ТАК ХОЧЕТСЯ СЫГРАТЬ ВРАЧА, А НЕ МИЛИЦИОНЕРА

Одно из главных актерских открытий последних лет — Сергей Гармаш, человек с присущим нашему времени лицом и характером — немножко уязвленным, но очень сильным, самодостаточным

ТАК ХОЧЕТСЯ СЫГРАТЬ ВРАЧА, А НЕ МИЛИЦИОНЕРА

— Сергей, как вы считаете, комплексы могут быть пищей для актерской профессии? Или надо от них избавляться?

— Иной раз действительно какая-то чепуха, маленький пунктик мешает жить, и если ты понимаешь, что это твое слабое место, то нужно попытаться от него избавиться. А указывать другим на их комплексы и пытаться их развеять бесполезно. Собой надо заниматься. Мне, как и каждому, наверное, приходилось бороться со своими вредными привычками и наклонностями. Но, вы знаете, не факт, что, лишившись вредной привычки, ты становишься моментально лучше. В человеке все должно жить в комплексе, извините за тавтологию. И тогда, тасуя свои хорошие и плохие наклонности, можно выдавать некий цельный результат в той области, которой занимаешься. Человек — создание, мудро задуманное Богом, и я глубоко убежден, что нельзя на нем ничего пытаться «дорисовывать». Тебе дано тело как чистое полотно, а ты берешь и пишешь на нем «Вася» или при помощи пластических операций делаешь себе длиннее ноги или короче нос. Так и здесь: можно, конечно, взять и сказать себе: все, я больше никогда не буду ругаться матом! И это вполне возможно, но если бы я произвел над собой подобное усилие, то чувствовал себя внутри отрезанным. Разумеется, это условный пример, просто я думаю, что не надо ничего внутри «отрезать».

— Такие вещи, как и многие другие, понимаешь в зрелости, а не на заре туманной юности. А вы начали путь в профессию именно «на заре»: в 15 лет оказаться в театральном училище можно или случайно, или очень не случайно.

— В той ситуации это произошло абсолютно случайно. Я обмолвился о театральном в шутку, а маме это запало в душу, и она отвезла мои документы в днепропетровское училище. Но дело в том, что часто мы сами придумываем себе легенду. Сейчас, сидя рядом с вами, я могу вспомнить несколько фактов из детства, сопоставив которые, можно сказать: елки-палки, да тебя к этому просто вела судьба. Но я так не считаю, хотя цепочку при желании выстроить можно. К примеру, мама говорит, что когда они меня совсем маленького брали на отдыхе в Евпатории в летние кинотеатры, то я все время говорил: «Вырасту, буду киноартистом». Я действительно очень любил кино и школьником сам часто ходил на сеансы. Помню, в пятом классе посмотрел «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой и Борисом Ливановым, и это произвело на меня такое впечатление, что я просто рыдал. Мне нравилось читать поэзию, которую я хорошо запоминал и много знал, и так далее. Но если взять мою вторую сторону жизни, допустим военную, то можно набрать количество фактов, которое не уступит актерской. И получится, что мне следовало бы стать военным. Сюжет мы, как правило, подгоняем по окончании. Мало ли о чем мы мечтаем в детстве. Просто я не возвожу такие вещи в ранг знака судьбы. Хотя, да, соглашаюсь с вами. Я очень люблю английского писателя Джона Фаулза, который, рассуждая о своем романе «Коллекционер», сказал: «Так или иначе всем, что происходит с нами, хорошим или плохим, правит случай». Это весьма загадочная категория, которую кто-то называет судьбой, кто-то предначертанием. Но все мы сильно зависим от этого случая. Присутствие его в нашей жизни порой необратимо и даже страшно. Я переживал тяжелые ситуации, о которых потом приходилось жалеть и расплачиваться, и иногда мне хочется отмотать эту пленку обратно, вырезать два-три кадра и представить, что все пойдет по другому пути. Но, увы, так не бывает.

— А вы умеете слушать свой внутренний голос, интуицию?

