ВИРУС БЛЮЗА У НАС В КРОВИ

Хаос и Порядок должны смешиваться. И в музыке, и в науке

Доктор АГРАНОВСКИЙ:

ВИРУС БЛЮЗА У НАС В КРОВИ

Доктор биологических наук Алексей Аграновский днем изучает поражающие молодые побеги свеклы вирусы и читает лекции на биофаке МГУ, а вечерами играет блюз в московских клубах. Где с ним работают две группы. Одна — «Черный хлеб», другая — Blues Spinners, что в вольном переводе с английского значит блюзители. Бывали случаи, когда заработанные блюзом деньги доктор Аграновский вкладывал в научные исследования. Что поделаешь, таковы теперь времена! А еще Алексей Анатольевич пописывает небольшие статейки о блюзе. Это у него наследственное: отец его, Анатолий Аграновский, был классиком советской журналистики, непревзойденным публицистом и репортером. Но не только любовь к журналистике унаследовал доктор Аграновский. Ведь бывало, как соберутся вместе Александр Галич, писатель Михаил Анчаров и Аграновский-старший, как возьмут в руки гитары, как...

— Как-то, на следующий день после блюзового фестиваля в зале «Дружба», я попал на концерт Джорджа Бенсона. Бенсон, конечно, голова, но как у него все зажато, как все стеснено! Хоть и профессионально до скрежета зубовного. А вот в блюзе такая свобода...

— Тут дело в том, что всегда существует некий загадочный баланс между профессионализмом и разгильдяйством. Если музыкант впадает в Сциллу полного разгильдяйства, то это не профессионально абсолютно, совершенно не интересно и трудно вынести слушателям. Равно как в Харибде точно выверенного, высчитанного профессионализма заключена опасность оказаться неинтересным, скучным. Хулиганства-то нету, нет элемента подначки, улыбки, способности пройтись гусиным шажком по сцене, взять фальшивую ноту и потом тут же ее обыграть. У многих суперпрофи есть все, о чем только может мечтать музыкант, но нет только одного — прикола и умения тащиться от музыки. Они музыку не любят, вот в чем дело. Только не знают об этом.

— И что же они любят? Технику?

— Они любят хорошо сделанную работу, но в музыке это нонсенс. Это же, извините, тема Моцарта и Сальери. Моцарт прикалывается, что нищий старик фальшиво играет его гениальные произведения. Он умеет смеяться, в нем есть частичка хаоса. А в Сальери ее нет. Сальери оскорблен фальшивым исполнением, его как человека с отличным слухом, чувством гармонии и профессиональной подготовкой фальшь выводит из себя. А на самом деле у Сальери запор, у него не работает творческий кишечник. Он скучный, способный лишь разъять музыку, как хладный труп, то есть на преступление перед музыкой, а не на подвиг. Это как борьба Иакова с Богом. Вот Моцарт может бороться с Богом. И в этом есть что-то прикольное. А Сальери скажет: «Да как же я дотронусь до Бога! Иаков не Иаков, если не может бороться с Богом, он обыкновенный пастух». Творческий же человек все пробует на зуб, он хулиган по сути.

— В хулиганстве и заключена притягательная сила блюза?

— А в этом и притягательная сила зла. Музыка в известной мере — возможность пообщаться с чертом.

— То есть Роберт Джонсон действительно на перекрестке продал свою душу дьяволу?

— Это очень красивая легенда, но не обязательно общаться с самим чертом, чтобы с ним соприкоснуться. Вот я как-то задал вопрос Литтл Эду Уильямсу, великолепному слайдовому гитаристу, вопрос, что, мол, давно ходят слухи, что блюз связан с чертовщиной. It's connected with devil business, yahh? А он мне: «Я хожу в церковь каждое воскресенье!» В искусстве человек не может не соприкасаться с темной стороной, с хаосом. А музыка — преодоление темного.

— И в попсовой музыке тоже что-то преодолевают?

— Ну она же очень разная. Хотя в массе своей очень низкопробная, полностью завоевавшая нашу страну, что и началось во времена перестройки. Это плата за свободу, когда исчезли худсоветы и само понятие литования текстов.

— Значит, в них была какая-то польза?

— Ну, откровенную-то халтуру не пропускали. Не пропускали и многое хорошее. Но про попсу говорить неинтересно. Ведь дьявол находит массу обходных путей, чтобы добиться своего. Отупляющая попса, как и многое другое в нашей современности, — это его штучки.

