ОБНАРУЖЕН ПЕЛЕВИН

Книжный шкаф

ОБНАРУЖЕН ПЕЛЕВИН

Куда девался Пелевин? Были разные предположения: заболел, запретили, ему западло, он за... Оказалось, что все не так. Все эти пять лет Пелевин скрывался просто потому, что писал. Теперь можно подробно исследовать место, где он так долго скрывался, — его новую книгу

Новый Пелевин еще смешнее, еще презрительнее, еще отчаяннее. Он по-прежнему попадает в главные болевые точки так, что становится не больно, а смешно

Милый читатель! Книга Виктора Пелевина «ДПП (NN)» появится в продаже только 3 сентября, а рецензию на нее ты читаешь уже сегодня, 1 сентября, в день выхода номера «Огонька». Советовать тебе приобрести ее не собираюсь. Это все равно что в семидесятые годы рекламировать копченую колбасу. Издательство «Эксмо» шлепнуло сто пятьдесят тысяч экземпляров — в то время как средний тираж современного романа составляет тысяч пять. И будь уверен, они разлетятся как милые.

Подробно разбирать эту книжку время еще не пришло — я ее только что дочитал и жалею об этом. Как всякое новое пелевинское сочинение, она все время манила меня разгадкой. Всего. Обещала ее буквально на следующей странице — в конце я, понятно, ничего нового не узнал, но путешествие по тексту сделало меня веселее, смиреннее и терпеливее.

На себя же, милый читатель, я возьму лишь приятную обязанность удовлетворить твое первое любопытство. Полное название книги «Диалектика переходного периода из Nиоткуда в Nикуда». Ни одно из сочинений, в нее входящих, прежде не публиковалось, если не считать рассказа «Акико», недавно выложенного на сайте www.eksmo.ru. Книжка состоит из двух частей: в первую — «Мощь великого» — входят роман «Числа» (написанный, судя по отдельным реалиям, за последний год) и примыкающие к нему рассказы, общим числом четыре (правда, «Македонская критика французской мысли» обозначена как повесть). Второй раздел, «Жизнь замечательных людей», краток — в нем всего два рассказа: «Гость на празднике Бон» (написанный от имени умирающего Юкио Мисимы) и «Запись о поиске ветра» (написанный от лица китайского студента по имени Постепенность Упорядочивания, а точнее — от собственного пелевинского лица; это самое нежное и трогательное его произведение со времен «Синего фонаря», похожее не на рассказ и не на трактат, а на стихотворение в прозе). Есть, правда, и стихотворение в стихах — «Элегия 2». Им открывается сборник. Эпиграф там из «Элегии» Введенского, и смысл примерно тот же, что и в ней. «Довольно быстрая езда, закат, вечерняя звезда, и незнакомые места. Все это неспроста». Каждая новая пелевинская книга переносит нас в незнакомые места, поскольку крупные сочинения он публикует только тогда, когда завершается некая историческая эпоха и брезжит новая. Ее черты наш автор умеет расчухать одним из первых. Это и сделало его самым востребованным писателем девяностых. Очередной переходный период из Nиоткуда в Nикуда происходит у нас на глазах: условно-братковская эпоха сменяется эпохой Четвертого Главного Управления. Главный герой романа «Числа» банкир Степа Михайлов (в некотором смысле новая инкарнация Вавилена Татарского) интересуется у капитана ФСБ Лебедкина (в некотором смысле инкарнация капитана Лебядкина): как это оно — и Четвертое и Главное? Капитан, только что расстрелявший прежнюю Степину «крышу», доступно отвечает: вообще-то оно четвертое, да. Но вот для них, — он показывает на трупы, — оно самое главное.

Я вообще люблю, чтобы в рецензии все было понятно. Авторское самовыражение — дело десятое, а надо, чтобы сразу ясно — ругает или хвалит. Книга Пелевина — хорошая. Ленин, конечно, скомпрометировал комплимент «своевременная», но она своевременная. Очень точная. После нее я понял, почему Пелевин так прячется. Несдобровать бы ему от прототипов, будь он на виду. Все, кому надо, узнают и Евтушенко, и Вознесенского, спародированных точно и зло, и Бориса Моисеева, и литературного критика Недотыкомзера, а «Идущим вместе», которые попробовали тут против Пелевина возбухать, вообще мало не покажется: они выведены в виде молодежной патриотической организации «Эскадроны Жизни», а также в виде политической партии крупных латифундистов «Имущие вместе». Прежние книги Пелевина «Идущие» меняли на Бориса Васильева. Эту, наверное, будут менять сразу на биографический трехтомник Олега Блоцкого.

