ПРОГУЛКА ДИБРОВА C ГРЕБЕНЩИКОВЫМ ПО ПИТЕРУ

Дмитрий Дибров очень любит Гребенщикова. Он часто приглашает его в прямые эфиры, а теперь вот снял на Первом канале кино с рабочим названием «Питерский рок», где БГ исполняет роль гида по Ленинграду. О Гребенщикове и его месте в истории сняты десятки фильмов. Зачем нужен еще один?

ПРОГУЛКА ДИБРОВА C ГРЕБЕНЩИКОВЫМ ПО ПИТЕРУ

«В «Сайгоне» тебя полюбят,
И ты, разучившись петь,
Пьешь кофе, подобно людям,
Кто в жизни уже успел
Стать поп-звездой».

БГ

— В конце восьмидесятых, — объясняет Дибров, — русский рок был, мягко говоря, недооценен телевидением, несмотря на усилия супругов Максимовых в «Музыкальном ринге» и Беллы Курковой из «Пятого колеса». Цензура не дала запечатлеть это явление в полном объеме. А потом натура ушла, и теперь, сколько ни снимай, все мало. Перебора здесь быть не может. Надо сделать не десятки, а сотни фильмов, чтоб наверстать упущенное и осознать, что же на самом деле происходило тогда в Петербурге.

— Когда Оливер Стоун снял фильм The Doors, было ощущение, что он пропустил золотые шестидесятые, пока воевал во Вьетнаме, дико завидует и пытается отыграться средствами кинематографа. Может, и у вас была такая же мотивация?

— Не может. Нельзя сказать, что я жил на другой планете, пока шли ревущие восьмидесятые, и хочу компенсировать это. Те годы я прошел вместе со всеми и был единственным корреспондентом ТАСС, который сообщил о четвертом фестивале рок-клуба, а это дорогого стоит, ведь тассовка — официоз, узаконивание явления. Много лет я разрушал представление о попсовости телевидения, первым показал Чижа в эфире «Свежего ветра» и вообще вел себя альтернативно. А что касается зависти... Я никогда и не скрывал, что завидую, но не временам и людям, а конкретному человеку — Борису Гребенщикову. Так же, как ему, завидую еще только троим: Достоевскому, Пастернаку и Бродскому.

— Чтобы сказать сегодня нечто новое о БГ, надо или стебаться, или придумать какой-то сверхнеожиданный поворот, как сделал Тихомиров в фильме «БГ. Лев Толстой». По какому пути пошли вы?

— Стебаться над Гребенщиковым у меня язык бы не повернулся. А идея была простой: мы с Борисом ходим по Ленинграду, и он показывает мне места боевой славы. Например, поляну возле Смольного монастыря, где они с Майком воткнули палку в болотистый грунт, прикрутили изолентой микрофон и записали первый альбом русского рока «Все братья-сестры». Или скамейку возле факультета прикладной математики ЛГУ. Недалеко от этого места находится психбольница, и пациенты выходили к скамейке беседовать с аквариумистами, ожидавшими репетиции. Шаг за шагом из гребенщиковских рассказов встает история ленинградского рока. Мы видим странные разрушенные здания с отшелушенной штукатуркой. БГ говорит, что эти экстерьеры, оскорбительные для европейского глаза, лишь декорации драмы духа, а дух, как известно, живет где хочет и земного притяжения не имеет. Убогая обстановка рождает желание быть богом — такая у него мысль.

— Убожества в России полно. Но отчего именно Питеру так сказочно повезло с рок-н-роллом?

— Для меня ответ прост: там родился Гребенщиков. Родился, прожил полвека и написал массу гениальных песен. Принято считать, что Питер — мрачный суицидальный город, непонятно зачем построенный на болотах. Таково расхожее мнение, но лично мне он всегда казался солнечным, доброжелательным и открытым.

— С чего это вдруг?

— Объясню. До того как стать ведущим, я лет шесть проработал режиссером на телевидении. И когда нас просили снять что-нибудь фирменное, мы понимали это так — нужен желтый цвет. В российской архитектуре этот цвет практически не встречается. Какие угодно есть: коричневый, синий, салатовый, невообразимые цвета, которыми выкрашены панели детских садов и провинциальных школ... Все, кроме желтого, а в Питере он на каждом шагу. И еще — Петербург всегда был краеугольным камнем отечественной чувственности. Как только у московского ловеласа заводилась душенька, он первым делом вез ее в Питер. Так было всегда: в Москве Россия работает, в Петербурге живет душой.

