НА ХВОСТЕ У СОРОКИНА

Читать и писать опять становится модно. Надолго ли? Во время книжной ярмарки мы вывезли в лес модного писателя Сорокина, долго его пытали и теперь знаем, что будет с великой русской литературой

НА ХВОСТЕ У СОРОКИНА

Гулять с Сорокиным по городу небезопасно. Мы решили отправиться с писателем в тихое место — в лесопарк «Воробьевы горы».

— ...Владимир Георгиевич, знаете, почему вас невзлюбили «Идущие вместе»? Обыватель ведь привык гордиться брендом «русский писатель» — наравне с ракетами и балетом...

— ...И еще черной икрой. И водкой. Безусловно.

—...и распоряжаться, как своей собственностью. А вы не оправдали надежд народа: пишете про разное плохое...

— Я пишу не про хорошее или плохое. Я вообще пишу. Я описываю самые разные состояния человека. И сводить человеческую психологию к хорошему или плохому — это бесперспективно. Что же касается бренда «русский писатель», то я только повышаю его стоимость. Мой «Лед» выходит на семи языках, книги переведены на тринадцать языков. Я конвертируемый писатель. И я за то как раз, чтобы современная русская литература не была напитком местного разлива. Чтобы не была «Арбатским» или «Свадебным» — были такие плохие советские вина, — а чем-нибудь более международным. Как водка. В этом моя гражданская позиция, если хотите.

— Русский писатель всегда ассоциировался с чем-то теплым, добрым...

— Хм. А Достоевский, что, добрый? Набоков добрый? Да тот же Чехов — мягкий циник, и в этом был его гуманизм. Доброта должна быть в жизни — когда дело касается отношений к детям или к другим людям... Но в литературе ни добра, ни зла быть не может. Есть лишь точная литература и приблизительная. Искусство как солнце: оно вообще не может быть добрым или злым. Солнце для человека, бредущего по Сахаре, — абсолютное зло. А для замерзающего на Севере — абсолютное добро. Так же и литература. Для меня Кафка — великий гуманист, несмотря на все ужасы его литературы. А какой-нибудь сусальный русский писатель, который набивает свои романы церквями и духовностью, для меня фальшив, а поэтому выходит, что зло...

Все эти разговоры про загадочного русского писателя — это наследие XIX века, когда в России нельзя было свободно заниматься политикой, одновременно был церковный кризис — православие не шло в ногу с веком. Все это вызвало потребность в новой идеологической опоре — на эту роль был назначен писатель... Надо изгонять беса великой русской литературы, которая претендовала на все и вся...

— Уже изгнали. Сейчас книги в основном про то, как расчесывать кота или выбрать пиво...

— Понимаете, последние лет пятьдесят наши люди читали то, что им навязывали — советскую литературу. При этом я помню, каким дефицитом была хорошая западная литература... Литература в XIX — XX вв. в России занимала слишком большое место. Ее выдавали за нечто большее, чем она была на самом деле. Когда в 60-е годы Евтушенко и Вознесенский читали стихи на стадионах, гордо приписывая этот феномен «особому читателю», — они же на самом деле украли эти стадионы у рок-музыки, которая была запрещена. Зато сейчас литература стала соразмерна самой себе как во всем мире. И хорошо, что рухнул этот уродливый миф о русском писателе-пророке. Просто отвалилась мертвая идеологическая корка, и все писатели стали голыми перед жизнью. И это уже только их личное дело — менять профессию либо продолжать писать... Я же всегда писал с одной целью — доставить удовольствие себе...

— А соседи ваши знают, с кем в одном доме живут?

— Знают... Но у нас народ спокойный. Единственное что — над нами живет чувствительный молодой человек. Когда я чего-то громко врубаю, он периодически спускается и просит сделать потише. Видимо, не любит рок-музыку... Я вырос на классическом роке. Моя любимая группа в студенчестве была Led Zeppelin...

— Вы врубаете, а юноша просит сделать потише. Вы поменялись ролями, заметили? По идее, это вы должны просить его сделать потише...

— Да, в этом я, конечно, не соответствую образу русского писателя... Бардов и русский рок я тоже не люблю... Русский рок — это как русский футбол. Требует сочувствия...

— А к интервью, съемкам тоже с сожалением относитесь?

— Надоедает. Вообще надо кончать с этим. Вот, бог даст, перееду в Подмосковье, закрою ворота на засов и никого не пущу больше. Кроме друзей.

— Вам скучно будет.

— Да нет. Я буду с собаками говорить. На их языке. И смотреть на деревья. Обожаю просто стоять и смотреть на деревья.

— Когда вы в книгах используете язык соцреализма, я просто катаюсь от смеха. Не знаю, почему.

— Ну, да... Это еще ведь и смех умиления — по утраченному, по ушедшему навсегда. Потому что это язык великой иллюзии, безусловно, которой мы все были больны. На разных уровнях.

— И вы тоже?

