думать о несправедливости или нашей убогой жизни.

За полгода до освобождения мамы из лагеря письма перестали приходить. Куда я только ни писала, даже самому Сталину. С тех пор так ничего и не узнала. Может, вам удастся выяснить, как умерла мама. Все-таки сейчас другое время. Да и Ириша пойдет с вами».

Ирина Кудрявцева — внучка Марии Зиверт, моложавая, энергичная женщина, сделала все возможное, чтобы получить в архиве ФСБ дело Марии Зиверт. Когда Ирина увидела на первой странице фотографию бабушки, то попросила никогда не показывать ее своей маме.

— Пусть она останется в ее памяти красивой.

Мы долго читали пухлое дело Марии Зиверт. В основном утомительные протоколы допросов. И вот на 38-й странице появились «Показания по существу дела БЛАНШ Берты Карловны от 13 декабря 1932 года. Местожительство — М., Лубянка, д. 12. Вдова. Под судом и следствием не была.

С Зивертом я познакомилась в 1926 г. Знаю хорошо и его семью, т.е. его жену Марию и дочь Изабеллу. Относительно Зиверта мне известно следующее: сам Зиверт как и его жена были связаны с латвийской миссией, с французским и финляндским посольствами. Мне также известно со слов жены Зиверта Марии о том, что Зиверт предлагал свои услуги французскому и финляндскому посольствам.

При посещении квартиры Зиверта я встречала представителя финляндского посольства и одного еврея средних лет. Они уединялись и о чем-то беседовали. Как мне потом говорила жена Зиверта, разговор был об отправке в Латвию крупной суммы денег. В то время троюродный брат Зиверта — Янсон — жил у меня на положении мужа. Он говорил, что Зиверт имеет приятеля, работающего в ОГПУ. Этот приятель передает Зиверту шпионские сведения. Несколько раз я видела в квартире Зиверта (обыкновенно за чаем) лиц в военной форме.

Записано с моих слов верно, мною прочитано.

БЛАНШ».

На 84-й странице сохранилось ходатайство Марии Зиверт от 22 апреля 1935 года, Тайнинский л/пун. Сиблага Н.К.В.Д.

«После того как меня арестовали, следователи О.Г.П.У. допрашивали меня 5 раз. Я болела, но от меня хотели добыть сведений о связях моего мужа с неизвестными мне лицами и посольствами. Видимо, хотели обвинить его в шпионаже.

Я глубоко убеждена, что мой муж этим не занимался. Но из всего следствия и разговоров я поняла, что я жена именно человека, обвиняемого в шпионаже. Обвинение меня считаю какой-то случайностью. Прошу Н.К.В.Д. разобрать мое ходатайство, пересмотреть мое дело. Так как я инвалидка, нахожусь в местах заключения 2 с половиной года. В то же время считаю себя совершенно ни в чем не причастной. Еще раз убедительно прошу пересмотреть мое дело. М.И. Зиверт».

На последней странице дела, за полгода до освобождения Марии Зиверт, лежало ходатайство начальника лагеря о досрочном освобождении Марии Зиверт в связи с сильно ухудшившимся состоянием здоровья осужденной. И больше ничего. Мария Зиверт так и не покинула ГУЛАГа. Хотя свидетельства о ее смерти или освобождении нигде нет.

Елена ЧЕКУЛАЕВА