ВЕРА НЕ ДОКАЗУЕТСЯ, А ПОКАЗУЕТСЯ

Кто такой Алексий II? Кем были его родители? Почему он стал священником? Почему оказался на оккупированной гитлеровцами территории? Чем занимался в годы войны?.. На эти и многие другие вопросы призвана ответить книга-интервью патриарха русской православной церкви, отрывок из которой мы публикуем

Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II:

ВЕРА НЕ ДОКАЗУЕТСЯ, А ПОКАЗУЕТСЯ

— С какого времени, а вернее, с какого поколения Вам известна Ваша родословная?

— Видимо, со времен царствования императрицы Екатерины II. Наш род дал России знаменитых военачальников и юристов. Среди них герой Отечественной войны 1812 года генерал-адъютант граф Федор Васильевич Ридигер, имя которого было увековечено на одной из памятных досок в храме Христа Спасителя. Военный министр царского правительства в 1905 — 1909 годах Александр Ридигер, о мужестве которого во времена Русско-турецкой войны 1877 — 1878 годов ходили легенды, также был родственником моего отца. Мой дед, Александр Александрович, был известным судьей в Петербурге, прадед, Александр Федорович, тоже был юристом. Поэтому судьба моего отца, как и судьбы двух его старших братьев — Георгия и Александра, была предрешена, да и сам он, видимо, посчитал себя обязанным продолжить славную семейную традицию и поступил в Императорское училище правоведения в Петербурге.

Тут грянула Февральская революция 1917 года, в Петрограде начались беспорядки, на улицах стреляли и убивали ни в чем не повинных людей. Потом Октябрьский переворот: нетрезвые люди грозились весь мир разрушить до основанья и очень рьяно взялись за это... Моему отцу было 15 лет! Тогда-то мой дедушка совершил семейный подвиг: верно оценив обстановку, он быстро понял, что грозные порывы разбушевавшихся масс его исконно дворянской родне ничего хорошего принести не могут. Наоборот, все они смертельно опасны для интеллигентной семьи. Наверное, в какой-то степени сработала и безупречная репутация известного юриста. Так или иначе, но деду удалось вывезти всю свою семью в эмиграцию в Эстонию. Все нажитое годами имущество пришлось бросить, родину покидали спешно, что удалось в руках унести, то и взяли с собой. Но это не золото было и не бриллианты — ничем таким, насколько мне известно, дедушка с бабушкой не владели. Дед умер в 1929 году. Я в том году родился.

Поселились в крошечном городке Хаапсалу. Это на самом берегу Балтийского моря и довольно далеко от Таллина. Отцу и его среднему брату Александру не удалось завершить образование в России, поэтому пришлось поступать в местную гимназию, а там иные порядки, не в особом почете был русский язык... Все взрослые искали работу, а ее для русских юристов в Хаапсалу не нашлось. Отец, например, когда окончил учебу в гимназии, вынужден был рыть лопатой канавы, чтобы заработать немного денег и внести посильную лепту в семейный котел. Случалось, жили и впроголодь. Пока не перебрались в Таллин, где возможностей заработать было, конечно, больше. Отцу повезло, он устроился на фанерную фабрику некоего Лютера, где проработал бухгалтером пятнадцать лет.

Церковь стала главной опорой для бедствующих эмигрантов, она наполняла смыслом их жизнь, становилась центром бытия.

— Двадцатые годы XX века — это юность ваших родителей. Время романтических настроений и устремлений души, особый духовный настрой!.. Почему именно Церковь стала для них «центром Вселенной»?

— В самом начале 1920-х годов в Прибалтике в прогрессивной студенческой среде стали возникать религиозные кружки. Они и заложили основу Русского студенческого христианского движения (РСХД). Руководил им выдающийся духовник и проповедник протоиерей Сергий Четвериков. Очень точно, вспоминая те годы и свое участие в РСХД, охарактеризовал ситуацию архиепископ сан-францисский Иоанн (Шаховской): тот незабываемый для него период был «религиозной весной русской эмиграции».

Русские православные люди охотно участвовали в мероприятиях РСХД. Среди них были и мои будущие родители.

Многие из ревнителей православия мученически закончили свою земную жизнь в тюрьмах и концентрационных лагерях.