— Умею и люблю. У меня мама очень интуитивный человек, и мне это, видимо, передалось каким-то образом. Когда я не знаю, как поступить, то полагаюсь в первую очередь на подсказку интуиции. В этом есть даже нечто азартное, потому что интуиция не предполагает отсутствия всякого риска. Я поступал в театральный институт в Москве после двух лет армии, и мне казалось, что я страшно отстал от жизни и надо сделать репертуар из всего нового. Выучив на скорую руку последние стихи Роберта Рождественского и какую-то новую прозу, я пошел в Щепкинское училище, вызвался первым в десятке и с грохотом провалился. Было это, как сейчас помню, в пятницу. Мне сказали: «Знаете, езжайте лучше на Украину, у вас такой страшный украинский говор, что вы у нас не поступите. К тому же, у вас есть диплом театрального училища, возвращайтесь домой, работайте и будьте там счастливы». Конечно, это было как удар обухом. Я был ужасно взволнован и даже потрясен. Мой однокурсник и самый близкий друг, который демобилизовался раньше, поступил в ЛГИТМИК и уже окончил первый курс. И мне очень хотелось учиться, ничего другого, кроме поступления в театральный институт, я не видел совершенно. И тут внутренний голос, или называйте это как хотите, совершенно меня успокаивает. Три дня я гуляю по Москве: еду в Третьяковскую галерею, в Нескучный сад, на ВДНХ. Хоть я человек достаточно общительный, а в молодости, наверное, даже чересчур, но голос мне подсказывает — никаких знакомств. Пока я ходил, смотрел, сама собой шла внутренняя работа, я чувствовал, что найду правильное решение. В какой-то момент я подумал: а зачем мне Рождественский? Почему бы мне не почитать то, что я люблю и знаю давным-давно. У меня же есть дипломная работа из «Тихого Дона», отрывки по Шукшину, стихи Евтушенко из «Братской ГЭС». Это стало так ясно и просто, как бывает, когда смотришь в кроссворд и не можешь угадать слово, потом на время его откладываешь, а вернувшись к нему снова, сразу находишь ответ. Сразу стало легко и свободно, и я до такой степени успокоился, что после этого пошел в Щукинское училище, затем в Школу-студию при МХАТ, в один день прошел первый и второй туры, а на третьем мне сказали: «Пойдешь на конкурс сдавать документы».

— Родителям наверняка приятно, что вы стали известным артистом. Но, знаете, есть популярность количественная и качественная: первая вас настигла после «Каменской», а вторая началась, очевидно, после «Нежного возраста» и «Любовника»...

— Конечно, мне дорога картина «Любовник», но иногда бывает обидно не столько за себя, как за другие хорошие картины, в которых работал. У меня есть картина «Повесть непогашенной луны», снятая Евгением Цымбалом, который сделал «Защитника Седова» и открыл такого артиста, как Владимир Ильин. Есть ранняя картина «Карусель на базарной площади», где мы играем главные роли с Адомайтисом, которого я очень люблю. Когда разговор отталкивается только от фильмов «Любовник» или «Нежный возраст», мне иногда становится досадно. «Мы вас увидели таким впервые!» А я таким был и в 1990 году, только моложе. Скажем, свою первую в жизни премию за лучшую мужскую роль я получил в 1996 году в Германии за фильм «Последний курьер», и в этой детективной драме я тоже играл с немецкой актрисой тему любви.

— Вы напрасно обиделись, я ведь только констатировала факт вашей популярности, которая достигла перелома именно сейчас, а не в 1990 году.

— Вообще-то я не считаю себя популярным человеком. Когда-то мы играли в «Современнике» спектакль «Кот домашний средней пушистости», и там у нас был такой текст, когда Баранов приходил к писателю Рахлину: «Они же там все напутали: Каретникова Корытниковым обозвали, тебя вдруг видным писателем». — «А я какой?» — «Не зарывайся, ты известный». — «А ты?» — «И я известный. Следующее: станешь широко известным. У них там в отделе кадров все расписано — для докладов, для некрологов...» Это такой типичный момент. Сейчас руководители театра говорят: «Нужно срочно собрать документы и дать тебе звание». Я отвечаю: «Мне оно не нужно». Когда мне казалось, что я должен иметь звание, руководству так не казалось, а теперь я думаю, оно мне уже и не надо. Сегодня звание, судя по тому, кто им обладает, потеряло тот статус, которое имело много лет назад. Потом я знаю немало, не побоюсь этого слова, великих людей, которые ушли из жизни безо всяких регалий. Хотя у нас уже само слово «великий» затаскано. Однажды Армен Медведев на панихиде Ролана Быкова сказал, что хотя это определение употребляется у нас очень часто, надо не забывать, что строй этих великих очень невелик. И я не хочу путать популярность с известностью, которую мне принесла «Каменская», потому что это телевидение.

— Преступно-милицейским контингентом вас немало в кино помучили, а что вам так и не предложили?

— Мне много чего в жизни не предлагали. Никогда не предлагали роль профессора медицины или хирурга, а мне так хочется сыграть врача. Я никогда не мечтал о Гамлете, у меня вообще не было конкретных образов. Хотя нет! Я хотел сыграть Лопахина и Карамазова и сделал это в «Современнике». Моя интуиция подсказывала, что надо просто тихо о них мечтать и все произойдет. Так и случилось. Я ничего для этого не сделал, не подбивал ни Фокина, ни Волчек, чтоб они поставили Достоевского или Чехова. Это, если хотите, моменты счастливых подарков судьбы.

— Вот вы говорите «тихо мечтать и все произойдет», любимая интеллигентская присказка: «Никогда ничего не проси — сами придут и дадут»...