— Темные силы, значит, ведут свою работу?

— Ведут! Я, конечно, не ставлю знака равенства между темными силами и легкой музыкой. Это чушь собачья. Но люди сами не знают, как их используют.

— Существуют исполнители, которые вроде бы впрямую заигрывают с чертовщиной. Типа Элиса Купера, такие, по сути, добрые страшилки. Есть всякие металлисты с более четкой символикой. С другой стороны — Том Уэйтс, поющий про дьявола в кармане. Может, это заигрывание служит для привлечения слушателей?

— Скорее да, но я не думаю, что грех этих исполнителей больше, чем других, кто не заигрывает напрямую с дьяволом. Ведь никто и не знает — продал ли он свою душу или нет. Тут все очень тонко. Ведь нельзя доказать бытие Божье, его можно показать на каких-то примерах. Вот смотришь на икону и понимаешь — Бог есть. Или когда я смотрю на Луизианну Реда и с ним разговариваю, то понимаю — он окажется в раю. Он на стороне светлых сил. А когда смотрю на других исполнителей, не буду показывать пальцем, вот тут меня берет большое сомнение. И они ничуть не лучше, чем люди, которые показывают «козу» и кричат: «Дьявол есть!» Это необязательно декларировать, но существует сладкое упоение порока, хотя нельзя взять реакцию Вассермана и сказать: «У тебя три креста, а у тебя четыре, а ты чист, иди с миром, сын мой». Только лишь природная или развитая способность различить добро и зло поможет решить, с чем или с кем ты имеешь дело.

— А развить-то как?

— Да все старым способом — книги, религия, музыка. Надо собой заниматься, думать надо больше, разговаривать с хорошими людьми, выпивать с ними же.

— Кстати, о религии. Тут я разговаривал с одним священником, который до того, как принять сан, был преподавателем кафедры научного атеизма. Он не употреблял слово бесовское, но был четок в своих формулировках и заявил, что музыка вообще, за исключением церковного пения, — искусство наиболее соблазнительное.

— Более восьмидесяти процентов информации мы получаем через зрение, на долю слуха, обоняния, осязания остается совсем немного. Музыка, которая проходит фоном, действует на нас как бы незаметно, но оказывает самое сильное соблазняющее воздействие. Наше внимание усыплено. Вот мы что-то рассматриваем, а музыка вторгается в незапертую дверь — через уши. Можно заниматься работой у компьютера, в офисе, а музыка будет на нас действовать. Один мой приятель работал ради денег в солидной фирме, но уволился только потому, что там в офисе целый день крутили какое-то попсовое отечественное радио, все эти безумные хиты, и в этом была политика тамошнего менеджмента. Все находились в такой атмосфере целый день, радио не выключалось. Мнение человека, который не мог этого слушать, в расчет не принималось. И таких мест очень много. Зайдите в какой-нибудь ночной магазин. Там девушки в нейлоновых халатиках, торгующие бормотухой, пивом и другими нужными населению товарами, живут под эту музыку целыми сутками. Они ее напевают, они к ней привыкли, это такая жвачка. Это не то слушание, когда ты сел, сосредоточился, послушал Кримсона и думаешь: «Господи! Как хорошо! Какая линия баса! Как здесь потрясающе вставили скрипки!» Хотя это были венские вальсы, поп-музыка своего времени.

— Что в то время воспринималось как музыка развратная...

— Развратная — полбеды. Ее считали плохой, написанной будто машиной. Что сейчас происходит? Воспитание усредненного будущего потребителя, того, кто будет покупать, будет запрограммировано на восприятие рекламы. А реклама проперчена поп-музыкой, и никуда ты не денешься от этого звука. Это воспитание будущего человека без свойств, который только и ждет совета: если рекламируют, это надо купить. Результаты уже есть, сейчас маленькие дети уже не понимают старых советских мультфильмов.

— «Варежку», к примеру?

— Прекрасный пример! Человек без свойств не в состоянии читать, он уже не может быть немножко сентиментальным, а расти надо сентиментальным. Нет теперь сентиментальности!

— Прежде было довольно четкое деление на официальную и неофициальную музыкальную культуру. Сейчас же музык оказалось фигова туча, все это неожиданно прорвалось на общую поляну, и народ оказался неподготовленным.