— Ваших родителей это миновало. Как Вы считаете, почему?

— Бог хранил. В 1926 году в Таллине мой будущий отец сочетался законным браком с моей будущей мамой — Еленой Иосифовной Писаревой, уроженкой Ревеля (Таллина). Она была дочерью полковника белой армии, расстрелянного большевиками под Петроградом во время Гражданской войны. Так что и этого деда Господь не судил мне увидеть...

Я единственный сын у родителей. До моего рождения произошел случай, который в нашей семье всегда расценивался не иначе как проявление Промысла Божия. Мама уже на сносях собралась в загородную поездку на автобусе, но припозднилась, и, когда подошла на посадку, сидячих мест не оказалось. Она просилась поехать стоя, но ей не разрешили. Как ни умоляла водителя, тот ни в какую. Расстроилась до слез. А потом узнала страшную весть: автобус, в котором ей не суждено было занять место, попал в тяжелую аварию, перевернулся, а все пассажиры погибли. Вот еще почему в крещении мне дали имя в честь Алексия, человека Божия.

К девяти годам я знал литургию наизусть.

— Ваши родители радовались?

— Скорее были озадачены столь скорым моим взрослением и явно не по годам серьезным отношением к Церкви. Родители даже обращались к валаамским старцам по этому поводу. Те ответили: «Если это серьезно, не препятствуйте».

— И таким исключительно «взрослым» мальчиком вы провели все свое детство? Неужели никогда даже девчонок за косы не дергали?

— В детский сад я ходил, в школе учился — все это было. Случалось, и за косы дергал девчонок, и прятал кукол от младших сестренок: двоюродной и троюродной. Потом вместе их находили, смеялись. А вот что касается рогатки... Ни разу в своей жизни ни из чего ни в кого не целился и уж тем более не стрелял. А вот хлеб убирал, картошку окучивал, в лес за грибами бегал. Позже увлекался мотогонками. Но мотоцикл был нашей семье не по бюджету, поэтому сам не гонял, зато азартно болел на знаменитой таллинской трассе. Еще занимался греблей, даже разряд получил юношеский в спортобществе «Калев»... Любил играть в шахматы: кого-то я обыгрывал, а кто-то меня. К проигрышам относился спокойно, к победам радостно.

— И все-таки в детстве у Вас была какая-то любимая игра?

— В крохотной пристройке возле нашего дома мне удалось обустроить некое подобие Церкви. Во всяком случае мне точно казалось, что это «дом Божий», и никакой несерьезности по отношению к своей затее я не признавал. Даже икона там была у меня почти настоящая. Свечи горели, ладаном пахло... Был и алтарь, который страсть как хотела увидеть хотя бы одним глазком моя двоюродная сестра Елена. Однако сделать этого я ей позволить никак не мог — особам женского пола в алтарь заходить не положено. Единственная возможность — это устроиться в церковь уборщицей... Сестренка была готова на все, и мне пришлось принять ее на работу. Так играли. Служить церковную, или почти церковную, службу — вот, пожалуй, самое любимое мое занятие в детские годы. Играть «в Церковь» я мог целыми днями! Были у меня свои облачения, их помогла мне сделать мама из своих старых платьев. Службу я знал наизусть с семи лет.

— Насколько трудным стал для Вас шаг в монашество? Были ли сомнения?

— Я понимал, на что обрекаю себя: не будет у меня никогда ни семьи, ни детей, но и осознавал, ради чего отказываюсь от этой величайшей земной радости.

— И Ваши родители не возражали? Ведь мечтали, наверное, о внуках, Вы же единственный сын!

— Мне с моими родителями сказочно повезло: они всегда меня понимали. Я уже говорил, что мой отец с детских лет мечтал о церковном служении. И сам Господь помог ему в этом, хотя и провел через суровые испытания.

— Как же было суждено осуществиться главной мечте Вашего отца?

— В 1938 году протоиерей Иоанн Богоявленский организовал в Таллине богословско-пастырские курсы с преподаванием на русском языке. Тогда и удалось моему папе осуществить свою юношескую мечту: он поступил на богословские курсы и, благополучно их окончив в 1940 году, был рукоположен во диаконы — служил в храме Святителя Николая, где настоятелем был священник Александр Киселев. Тут же и я прислуживал. Однако в июле 1940 года с воцарением в Эстонии советской власти все духовные учебные заведения Эстонской православной церкви были закрыты, и началась иная жизнь.