Тот ли это Пелевин, что всегда? Тот самый. Для нас ведь главным признаком «того» является, что он чуть лучше предыдущего. В случае Пелевина «верность себе» означает рост. Потому что писать, просто чтобы писать, он не хочет, что и доказал пятилетним молчанием. Я никогда не соглашусь, что «Generation «П» была слабее «Чапаева...» или «Жизни насекомых». Наверняка найдутся и сегодня желающие сказать, что Пелевин деградировал окончательно, что книга его пошлая, что перед нами в чистом виде социальная сатира с философскими отступлениями, которые суть тяжеловесные софизмы; многие не могут простить этому автору его бесспорного чемпионства, многие истово верили, что он сказал все и закономерно умолк. Новый Пелевин еще смешнее, еще презрительнее, еще отчаяннее. Он по-прежнему дарит читателю высшее счастье — попадает в его главные болевые точки так, что становится не больно, а смешно. Не забыть похвалить себя: год назад в «Огоньке» же, в статье «ПВО» (это аббревиатура полного имени нашего героя) я предрекал, что обозначающаяся ныне смена эпох непременно вызовет к жизни новый роман Пелевина. И не ошибся. Он замечательно умеет описывать уходящую натуру — так он описал когда-то увядающую советскую империю, так проводил ельцинизм, так отпел сегодня переходный период, окончание которого обозначилось с пугающей четкостью.

После этих похвал и констатаций можно перейти к вещам более субъективным.

Как и эта книга Пелевина, все его сочинения делятся на два разряда. При его мировоззрении и способе письма, постоянно «остраняющем» реальность, при его излюбленном взгляде на вещи «из сияющей пустоты» — такая раздвоенность объяснима. (Она отражена и в фотографиях на форзаце книжки: на одной одетый Пелевин в черных очках играет пистолетом, на другой полуголый Пелевин в очках же держит яблочко.) Есть Пелевин — мастер социального гротеска, презрительный реалист, лишь чуть-чуть сгущающий краски. Так написаны «Омон Ра», «Желтая стрела», «Принц Госплана», «Миттельшпиль», современные главы «Чапаева...», «Generation «П» и «Числа». Доминанта этой прозы — отвращение, нескрываемый и здоровый цинизм, а ее главный прием — распознавание в современности древних и бессмысленных магических практик. Эти практики были одинаково бессмысленны в советские времена (ритуалы пионерских линеек, демонстраций и школьных политинформаций) и во времена «новорусские» (главный герой романа «Числа» верит в свое счастливое число 34 и исходит в коммерческой деятельности только из этой веры; в хаотическом русском бизнесе слушаться можно только магии, ибо аналитика в наших условиях еще бессмысленней).

В этих произведениях, которые вполне подпадают под определение социальной сатиры, Пелевин очень остроумен и точен — потому что позволяет себе чуть большую меру обобщения, нежели большинство его современников. Вот вам такой, например, шикарный пассаж: «В финансовом пространстве России оседала муть. Все становилось прозрачным и понятным. Серьезные денежные реки, попетляв по Среднерусской возвышенности, заворачивали к черным дырам, о которых не принято было говорить в хорошем обществе по причинам, о которых тоже не принято было говорить в хорошем обществе. Степин бизнес в число этих черных дыр не попал по причинам, о которых в хорошем обществе говорить было не принято, так что Степа постепенно начинал ненавидеть это хорошее общество, где всем все ясно, но ни о чем нельзя сказать вслух. Он даже переставал иногда понимать, что, собственно говоря, в этом обществе такого хорошего».

Вот вам исчерпывающая картина современной российской реальности — «всем все ясно, но ни о чем нельзя сказать вслух». Добавьте к этому эпизод, в котором крупный банкир занимается анальным сексом, загородившись от фээсбэшной тайной съемки портретом Путина в кимоно, — и вы поймете уровень и мощь пелевинского проникновения в упомянутую реальность, хотя и проникать, если честно, особо не во что. От пересказа сюжета воздержусь, а для характеристики стиля побалую себя и читателя еще одним фрагментом. Это говорит своему брату Мусе чеченец Иса: «В исламе нет астрального тела, нет ментального тела, нет эфирного, нет кефирного, профсоюзного и так далее. Но зато у нас есть шрапнельно-осколочное тело, которого нет ни у буддистов, ни у христиан, ни у кого. И его, брат, можно достичь всегда, даже с похмелья или на самом страшном кумаре. По милости Аллаха его можно обрести за пять минут, нужно только четыре кило хорошего пластита и три кило стальных шариков. А природа этих тел все равно одна и та же, потому что другой вообще не бывает».

Узнаем брата Витю? Узнаем. Идем дальше.