— Ну, народ никогда ни к чему не подготовлен!

— Но что делать с многообразием?

— С подпольных-то времен практически ничего не изменилось, только запретов стало поменьше, но включи любой канал, а там Надежда Бабкина с Моисеевым в одном сводном концерте. Или одно известное семейство. Огромный объем времени, уделяемый телевидением, самым мощным промывателем мозгов, отдается очень узкому кругу людей. И всех учат любить именно этих, ходить только на их концерты. А концерт Джона Мейолла не показывают. У нас очень хороший молодой рок, мы что, его показываем, знаем? Вот недавно была забавная история. Есть такая молодая хипповая блюзовая команда «Станция «Мир», Ваня Жук, Вова Кожекин там играют, у них очень забавные тексты на русском языке, все это крутится вокруг блюза. И они пошли на «Наше радио», и там добились аудиенции, и показали свои записи, но им сказали: «Нет, вы не понимаете, это совершенно не пойдет, это не наш формат, нам нужно попроще, а все эти гитарные соло совершенно не нужны, должны быть простой запоминающийся ритм и какие-нибудь простые запоминающиеся слова. Вы, конечно, этого никогда сделать не сможете, поэтому разговор окончен!» На обратном пути в маршрутном такси они написали такую песню, которая называется «Наше радио сосет», и эта песня теперь крутится на «Нашем радио». Сначала ее пробно прокрутили в передаче «А вам это надо?», она собрала восемьдесят шесть процентов голосов и была поставлена в жесткую ротацию, ее крутят по многу раз в день.

— Сосет деньги?

— Ну да, а ты что подумал? Они написали пародию и попали в струю. Потому что использовали упрощенный, дурацкий ритм. Был Кобзон на телевидении в семидесятые, и сегодня Кобзон на телевидении, только его стало гораздо больше. А блюз как играли для ста человек, так и играют. Вы не вписываетесь в формат нашего клуба! Формат! Идиотское слово! Но рыдать не надо, а надо делать свое дело и никого не бояться. Они-то думают, что без нас запросто обойдутся, но они не знают, кто мы такие. Мы как стержни графитовые в реакторе. Если нас вынуть...

— Все порушится?

— Да разнесет все на хрен! Людей, которые могут зайти в магазин и немножко по-другому, чем прочие девяносто девять процентов, попросить бутылку водки и распрощаться так, чтобы тебе в ответ улыбнулись, единицы. И сыграть блюз в клубе или написать что-то незлое, могут тоже единицы. А они, специалисты по формату, думают, что это просто. А это непросто. Этому надо учиться. Это внутренняя работа. Хороший джаз, хороший блюз, хорошая народная музыка, хорошая семиструнная гитара, романсы, бардовская песня да масса жанров, не надо на чем-то одном зацикливаться, все они — это космос, организация хаоса...

— ...но с элементами хулиганства... Понятно. Однако вопрос формата не наше изобретение. Так говорят во всем мире. Мы это просто слизали. Разве нет?

— Это проблема глобализации. Но на Западе общество, при всех его неприятных для меня сторонах, с большим числом возможностей. Опять же таки система кабельного ТВ. Тебе нужно — пожалуйста, вот кабельный канал бардовской песни. Здесь же все перекрыто. Будто бы что-то «другое» вынет кусок изо рта у держателей формата. Почему весь юмор в нашей огромной стране поделен между Региной Дубовицкой и Петросяном с его женой? Они замечательные, они прекрасные, они великие, но почему?

— Унификация — это хорошо...

— Если человека вместо манной каши кормить героином, то он очень будет любить героин. Но после манной каши хорошо бы оценить вкус кинзы, бефстроганов, борща украинского. После героина — только героин. Я воспитан несколько на другом юморе, предлагаемому я не улыбаюсь. Нам дали ничем не сдерживаемую свободу, с массой отрицательных, противных последствий, а потом пришли нецензурованные телевидение и СМИ.

— Ну, приехали. От блюзового музыканта слышать про цензуру... Как ты ее себе мыслишь?

— Понятия не имею, но оральный секс, показанный по общедоступному центральному каналу в восемь часов вечера, настоятельно нуждается в цензуровании. Это не ограничение свободы. Ну о какой свободе слова можно говорить, когда рот занят? Какая свобода слова? Это другой кляп просто.

— А в музыке как?