Начались аресты, неблагонадежные, с точки зрения большевиков, семьи в лучшем случае выселялись в Сибирь. Нашу семью как семью священнослужителя ожидала та же печальная участь. Но тут к нам приехали родственники отца. В то время мы жили в пригородном районе Таллина, в местечке Ныммэ — в небольшом деревянном двухэтажном доме, утопающем в зелени ветвистых деревьев. В садовой тени еще притаился сарайчик, с виду совсем неказистый, но там были комната, которую родители обустроили под вполне сносное жилье, и небольшой закуток, где я служил в своей Церкви. Гостей мы разместили в доме, а сами поселились в сарае, да не одни, а со своими двумя собаками. Однажды ночью только уснули, вдруг слышим — кто-то ходит по саду. В доме свет, оттуда доносятся громкие незнакомые голоса, у ворот на улице урчит мотор военного автомобиля. Стало ясно: это за нами. Что делать? Притаились и полушепотом стали молиться. Собаки глазами сверкают, но тоже молчат, так ни разу и не тявкнули, хотя непоседы известные... Лучи фонарей долго шарили по деревьям, несколько раз скользнули по нашему убежищу, пока наконец все успокоилось. Солдаты уехали ни с чем, а наша семья с тех пор и до немецкой оккупации в 1941 году в доме более не жила, только в сарайчике.

«ГОЛОСА ВАЛААМСКИХ НАСЕЛЬНИКОВ Я СЛЫШУ ДО СИХ ПОР...»

— Мои родители, ежегодно совершая паломничества в пюхтицкий Свято-Успенский женский и Псково-Печерский Свято-Успенский мужской монастыри, неизменно брали меня с собой. В конце 1930-х годов мы дважды посетили валаамский Спасо-Преображенский мужской монастырь на Ладожском озере.

— В то время это была территория Эстонии или Советского Союза?

— Валаам тогда принадлежал Финляндии, слава Богу. Кто бы нас пустил беспрепятственно из «буржуазной» Эстонии в Советский Союз? Ехали так: сначала на поезде по железной дороге до Выборга, который тогда назывался Виипури, затем пересаживались на Сортавалу, а там уже садились на монастырский пароход и плыли по Ладожскому озеру. Помню, что за штурвалом всегда стоял валаамский монах в черном облачении, и то, как уверенно вел он наше судно по порою не очень ласковым волнам. Дорога непростая, но никто из нас почему-то не уставал. Когда сходили на берег, то чувства, охватывавшие нас, лишали на какое-то время дара речи.

— Почему же валаамские иноки были вынуждены покинуть святые места?

— В декабре семнадцатого Финляндия вышла из состава бывшей Российской империи, захваченной большевиками. Финляндия очень вовремя обрела независимость. Валаамские острова оказались на ее территории, и святой обители удалось избежать печальной участи большинства русских монастырей, которые подверглись поруганию и варварскому разорению воинствующими безбожниками. Но началась Вторая мировая война. Германия напала на Польшу, а зимой 1939/40 года началась финская война. Советская авиация начала бомбежки святого острова. К счастью, храмы не были разрушены. Это кровопролитие по воле Божией относительно скоро закончилось подписанием мирного договора. Вот этот договор и стал для валаамских монахов трагедией. Останься они на Валааме, их участью стало бы окончание дней в концентрационном лагере. А что это такое, вы представляете...

Лютой февральской ночью 1940 года собрались все монахи обители — не менее двухсот человек, — получили благословение игумена Харитона, взяли в руки то, что смогли унести: книги, раку преподобных Сергия и Германа Валаамских, ризы, иконы и, оставив обитель, ступили на лед Ладожского озера. Завывала метель, идти нужно было на северо-запад — как раз против ветра. Не всем довелось выдержать сие испытание... Но лучше смерть обрести за веру, чем поругание от безбожников. В Финляндии, в местечке с названием Папиеннееми, что переводится как «поповский мыс», уцелевшим монахам удалось образовать Ново-Валаамскую обитель. Сделано это было по совету президента страны. Но сыграло свою роль и знамение: в первом же доме, куда вошли монахи, первое, что они увидели, была икона преподобных Сергия и Германа Валаамских.

