БОЖЬИ ИСКРЫ

Парадокс, но свобода не лучшая среда для развития науки. Может быть, поэтому Америка импортирует ученых. А Россия — страна с богатой историей крепостничества, шарашек и прописок — их экспортирует. Об этом и многом другом рассуждает недавний лауреат премии «Глобальная энергия» академик Геннадий МЕСЯЦ

БОЖЬИ ИСКРЫ

Международную энергетическую премию «Глобальная энергия» не чуждые красивости газетчики окрестили «русской Нобелевкой», которую присуждают за выдающиеся научные достижения. В этом году состоялось первое вручение премии. Геннадий Месяц был награжден за открытие взрывной электронной эмиссии в металлах. Примечательно, что академик не просто и не только ученый-физик, но и один из, как теперь принято говорить, менеджеров отечественной науки. То есть организатор научного процесса, которому в силу его положения не может не быть видна общая ситуация с наукой в стране.

— Геннадий Андреевич, я знаю, увидев корреспондента, вы сейчас начнете плакаться, просить денег, жаловаться на тяжелое положение и говорить о том, что без науки у России нет будущего. Я согласен утирать ваши слезы, но недолго: я сегодня пришел без жилетки. Поэтому давайте сделаем вопреки пословице — начнем за упокой, а закончить постараемся за здравие... Итак, наука за последние годы понесла тяжелые невосполнимые потери...

— Да, понесла! Это экспериментальный факт. Вся приборная база развалилась вместе с промышленностью — электронной и радиотехнической. Приходится покупать оборудование за рубежом по мировым ценам.

— Ага, значит, есть на что покупать по мировым ценам!

— Есть... Но раз наука вынуждена покупать по мировым ценам, то и финансирование должно быть по мировым ценам! А доля российского финансирования науки менее 1% по сравнению с развитыми странами: 500 миллиардов долларов — общий научный бюджет стран, входящих, кроме нас, в «восьмерку», и полтора миллиарда выделяет на науку Россия. Этим все сказано. Отсюда и зарплата научного сотрудника в России меньше 100 долларов на человека. Поэтому мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую, сейчас уезжает в Америку на зарплату в 4000 долларов. Неудивительно, что количество ученых в России за последние десять лет сократилось более чем в два раза.

— Так это же прекрасно, Геннадий Андреевич! В Союзе было перепроизводство ученых и инженеров. Я прекрасно помню эти многочисленные НИИ, в которых люди ни хрена не делали, вязали, пили чай с утра до вечера и переписывали прошлогодние отчеты. В рыночных условиях сразу отсеялись ненужные «специалисты».

— Ну да, это верно отчасти. Одни отсеялись за ненадобностью, а те, которые что-то из себя представляют, уехали за рубеж. Нынешняя отечественная наука сейчас живет заделами и наработками советских времен. Эти ноу-хау позволяют нам зарабатывать деньги по заказам из-за рубежа. Вот первый резерв выживания для нашей науки.

Второй резерв заключается в том, что из-за сократившегося числа людей освободились помещения, и мы 4 — 5% площади сдаем разным фирмам. Это дает еще около миллиарда рублей в год дополнительно к бюджету и к тому, что мы сами зарабатываем по контрактам. Правда, по закону на деньги от аренды нельзя покупать научное оборудование и приборы, их можно использовать только на ремонт зданий, оплату коммунальных услуг, покупку мебели.

— И то хорошо. Я вижу, мебель у вас новенькая, кожаная, запах в вашем кабинете стоит, как в стамбульском «лезер-шопе».

— Да, купили недавно. До этого была старая, скрипучая. А в приемной у меня до сих пор стоят стулья ХIХ века.

— Я видел. Антикварные, позолоченные, цены немалой. И особнячок у вас екатерининский, с росписью на потолке... Но что-то мне подсказывает, что двумя перечисленными вами резервами дело не ограничилось. Что-то еще есть в загашнике у науки помимо субаренды и советских ноу-хау.