— Знаете, «Современник» — уникальный в этом смысле театр, он был так заделан, что основные принципы в коллективе прижились и автоматически передались другим поколениям. Придя в «Современник», я получил большой аванс доверия и очень быстро почувствовал себя там комфортно. Я обосновался в одной гримерной с Гафтом, что для меня было как-то непостижимо. И вместе с тем чувствовал к себе нормальное равное отношение, с первых шагов понимая, что за него придется расплачиваться. Если ты за него не расплатишься, то не приживешься здесь. Я имею в виду тот аванс человеческого доверия, который нужно адекватно компенсировать на сцене. И, в общем-то, так происходило почти со всеми, кто пришел в «Современник». Думаю, то же самое вам может сказать Лена Яковлева, другие актеры нашего театра.

— Ну вы же, бывало, и спектакли срывали...

— Я человек совсем не идеальный. Во-первых, считался очень трудным ребенком, меня из школы выгоняли за поведение, и не один раз. Я был совершенно неуравновешенным и порой творил разное: и взрывпакеты взрывал, и спички в замки засовывал, чтоб из класса никто не вышел. В общем, хулиганил достаточно. И такое невозможно, чтобы ты поступил в театр «Современник» и сразу стал другим человеком. У меня и с алкоголем проблемы бывали, я не приходил на репетиции, делал много дисциплинарных проступков. И очень благодарен Волчек, которая меня, как мать, воспитывала, хотя могла бы в другой ситуации гораздо жестче со мной расправиться, что касается ролей и каких-то поездок. Должен сказать, что она мне многое прощала и многое сделала для меня в этой жизни и профессии.

— Да, прямое попадание в «Современник» — ваша удача.

— Конечно. Поскольку он возник из недр Школы-студии при МХАТ, для меня это был самый родной театр. Я хотел либо во МХАТ, либо в «Современник». У меня имелись отдельные намеки от Ефремова, но они были зыбкие, и вообще мы почти все распределились до мхатовского показа. Сначала меня никто в Москве не брал, а потом мы поехали в Петербург, где меня пригласили сразу в два театра. Я уже собрался ехать в Питер, как вдруг пришли из «Современника», где у меня затем произошла странная история. Мы показывались в последний день мая, а в январе Кваша начинал ставить «Дни Турбиных» и отсматривал молодых ребят. Когда мы с однокурсником стали готовить одноактовку «Разговор на большой дороге», Волчек и Кваша сказали: «Мы этот отрывок уже видели, вы нам его зимой показывали». И тут моя неосознанная наглость проявилась: «Но мы же показывали начало отрывка, а теперь конец!» Они согласились: ладно, мол, давайте. После этого Галина Борисовна меня спрашивает: «А еще у вас что-нибудь есть?» Я говорю: «Монолог». Она: «Нет, мы монологи не слушаем». Кстати, она до сих пор так говорит, это ее убеждение. Но тут Фокин задал вопрос: «Какой именно?» Я отвечаю: «Достоевский, Митя Карамазов». Они посовещались и кивнули. И когда я его читал (без ложной скромности скажу), понял, что буду работать в «Современнике», потому что монолог у меня был на 19 минут, а они слушали до конца. Сразу после этого я выскочил и в тот же день уехал на съемки, а когда через два дня вернулся, мне сказали: «Звони в «Современник».

— А вы сами соглашаетесь работать с новичками-режиссерами?

— Если прийти на репетицию к начинающему режиссеру, закурив сигару и надев черные очки, то можно этим ее и закончить. Поэтому я к новичкам отношусь совершенно спокойно. Безусловно, для меня важна личность режиссера, но изначально я готов верить каждому человеку. Я бегу от всякой фанаберии и высокомерия, дескать, молодой человек, что он знает. Точно так же я никогда не боялся маленьких ролей, даже эпизодов. Иногда одна роль второго плана может быть дороже пяти главных.

— Далеко не все актеры, довольствующиеся вторыми ролями, это мнение разделили бы. Вы, например, никогда не пытались помочь с ролью жене, тоже актрисе «Современника»?

— Я совершенно не воспринимаю какой бы то ни было семейный подряд в нашей профессии. Он уместен на ферме или в рыбколхозе, и это вполне нормально. В нашей сфере он тоже существует, но я категорически никогда не занимался судьбой своей жены. Мне пришлось выслушать немало упреков за это от близких людей и своих коллег. Поэтому я вдвойне благодарен своей жене, которая меня тут понимает, это никоим образом не разрушило нашу жизнь. Возможно, у нее не случилась кинокарьера, которая могла бы быть. На мой взгляд, она очень талантливая актриса. Но так получилось. Если бы у меня не было моей Инны, то, наверное, половины из того, что я сыграл, мне бы не удалось сделать, потому что она мой аккумулятор, мой тыл, мой первый критик и друг.

Валентина СЕРИКОВА