«В ФАШИСТСКИХ ЛАГЕРЯХ МЫ ОКОРМЛЯЛИ СТРАЖДУЩИХ»

— В то время я учился в обычной средней школе. Отличником не был, но и в отстающих не числился никогда. Любимый предмет — Закон Божий, за его изучение неизменно имел высший балл. Мой отец, Михаил Александрович, к тому времени был рукоположен во диаконы. Служил в храме. С первых же дней гитлеровской оккупации, когда на территории Эстонии повсеместно появились опоясанные колючей проволокой концентрационные лагеря, мой отец посчитал своим христианским долгом регулярно их посещать. Немцы тому не препятствовали.

— Почему?

— Гитлеровцы не возбраняли деятельность православных священников, стремясь представить себя в глазах населения оккупированных территорий защитниками веры от коммунистического безбожия, хотя, конечно, таковыми вовсе не были. Но верно и то, что советская власть жестоко преследовала Русское Православие: разрушала и оскверняла храмы, тысячами и тысячами уничтожала священнослужителей и верующих мирян... Только в 1943 году Сталин решил ослабить эти гонения.

Между тем в Эстонии епископ Нарвский Павел добился разрешения германского командования на духовное окормление заключенных и помощь им продуктами и одеждой. Даже когда в одном из концлагерей вспыхнула эпидемия тифа, Владыка Павел не изменил себе и продолжил там архипастырское служение с риском для собственного здоровья. Он в полном смысле слова посвятил себя служению милосердию, побуждал к этому клириков и призывал паству чем возможно помогать своим страдающим братьям и сестрам. Мой батюшка горячо поддержал владыку Павла и также старался все возможное время служить милосердию. В качестве псаломщика отец, как правило, брал с собой будущего митрополита Таллинского и всей Эстонии Корнилия (Якобса), а мальчиком-служкой — меня. Иногда ездила с нами по лагерям, расположенным в порту Палдиски, а также в деревнях Клоога и Пылкюла, и моя дорогая матушка Елена Иосифовна, но после увиденного и пережитого ей потом долго было не по себе. После этого у мамы появилось молитвенное правило: перед иконой Божией Матери она каждый день стала читать акафист «Всех Скорбящих Радость».

Людей из России — военнопленных Красной армии, но в подавляющем большинстве простых жителей из центральных областей России — доставляли в Эстонию в гораздо худших условиях, нежели убойную скотину. Их практически не кормили, поили тухлой или ржавой водой. Большую часть страдальцев затем отправляли на каторжные работы в Германию, меньшую использовали тут же, в Эстонии, обрекая на рабское — и это в лучшем случае — существование.

В пересыльных лагерях собирались тысячи людей. Для всех, кто оказался за колючей проволокой, такая жизненная ситуация была настоящей трагедией, которая усугублялась подчас безумными слухами. Например, несчастные из средней полосы России впервые увидели море и почему-то решили, что их в нем непременно утопят. Поэтому обращение к вере, духовная поддержка священнослужителей, окормлявших лагеря, им были крайне необходимы. В основном сюда попадали взрослые люди, но встречались среди них и подростки, и вовсе дети. Мы старались им хоть как-то помочь: для забитых, голодных, оборванных людей собирали продукты, одежду, лекарства.

— Как совершалось богослужение в условиях концлагеря?

— В бараке нам выделяли комнату или просто отгораживали закуток. Там устанавливали походный престол, на котором и совершались богослужения. Многие пленные изъявляли желание принять крещение. Особенно жалко было детей: перепуганных, голодных. С одним из таких, Василием Ермаковым, я познакомился ближе. Мальчик попал в лагерь вместе с младшей сестренкой Варварой. Они были детьми священника Василия Веревкина, также оказавшегося в плену. Точнее, они были его чадами духовными. Но для администрации лагеря отец Василий эту деталь не уточнял, что в конечном итоге и спасло детей. Родом все трое были из Орловской области, в разгар битвы на Курской дуге попали в гитлеровскую облаву и оказались в концлагере. Мой отец и другие таллинские священники, узнав о трагической судьбе собрата, начали хлопотать об освобождении «семьи» священника, на свой страх и риск включив в нее малолетних брата и сестру Ермаковых. В итоге все трое обрели свободу в день праздника Покрова Пресвятой Богородицы. После войны вместе с Василием Ермаковым мы учились в Ленинградской духовной семинарии, а затем в Духовной академии. Сегодня настоятель храма во имя Серафима Саровского протоиерей Василий — один из самых маститых и почитаемых священнослужителей в Петербурге.