— Да. Третий наш резерв — нищета. Мы успешно конкурируем на мировом рынке приборов, технологий и научного оборудования благодаря тому, что интеллектуальный уровень наших ученых высок, а зарплаты и цены в стране низкие. Из-за этого мы выигрываем гранты, конкурсы, участвуем в международных программах. Скажем, Новосибирский институт ядерной физики, если мне память не изменяет, получает от ЦЕРНА около 12 миллионов долларов ежегодно.

— Неплохая прибавка к пенсии! Почему же у нас все кричат, что наука умирает?

— Наука — это не только физика, химия, биология. Это история, археология, астрономия... Кто будет платить за изучение Вселенной, кроме бюджета? Кто будет платить за изучение новгородских берестяных грамот?.. Может государство жить без истории? Без фундаментальной науки?

— Согласен. Это парадоксально, но в конечном итоге нет ничего стратегически более важного и перспективного, чем удовлетворение чистого человеческого любопытства.

— Которое и называется познанием мира. Все государства поддерживают это любопытство, финансируя фундаментальную науку. Американцы гордятся, что они оплачивают 50% всех научных исследований в мире.

— Неужели? Теперь я понимаю, почему все крики о крушении доллара и развале империи США — пустой звук. Эта страна больше всех в мире вкладывает в свое будущее. Если все и начнет сыпаться на нашей планете, то Штаты рухнут последними.

— Для сравнения: весь бюджет России составляет 80 миллиардов долларов. А один только научный бюджет Америки — 200 с лишним миллиардов долларов.

— Впечатляет... А как у нас обстоят дела с утечкой мозгов?

— Тяжелее всего было в 1990-е годы. Вначале уехали самые маститые специалисты. Потом поднялся средний состав. Затем начали выгребать кандидатов и аспирантов. Сейчас уже идет отбор на уровне студентов, в которых есть божья искра. Я недавно был в Пущино. Ситуация такая: как только студент начинает проявлять первые способности, начинает делать первые публикации, он сразу же получает предложение уехать. В одном из наших биологических институтов за последние годы уехало три состава научных работников — всего научных сотрудников в этом институте 50 человек, а за последнее время уехали 150 человек. Мы готовим, а они уезжают.

— Что делаете в этой ситуации?

— Завлекаем студентов моральными стимулами — премии всякие, медали даем. Стараемся изыскивать деньги, чтобы доплачивать молодым ученым. Потихоньку ситуация выправляется: в отличие от начала девяностых сейчас аспирантура переполнена. В России сто тысяч аспирантов.

— О, это как раз не показатель. Просто люди от армии скрываются.

— И от армии тоже. Но скрываются все-таки в аспирантуре, где получают знания, защищают диссертации, двигают науку... После защиты кандидатской в науке остается примерно треть. Остальные уходят в бизнес...

Но ситуация потихоньку переламывается — прямой отток ученых за рубеж потихоньку притормаживается. Многие уже предпочитают не уезжать, а работать здесь — в российских филиалах крупных иностранных лабораторий на приличных зарплатах. Для России приличная зарплата, особенно в провинции, — 1000 долларов. И если молодой ученый имеет здесь 1000 долларов, он уже сто раз подумает, уезжать ли ему в Америку на 4000 долларов. Дело в самом построении науки в Новом и Старом Свете. В Америке ты за свои 4000 долларов всего лишь помощник, даже если ты семи пядей во лбу, а твой руководитель — дуб дубом. А в России человек имеет научную самостоятельность — занимается чем хочет, чем ему интересно. С точки зрения науки, это самое эффективное, что может быть. Как ни парадоксально, но, несмотря на сложные бытовые условия, в России ученому проще реализоваться, чем на Западе.