— Весь пирог уже поделен. Здесь любое новое интересное явление или пожирается шоу-бизнесом, или существует в узком, прости господи, формате.

— Но, пожалуй, блюзмен, доктор биологических наук — такого больше у нас нигде нет.

— Наука очень творческое дело, близкое к музыке. Как есть музыканты, которые не любят музыку, но с гармоническим мышлением и хорошей подготовкой, так есть крепкие ученые, серьезно делающие свое дело...

— ...но в них нет драйва?

— Да, и в науке тоже должен быть элемент разгильдяйства. Даже у академического преподавателя он должен присутствовать.

— То есть студенты тебя любят?

— Вроде неплохо относятся. У меня вообще хорошие отношения с молодежью. С той, с которой я соприкасаюсь близко, — положительные, веселые. Мы можем собраться вместе, посидеть, послушать музыку, выпить и поговорить. У нас есть такое общение стариков и молодых. Нечасто, но случается. По поводу каких-то защит. В университетской среде отношения хорошие. Сейчас нет самодурства. Сейчас другие векторы в обществе. Люди больше интересуются деньгами, а не стремлением проявить власть. Сейчас и гаишники стали более корыстолюбивы, но меньше стали придираться на пустом месте. А зачем, когда вокруг столько дорогих машин? Столько правонарушений настоящих, наглых. Зачем заниматься придирками и поиском огнетушителя? Меня, в советское еще время, на Люсиновской улице остановил такой небравый гаишник, на нем форма сидела, как камзол на свинье: все топорщилось, планшет висел низко, по ноге бил. И вот он радостно сам подбежал к моей машине, попросил открыть окно и сказал без всяких предисловий: «Командир, у тебя резина лысая, дай мне три рубля, мне на обед надо!» Я ему дал три рубля, и лучшего вложения капиталов у меня не было.

— Ностальгия...

— У меня ностальгия по тем временам, когда еще можно было услышать семиструнную гитару. И Галич, которого я хорошо помню, он дружил с отцом, и мой отец, который прекрасно пел и сочинял, все играли на семиструнных гитарах. Да я помню знаменитого цыгана дядю Колю, который еще в начале двадцатых играл в трактире — да-да! — на Пятницкой! Когда я с ним познакомился, дядя Коля был глубокий старик, очки плюс двенадцать, и вот он берет гитару и играет, а аккордов у него не снимешь, он ведь цыган, все закрывает. Дела, говорит, у нас неплохо шли. Ложишься спать в четыре утра, гости уехали, и вдруг будят — новые гости приехали. Ну что делать? Попудришься и выходишь. Я, говорит, в разгар нэпа вставил себе золотой зуб с бриллиантом: выхожу перед хором петь, а у меня солнце во рту горит! А тетя Шура у нас, говорит, на русской работе, она рентгенолог...

— Это ты к чему?

— Это я к тому, что какая-то квота эфирного времени должна быть передана в руки знатоков, людям с отличным вкусом, авторитетным, которые по-настоящему разбираются в музыке.

— Наивно звучит! Телевидение — это бизнес, а тут какие-то знатоки!

— Торговля героином тоже бизнес. Самый, между прочим, выгодный. Ты мне скажи: сначала стали оболванивать или сначала люди полюбили глупую музыку, глупые шутки?

— Есть такая версия, что такую музыку любят те, кто считает, что ее любят другие, то есть слушатели. То есть имеющие возможность заказывать музыку, те, кто определяет формат, заказывают ее для всех прочих, уверяя всех, что именно это они и любят. Наступило время жлобов. Это не хорошо и не плохо. Это просто есть.

— Ну и жлобы тоже бывают разные. Мне один форматолог сказал, что блюз ему в его клубе на фиг не нужен, но он слышал, что за блюзовиками солидная тусовка. Я ему: «Давайте попробуем это проверить». А он: «А сколько вы гарантированно приведете народу?» Я отвечаю, что вы меня с кем-то путаете, я никого не привожу, я могу гарантировать музыку определенного качества, определенного стиля. Вы же мне гарантируете, что к сцене не будут подходить конкретные люди и требовать «Мурку», потому что мы не играем «Мурку». Но мы не играем и «Диип Пурпле». Если у вас хороший клуб и нормальная атмосфера, то возможно долговременное хорошее сотрудничество. Но что бы там мы ни говорили, блюз изначально все-таки клубная музыка. Вот чикагский блюз, как бы эталон жанра, исполнялся в прокуренных залах на южной окраине Чикаго, и слушала его весьма пестрая публика, любившая горячительные напитки. Никогда ее не проталкивали на стадионы. Это музыка маленьких радиостанций, лейблов, которые выпускают пластинки небольшими тиражами.