— Чем еще запомнилась Вам война?

— В конце войны, в ночь с 9 на 10 мая 1944 года, на Таллин набросились тучи бомбардировщиков и разметали буквально в клочья порт, центральную часть города, многие жилые кварталы. Досталось и пригородам. Одна из бомб разорвалась у нас во дворе, осколком убило знакомую женщину, которая там ночевала. Нашу семью Господь уберег, мы ночевали в другом месте.

Наутро оставшиеся в живых, насмерть перепуганные таллинцы толпами начали покидать дымящийся руинами город. Родители, конечно, понимали, что через день-другой советская власть вновь установит здесь свои драконовские порядки, и вполне было возможно, что нас арестуют или отправят куда-нибудь на поселение в Сибирь. Однако общение с соотечественниками в немецких лагерях, их рассказы о перенесенных гонениях на советской Родине «за веру не в коммунизм, а в Иисуса Христа», их незыблемая стойкость и врожденное мужество настолько поразили моего отца, что он твердо решил никуда от судьбы более не бежать, а принять то, что пошлет нам Господь, с достоинством и смирением.

— В то время Вы уже служили в храме?

— Служил. Мне было 15 лет, и в 1944 году я стал старшим иподиаконом у архиепископа Таллинского и Эстонского Павла. А в 1945 году владыка дал мне серьезное, крайне ответственное для меня поручение: подготовить к возобновлению богослужений Александро-Невский кафедральный собор. Первое богослужение состоялось на Пасху. Перед этим дома мама сняла с Казанской иконы Божией Матери мой крестильный крестик, надела его мне на шею и разрешила носить постоянно. Видимо, вырос даже в материнских глазах. С тех пор я его не снимаю.

— Почему же до этого Вам запрещалось носить крестильный крест?

— Мама опасалась, что я его потеряю. С мальчишками такое случается. Особенно с непоседами. Наверное, в ее глазах я был непоседой и до какого-то момента малоответственным человеком.

— А среднее образование Вы получили? Все-таки это было, наверное, непросто: война, постоянная смена властей — чехарда сплошная, а не жизнь.

— Я учился в разных школах. И в русских, и в какой-то период в эстонской, на русском отделении. Изучал оба языка плюс немецкий. По окончании средней школы поехал в Ленинград. Там в 1946 году после почти двадцатилетнего запрета открылись двери духовных школ — Духовных академии и семинарии — для жаждущих изучать богословские науки. Зрелище было, конечно, далекое от идеалистической картины и даже скорее печальное, нежели радостное: повсюду следы недавней войны, страшной блокады — разбитые окна, закопченные черные потолки, монастырский сад перепахан снарядами... Здание семинарии частично разрушено от прямого попадания авиабомбы... Но в академическом храме во имя апостола и евангелиста Иоанна Богослова уже совершались утренние и вечерние службы, монашеские постриги, рукоположения. Осмотрелся я и первым делом отправил телеграмму своему другу Василию Ермакову: «Приезжай в семинарию». Он быстро прибыл. Мы сдали экзамены. Оба — успешно. Но Васю приняли, а меня нет. «Молод, — говорят, — надо еще подрасти». Оказалось, что до восемнадцати лет в семинарию не принимают, а мне тогда было только семнадцать! Желающих учиться было предостаточно, и никакого исключения для меня делать не стали. Хотя первым ректором возрожденных духовных школ был мой духовный отец протоиерей Иоанн Богоявленский.

Духовную академию я окончил в 1953 году уже священником: 15 апреля 1950 года состоялось мое рукоположение во диаконы, а через день, 17 апреля, — во пресвитеры с назначением настоятелем Богоявленского храма в Йыхви, небольшом шахтерском городке Эстонии.