— Фильм, как я понял, вышел у вас ностальгический, благо есть о чем ностальгировать. А вот, скажем, лет через двадцать будет о чем снимать такое кино?

— Да все о том же, о господи! Ничего ведь не изменилось, как повторял Боря во время съемок. Есть в фильме характерный эпизод, подтверждающий это: меня и Гребенщикова милиционер прогоняет с Охтинского моста, когда мы цитируем песню из «Треугольника»:

Со злым тараканом один на один
Ты бьешься бесстрашен и прост.
Среди осьминогов, моржей и сардин,
Прекрасный, как Охтинский мост.

И в эту секунду подходит милиционер. Я робко интересуюсь: «Нельзя снимать?». — «Нельзя». — «Почему? Это что, военный объект, часть противоракетной обороны страны?». — «Не знаю, а только нельзя». На таких вот вещах и рождается русский рок.

— Будь это так, страна кишела бы гребенщиковыми, башлачевыми, цоями. Но на убогой почве чаще рождаются «Отпетые мошенники» или «Стрелки». Такое безрыбье сейчас, что хоть «Мумий Тролль» слушай.

— В этом безрыбье сам Борис и виноват. Русский рок-н-ролл — целиком и полностью его произведение, а люди поняли Гребенщикова так: можно писать песни, смысл которых не понятен даже их автору. Ошибочка! Борис оттого не понимает своих текстов, что им руководит Господь. А его подражателям тексты диктует мамона. Сегодня за петербургский рок в ночных клубах Москвы платят примерно столько же, сколько попсе за их нехитрые двухходовки. И питерские молодые рокеры думают о московских долларах с таким же остервенением, как их эстетические оппоненты. Сочиняя песню, они спрашивают себя только об одном: пройдет или не пройдет в эфир, формат или не формат? По сути это та же цензура, просто идеология сменилась коммерцией, вот и все. Когда рокеры поют сегодня что-то вроде: «Нашла коса на камень, идет борьба за память лет», — ими руководит доллар. А если так, то чем они отличаются от попсы? Да ничем.

— Ну вот. А говорите, что ничего не меняется. Психология изменилась, изменился, кстати, и Питер. Карты города, по которой Гребенщиков путешествовал лет тридцать назад, уже просто не существует. Нет «Сайгона», давно закрылся пивбар «Аквариум», давший название группе, а то, что осталось, само на себя не похоже. Тем более в юбилейные дни...

— Грешным делом и у меня мелькнула такая мысль: все ушло, как вода сквозь песок. Когда мы зашли в помещение рок-клуба на Рубинштейна, то обнаружили, что там теперь базируется театр «Зазеркалье». И в знаменитом овальном зеркале, где отражались БГ и Майк Науменко, во время детских спектаклей мелькают ребячьи физиономии. Я расстроился и спросил Бориса: «Неужели все было зря?». А он говорит: «Как же зря? Песни-то наши остались».

— Гребенщиков, как известно, терпеть не может двух вещей: давать интервью и сниматься в кино. Тем более в ностальгическом. Неужели ваша затея не вызвала у него раздражения?

— Борис — живой махатма. Ничто у него сегодня не может раздражение вызвать. Мы имеем дело с совершенно уникальным психофизическим аппаратом.

— Но что же в сухом остатке: этот аппарат доволен своим городом или нет?

— Судите сами, вот цитата из фильма: «У Петербурга очень мрачная аура. Но когда поднимаешься на вертолете метров на триста, аура уходит, и город такой милый, такой захолустный». Я бы не сказал, что это очень благостное заявление. Чем-то оно сродни стихам Бродского: «Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик». Хотя я не знаю человека, который боготворил бы Питер сильней, чем Борис Гребенщиков.

— Как же объяснить это противоречие?

— Так же, как и большинство поступков Бориса. Я думаю, что причина в топографии Петербурга. Его геометрически правильные формы рождают непреодолимую тягу к абсурду, парадоксу, противоречию. Боре, как всем рок-н-ролльным людям, скучно, когда мир вокруг слишком правильный. Он обожает делать непредсказуемые заявления и вообще то, чего от него не ждут. Так вели себя классики жанра: Моррисон, Боуи, Леннон. Будда, кстати, был тоже не чужд абсурда. p

Ян ШЕНКМАН