— Ну, мы все же выросли в одной утробе. Вот даже, допустим, диссидентство, антисоветизм — это ведь тоже производные от той великой иллюзии. Не было бы социализма — не было бы и андерграунда. Поэтому диссиденты до сих пор не могут оправиться от депрессии — привыкли, скучают... Топтуны гэбэшные, которые нас пасли в 80-е годы, они же к нам трепетно относились — как к... клиенту. Они занялись нами, потому что все их постоянные «клиенты» уже либо сидели давно, либо уехали из страны. Мы им работу давали...

— Говорят, вы специально ходите по притонам, изучаете мир воров...

— Хм. Конечно, я попадаю в разные места, но специально по притонам не хожу... Мир воров я наблюдал еще в детстве, когда мы жили в рабочем поселке. Я действительно всегда интересовался жизнью неизбирательно. То есть хожу не только в консерваторию. Не хочу окуклиться, как многие писатели...

— О чем подумали, когда вас вызывали в Бутырку, когда дело завели?

— Несмотря на весь абсурд ситуации, я понимал, что в нашем фантастическом государстве может случиться все что угодно. Меня, правда, сразу успокоил адвокат Генри Резник — вероятность, что мы выиграем дело, была велика... Когда я пришел туда, был солнечный день. В кабинете следователя было распахнуто окно. И я увидел Бутырку. С колючей проволокой. И красную стену. Высокую. И вышку.

— А «Идущие» еще достают вас?

— Они приходили ко мне, когда на меня завели дело... Сказали, что они из фирмы по установке решеток. Что пришли устанавливать тюремную решетку на наших окнах. Такая шуточка. Я закрыл дверь.

...Пытаемся войти в ботанический сад университета, но нас останавливает охранник: «Только с экскурсией».

— У нас по-прежнему никуда нельзя. Или можно, но с экскурсией...

— Еще Чехов писал, что Россия — казенная страна. Это даже не от Союза, а еще от боярско-царской России идет. И в метафизическом смысле здесь никогда ничего не менялось.

— Тогда есть ли смысл вообще что-то менять?..

— Вопрос не ко мне. Лично я одного хочу от России — чтобы здесь был снег. Потому что это и есть наше настоящее богатство. Это некий дар божий, послание с небес. Получается, что по-настоящему падает он только на Россию. Лет двести назад он был и в Европе — помните, на картине Брейгеля «Охотники на снегу»? Но сейчас снега там уже почти нет... Я бы хотел, чтобы на век мой и моих детей хватило снега...

— А как же вы в Японии без снега жили? Там, кстати, тоже Союз писателей, как у нас...

— Там не только Союз писателей. Там вообще очень развит коллективизм во всех областях. Там с детства из каждого воспитывают члена коллектива. С детства ребенок приучается к тому, что он должен не противопоставлять себя коллективу, а всеми силами подстраиваться... Это, в общем, то, чего добивались в советской школе, но у нас материал больно непослушный... У нас на это клали... здравомыслящие люди... И убегали курить, да?.. А там это многовековая традиция...

— ...А какая жена нужна писателю?

— Я думаю, та, которая бы его выносила. Спросите у моей жены Иры.

— А бывало, что вас приходилось выносить?.. В прямом смысле.

— Хм. Я могу выпить, конечно. Запоев, к счастью, у меня не было, потому что я не могу пить больше суток.

— Так... А наркотики? Проститутки?

— Я никогда в жизни не пользовался услугами проституток. В этом такие безнадега и тоска, что всякое желание пропадает. Наркотики я по молодости попробовал, но как-то понял, что литература сильнее. Но самый сильный наркотик — это реальность.

— Вы сейчас что-то пишете?

— Сейчас я в основном занят переводами своих книг — приходится объяснять переводчику на голландский, что такое, например... «маза кусошная»...Это из воровского сленга... У меня был период — с 1991 по 1997 год, когда я ничего не писал, только пьесы... Я закончил «Сердца четырех» и понял, что опустошен совершенно. Мир советский кончился, начался постсоветский. И стиль жизни... или, я бы даже сказал, шум времени... очень резко менялся. А писатель — это такое большое ухо, которое настроено на шум времени. И мне нужно было время, чтобы... настроиться на новые звуки. Однажды в Берлине я смотрел в окно и увидел, как белка прыгнула с одной ветки на другую. Как ртуть прокатилась. У меня что-то щелкнуло, и я стал писать «Голубое сало». Просто, как прорвало плотину какую-то — знаете... бурная эякуляция.

— Писатель должен постоянно работать или только когда «прорвет плотину»?..

— Если я пишу крупную форму, я должен работать над ней каждый день. Надо ее чувствовать постоянно в себе, иначе она ускользнет в целом. Проза — это лошадиная работа на самом деле. У всех хороших прозаиков, обратите внимание, такая тяжелая походка битюгов. Они сутулые, как правило, и не очень подвижные... Постоянно пашут.

— Так надо?

— Нет! Понимаете, во всем должен быть перерыв — в любви, работе, сне... Самое ужасное в литературе, по-моему, — это необходимость писать роман за романом непрерывно. В этом смысле я сочувствую нашим женщинам-детективщицам. Они мне напоминают железнодорожниц с ломами, которые долбят по рельсам в любую погоду... Вот это для меня просто ужас. Слава богу, что пока нет в этом необходимости.

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