Церковь в Йыхви — как раз на полпути между Таллином и Ленинградом. И до родителей близко, и до академии, куда следовало ездить на сессии.

«ПРАВОСЛАВИЕ НЕ ДОКАЗУЕТСЯ, А ПОКАЗУЕТСЯ»

— Вы изучали и духовные науки, и светские. Между верой и научным познанием мироздания есть противоречие?

— Нет. Во всяком случае, я этих противоречий не вижу. Хотя, как известно, во все времена в среде самых разных народов непременно возникал спор о том, можно ли мистический опыт подкрепить научными данными? Впрочем, сам по себе данный спор не особенно влияет на религиозный выбор человека. Вера возникает и укрепляется не благодаря рациональным доводам, а потому, что ее дарует человеку Бог. Вера не «доказуется, а показуется» — так еще по этому поводу говорят в народе.

— Теперь во многих сферах естествознания получают распространение теории, подтверждающие истины, давно описанные в Библии. Как Вы к этому относитесь?

— Не стоит противопоставлять науку религии, как это любили делать при атеистическом советском режиме. Творец заложил в человека стремление к самопознанию и к изучению окружающей реальности. Это стремление — великое благо. Но душа живущего на земле человека — это не чистый образ Божий. Он искажен неправильным употреблением дарованной нам Господом свободы, что на церковном языке именуется грехом. Вот и наука, лишенная глубинной нравственной основы, может быть опасной и разрушительной, вести к бедствиям и безысходности. Разве не доказал минувший век со всей наглядностью, что можно разрушить не только окружающую природную среду, но и человека? Лишить его прошлого и будущего. А источник настоящего научного творчества — в Боге. Мышление, основанное на элементарной логике, не позволяет ощутить реальной сложности и многоцветности мира. Английский писатель Гилберт Кит Честертон высказал остроумное и убедительное предположение, что наука не способна постичь мир по той простой причине, что мир не чертеж, а рисунок художника.

— Это похоже на аргумент в подзабытых уже спорах между физиками и лириками.

— Наука просто не может быть по своей сути верховным законодателем и судьей всего бытия человека, особенно в духовной области.

Познавая окружающий мир и находя в нем закономерности, физик испытывает священный трепет перед совершенством атомного мира, а астрофизик — перед непостижимостью масштабов космоса. И не случайно многие из выдающихся ученых прошлых веков и современности являются верующими людьми. Наука не противоречит вере, напротив, вне веры не может быть науки. Допущение в математике аксиомы разве не является своеобразным актом веры, раскрывающим религиозный характер научного познания мира?

— Как могут сочетаться патриотизм и христианское смирение? Почему патриотизм, особая любовь к своему народу — это не разновидность коллективной гордыни?

— Патриотизм православного христианина проявляется в любви к своему Отечеству, имеющему территориальное измерение, и к своим братьям по крови, живущим по всему миру.

Не допускает наша православная этика деления народов на хорошие и плохие, не позволяет принижать какую-либо нацию, тем более — ставить нацию на место Бога или низводить веру до одного из аспектов национального самосознания.

— Вам, конечно же, приходилось общаться с теми, кто называет себя атеистами? Кто они, на Ваш взгляд? Как Вы к ним относитесь?

— Отношусь к этим людям так же, как и к другим. Искренне желаю им обрести веру. Ведь, по словам одного из отцов Церкви, каждая душа по природе своей христианка. Конечно же, среди атеистов есть разные люди. Одни лишь называют себя таковыми, другие слишком мало задумываются над смыслом бытия, третьи действительно убеждены в своих позициях. Вспоминаю, как тяжело пришлось одному нашему гонителю — уполномоченному Совета по делам религий — в годы, когда началось возрождение Церкви: ведь он человек убежденный, и смысл его жизни был в уничтожении того, что стало возрождаться. Это тяжелейший крах личности. Такое переживать невыносимо.

Михаил СЕРДЮКОВ, Валерий КОНОВАЛОВ

«Свет Патриарха. Беседы на переломе тысячелетий» — так называется книга журналистов Валерия Коновалова («Известия») и Михаила Сердюкова («Собеседник»), которую Издательский дом «Собеседник» готовит к выходу в свет