— Я тут слышал от одного американца, что блюзовая музыка в Соединенных Штатах самими черными воспринимается как наследие расовой сегрегации, что они не хотят играть тот блюз, который полюбили белые, типа: «Что, мы опять должны перед вами прогибаться?»

— С этим я совершенно не согласен, хотя что-то действительно случилось с афроамериканцами, они в массе своей очень опопсовели. Блюз — это музыка человека достойного. Если посмотреть на старые портреты блюзменов, то это обычно человек в шляпе, старающийся хорошо одеться, в начищенных ботинках. Слова блюза обычно мудрые и тоже достойные. В них преодоление горечи, и все это делается с юмором, похвальбой, даже с каким-то вызовом. А в рэпе такой монотонный, скучный ритм, произросший, кстати, из блюза, но у которого отрезали руки и ноги. Этакий «самовар». Иногда это остроумно. Есть рэперы очень неплохие, музыкальные, но доминирующая тенденция: «я крутой, я нюхнул, я кольнулся, я зарезал, я убил, все бабки мои, не советую со мной задираться». Это такой шансон на определенный ритм, который также далек от настоящего тюремного блюза, как наш современный шансон от настоящей, старой блатной песни. Я ее очень хорошо знаю. Там есть образцы изумительные и наивные. Это своего рода блюз. Вот, например (поет): «Волны Охотского моря шумят, белой пеной набегая, я вспоминаю твой взор, твой наряд, имя твое вспоминаю. Белое платье твое, как пена, в зале шумело, шуршало, счастьем горели глаза у тебя, я обнимал твое тело!»

— Потрясающе!

— А у пронзительного, полузабытого блюзмена Слипи Джона Эстеса тексты почти созвучные. У Эстеса была своя Йокнапатофа, у него в блюзах все реальные лица. Типа (поет по-английски): «Мистер Кларк, это адвокат, он меня выручал не раз, когда меня хотели посадить в тюрьму, его брат тоже адвокат, к нему мне надо поскорее обратиться...» Эстес умер в семидесятых, довольно-таки неплохо записывался в тридцатые, потом Великая депрессия обрубила весь блюз. Эстес жил в забвении и полной нищете, хотя однажды и заработал триста долларов за выступление на местном радио, и поехал в какой-то большой город, и все там спустил за неделю, и вернулся домой со своей гитарой разбитой на товарняке, как обычно. Он, кстати, был любимым исполнителем Джона Леннона, который собирал его старые пластинки. Еще в ливерпульские времена.

— Мне тут понравилась мысль, что старая тюремная песня близка к блюзу. Мне это в голову не приходило.

— Еще как близка! Великий Ледбелли сидел много раз, все конфликты разрешал при помощи кулаков, на благодетеля своего, на собирателя песен Алана Ломакса с ножом полез. Невозможный характер! Когда он услышал Ната Коула, который пел в каком-то театре в блестящем костюме, то сказал: «Да я пою лучше, чем этот шлемазл!» Но костюма у него не было, сидел все время. Я же знаю песни тех авторов, которых знал мой дядя, известный адвокат московский и гитарист, Этерман Израиль Ефимович. К нему пришел однажды Костя Щукин, рецидивист, который только что откинулся, и попросил, чтобы мой дядя Изя помог ему на работу устроиться. Мечта у Кости была устроиться инкассатором или комендантом общежития. Я, говорит, устрою в общежитии идеальный порядок. Человек с походкой как на шарнирах, блатняк совершенный, вот он говорит: «У меня с собой гармошка, хочу тебе песню свою показать». Вышли они в скверик, Костя начал играть, публика собралась моментально, плакали люди. Он пел песни собственного сочинения. Такие вот (поет): «Почему для одних жизнь прекрасна и полна упоительных грез, для других она просто ужасна и полна только горя и слез? Почему же одним удается обойти все удары судьбы, а другим ничего не дается без тяжелой борьбы? Хорошо, у кого есть родные, настроение могут поднять, у меня нет родных, ряд знакомых, что хорошего можно сказать...» Вот это блюз и есть. Преодоление бесправия человека, который об этом бесправии поет. У них предки были рабы, и у нас, собственно говоря, предки были рабы. Я иногда даже это говорю на концертах, хотя в определенной степени мое положение не самое выгодное. Может быть, кто-то и говорит: «А кто это такой? Сидел бы у себя в лаборатории, смотрел бы в свой микроскоп и пел бы дома». Но это огромный кайф, когда, как тебе кажется, хорошо получается то, что ты очень любишь. Когда за спиной стоит бэнд и там работают бас, барабаны, какие-то инструменты красивые. И мы все играем музыку, которую обожаем!..