В социальной сатире Пелевина всегда душно. Это мир без второго измерения. Второе измерение в нем заменяет тоска, иногда охватывающая героев и никогда не отпускающая автора. Вавилен Татарский тоскует по той материи, из которой сделаны облака, — она когда-то была в нем, а теперь нету. Степа Михайлов очень бы хотел во что-нибудь поверить, но верит только в то, что число 34 приносит ему удачу, а число 43 — наоборот. «Числа» — гомерический трагифарс да вдобавок одно из лучших художественных исследований синдрома навязчивых состояний, когда-либо предпринятых в мировой литературе. Роман не зря посвящен Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому. И все-таки для Пелевина все тексты, составившие первый раздел, не литература, то есть не главная литература... а так, аутотерапия, выброс накопившегося раздражения, реакция на внешние раздражители. Правда, первая часть увенчана блистательным рассказом «Фокус-группа», который я назвал бы лучшим сочинением на всю книгу. Пересказывать его тоже бессмысленно — речь там идет о посмертной реальности; в школьных сочинениях обязательно полагалось писать, «чему учит книга». Думаю, «Фокус-группа» предостерегает от важной ошибки. Очень важной. Это не менее ценное руководство по загробному поведению, чем тибетская «Книга мертвых». Именно это пособие служит мостиком между первой и второй частями сборника — действительно своего рода ПДД на пути из этого мира в тот.

Есть второй Пелевин, которого я люблю особенно, — лирический поэт, автор волшебных сказок «Затворник и Шестипалый», «Проблема верволка в средней полосе», «Онтология детства», «Тарзанка», «Жизнь насекомых», вставные новеллы «Чапаева...». Их главная интонация — грусть, чистейшее вещество печали и ностальгии по небесной Родине. Мы-то живем в Поднебесной, а есть Небесная... Мне откровенно не понравился рассказ о Мисиме, в котором, однако, есть отличные куски и важные наблюдения; даже в самой апологетической статье важно сказать, чего Пелевин не умеет. Он не умеет (или не любит, или то и другое) разнообразить своих героев: всегда у него выходят либо Затворник, либо Шестипалый. Либо усталый гуру, либо доверчивый ученик. Он вообще не очень хорошо умеет описывать живых людей, поэтому проза его суховата и умозрительна. Он не фиксируется на быте, и пейзажи у него, по-аксеновски говоря, бумажные. Это и не порок — есть мыслители, есть изобразители... Он не очень хорошо умеет писать трактаты (они выходят скучноваты), пародии на гламурные журналы, модные пьесы и теории (эти пьесы и теории в оригинале гораздо смешнее). Трактат о Мисиме был бы замечательным предисловием к его «Избранному» (каковым, вероятно, и станет когда-нибудь в Японии), но в качестве самостоятельного рассказа «Гость на празднике Бон» выглядит компиляцией — по крайней мере я чужой на этом празднике Бон. Зато прелестный и грустный эпилог всей книги — «Запись о поиске ветра» — выглядит исчерпывающим объяснением пятилетнего молчания.

«Мне представляется множество странных историй, сквозь которые нельзя продеть ни одной общей нити — кроме той изначальной, что и так проходит через все. Так, удалив все связующие звенья, мы получим повесть о самом главном... Возможно и то, что ничего не надо сочинять, и все, что должно войти в эту повесть, уже написано, но эти отрывки разбросаны по книгам разных эпох; быть может, что мудрейший из ученых оказался способным лишь на орнамент силлогизмов, а важнейшую из глав создал невежественный варвар. Мое сердце знает, что повествование, о котором я говорю, существует. Вот только прочесть его может лишь тот таинственный ветер, который листает страницы всех существующих книг. Но, говоря между нами, разве есть в этом мире хоть что-нибудь, кроме него».

Пока герои Пелевина, заплывшие жиром и заросшие грязью, смутно тоскуют о возможности другой жизни, автор, который их выдумал, ясно и отчаянно тоскует об Абсолютной Прозе. Вероятно, создать эту прозу ему — да и никому из живущих — не дано, хотя лично я склонен думать, что в описанную им книгу он пару историй добавил-таки. Но и сама тоска его, мучительная и неотступная мысль о Причине Всех Причин, — дорогого стоит; особенно в наше время, почти забывшее, что такое вертикаль.

Показательно, впрочем, вот что. Раньше эта тоска и это отвращение могли у Пелевина уживаться в рамках одного текста — например, в той же «Жизни насекомых», почитаемой многими самой гармоничной его книгой. Теперь, как и во всей нашей жизни, случилась поляризация. Пелевинская сатира лишена каких бы то ни было лирических обертонов, из нее исчезла даже та музыка, которая слышалась в «Generation «П». Пелевинская лирика уже не имеет ничего общего с реальностью — ни российской, ни какой-либо еще. Разве что с высшей. Наверное, в силу этой поляризации — слева только ад, справа только рай, внизу одна мерзость, вверху один разреженный воздух — нынешнего Пелевина читать труднее. Получаются либо сны о чем-то бесконечно большем, либо бред о чем-то бесконечно меньшем. Но совсем не зависеть от реальности хороший писатель не может — а Пелевин у нас, почитай, единственный, кто имеет дело с реальностью. Так что все претензии к ней.

Мы же ждали от него прорыва. Вот он и прорвался. Точней, его прорвало.

Дмитрий БЫКОВ