Вот возьмите меня. Кто я такой? Отец у меня повар, мать парикмахер. Но я в 30 лет стал доктором наук, в 40 лет был директором института, который сам же и создал. Руководителями лабораторий там были мои бывшие студенты и аспиранты. Потом я уехал на Урал и создал второй институт. Среди моих учеников шесть членов академии, около двадцати лауреатов Госпремии... Когда я говорил, что мы стараемся поощрять талантливых студентов премиями и медалями, вы скептически усмехнулись. Зря. В России для ученых очень важны моральные стимулы. Так устроена наша научная система! И эта система создает имена и школы.

В России есть научные школы, берущие начало в ХIХ веке. И можно пофамильно проследить людей — учеников и учителей, — сменяющих друг друга на протяжении столетия. В Америке не так. Там собирается команда под проблему. Проблема решена, люди разбегаются. В таких условиях научную школу не создашь. Нас упрекают в патриархальности, в отсутствии свободы перемещения... Да, у нас люди привязаны к месту своими квартирами, безденежьем и пропиской. Но именно это, как ни парадоксально, и помогает существовать научным школам!

— Прописку-регистрацию сейчас либералы называют новым крепостничеством. А вы говорите, что эта дикость спасает науку.

— Представьте себе! Я недавно читал целую лекцию о роли научных школ России в сохранении науки... Ну вот как, скажем, в захолустном Томске возникла сильная физика? Это школа Иоффе, который создал в Томске физико-технический институт, перевел туда крупных молодых ученых. Их привязали к месту квартирами, и началась томская физика.

В Америке, если умер крупный ученый, ученики его просто разъезжаются по разным университетам и лабораториям, где работу найдут. Там это просто и привычно — снялся и уехал в другой штат, арендовал дом или купил его в кредит. И все — школа рассыпалась, ей не на чем базироваться... А у нас срываться с места было некуда, да и невозможно. Это первое. А второе — в Советском Союзе невозможно было стать олигархом и миллионером, поэтому человеческая энергия находила другие формы реализации — творчество, в том числе научное.

И до сих пор это сохранилось, правда, во многом перейдя уже в сферу чистой престижности. Скажем, у Алферова работать престижно даже за маленькие деньги. Сейчас уже не проблема уехать за рубеж, но многие специально сидят в России на низких зарплатах и дорастают до докторов наук — люди намеренно делают себе имя, чтобы потом уехать на Запад с более солидных позиций. Ведь деньги всегда даются под конкретное имя, а научное имя сделать в России легче и быстрее, чем на побегушках на Западе.

Практически каждая научная школа у нас выпускает свой журнал. В России почти сто научных журналов издаются сразу на русском и английском языках. И несмотря на то, что доля России в мировом финансировании науки менее 1%, наша доля в мировых научных публикациях около 3%. А по физике, астрономии, геологии у нас до 7% публикаций! Количество же публикаций — главный показатель научной эффективности.

— А какова доля ученых США в мировых публикациях?

— Резонный вопрос. 30% всех мировых публикаций принадлежит американцам. В десять раз больше, чем у нас. Но! Смотрите какая штука: имея в 200 раз меньшее финансирование, чем в США, мы имеем всего лишь в 10 раз меньшее количество публикаций, чем американцы. То есть эффективность работы наших ученых в 20 раз выше!

— Так, может, вам и не надо никаких денег дополнительно из бюджета? Вы и без денег большие молодцы. А все жалуетесь на безденежье.

— Мы не жалуемся. Разговоры о том, что наука умерла и все кончено, неправильны. Вернее, неточны. Наука у нас в стране осталась, но осталась островами. Утонуло то, что должно было умереть. Выдающиеся вершины остались на поверхности.

— И каковы же ваши прогнозы относительно будущего российской науки?

— Я вижу определенные тенденции к улучшению ситуации. В целом мои прогнозы оптимистичны. Одно огорчает: до светлого будущего российской науки я уже не доживу. Вы, быть может, да...

Александр НИКОНОВ