Дмитрий СТАХОВ

ИСТОРИИ ПРО ВЕЛИКИХ БЛЮЗМЕНОВ ПРОШЛОГО, НАСТОЯЩЕГО И БУДУЩЕГО

Когда группа «Джетро Талл» (уже прославленная) впервые приехала в Америку в начале 70-х, Иэн Андерсон попросил сводить его на концерт Мадди Уотерса. Организаторы долго пытались понять, о ком он говорит. Наконец все же отыскали Мадди и привели англичан на концерт. Великий Маккинли Морганфилд, известный так же, как Мадди Уотерс, играл в грязном баре за 25 долларов за выход. В зале клевали носами пара пьяниц.

Блюзовая певица Рэттлснейк Энни рассказывала: «Одетта (знаменитая черная исполнительница блюза и госпел. — Прим.) была очень странная. Огромная, толстая, немолодая, и у нее в комнате везде лежали тряпичные куклы — в креслах, на подоконниках, в постели. Она разговаривала с ними, укладывала их спать, жаловалась, что из-за них нет ни минуты свободного времени. Луизианна Ред жил с ней. Они это скрывали, но все об этом знали. Потом он ее бросил, и ей было плохо. И вот как-то раз слушаю я передачу из Ганновера, где Луизианна Ред гнет в прямом эфире какие-то байки про корни блюзовой музыки, отвечает на вопросы радиослушателей. А я дозвонилась в эфир и сказала ему: ты чего, Луизианна, травишь тут про блюз, а ведь Одетта переживает?»

В начале перестройки Фрэнк Заппа приезжал в СССР. Ему решили устроить встречу с русскими рок-музыкантами. Собрались в каком-то кафе. Все с волнением довольно долго ждали прихода великого человека; все, кроме гитариста Вадима Голутвина, спавшего, уронив голову на руки. Заппа вошел, увидел его и сказал: The sleeping beauty. Спящий Голутвин, видимо, пробудил у Заппы воспоминания о том, как в конце шестидесятых к нему домой, тогда еще музыканту малоизвестному, заявился уже бывший в зените славы Джими Хендрикс. Хендрикс был в концертном, шитом золотом костюме, нетрезв, да явно добавил к спиртному нечто потяжелее. «У меня к тебе дело!» — сказал Хендрикс с порога, уселся в кресло, заснул, и разбудить его было совершенно невозможно. Заппе надо было идти играть в какой-то клуб, и он отправился на работу, оставив Джими на попечение домашних. Вернувшись, Заппа Хендрикса не застал. Через некоторое время Хендрикс умер, и Заппа до конца своих дней переживал, что так и не узнал, что это было за дело.

История московского блюзмена ЮРИЯ КАВЕРКИНА, рассказанная им самим

CROSSROADS

Стою на перекрестке (standin' at the crossroads), жду зеленый (the green light is my blues). Лето, чудесный день (one summer day...), чисто вымытая машина, в салоне пропылесошено, прохладно, играет великий Howlin' Wolf... Вдруг мощный удар сзади — машину кидает вперед и сажает на впереди стоящий автомобиль... Собрав искры, высыпавшиеся из глаз, и отрыгнув проглоченную сигарету, вылезаю из машины и вижу, что въехала в меня уродливая помесь антилопы и фаллотерминатора под названием «Газель»... Подхожу к этому чудовищу, открываю дверь, а там сидит гомункул в защитно-боевой позе (кулаки над опущенной головой) и тоненьким голосом ноет: «Вот, блин! Попал!» Все бы ничего, но у этого гоблина в салоне звучало: «Убили негра! Замочили, суки!!!» И все это при моей любви к черному блюзу!!! Ну, пришлось ему накатить по затылку пару раз, расисту попсовому...