КРУГЛАЯ ПАРТА

Этой осенью все следят за предвыборной кампанией. Итог выборов определит нашу жизнь на четыре ближайших года. А в это время идет процесс, который может определить жизнь на несколько поколений вперед. Это реформа образования

КРУГЛАЯ ПАРТА

Россия — признанный заповедник кулуарных и анонимных решений. Но у реформы российского образования есть имя и фамилия. Они известны если не всем, то многим: Владимир Филиппов. Министр образования и его реформатор.

С ним мы сегодня и будем говорить.

— Владимир Михайлович, мне непонятно, у нас вообще образовательная реформа прошла в стране или еще нет? Или она даже не начиналась?

— А вы никогда не задумывались о том, куда вдруг подевались все учителя-новаторы, про которых все слышали, все спорили и с которыми многие боролись?

— Признаться, не задумывался. А куда? В Сибирь всех сослали?

— Боже вас упаси. Просто сейчас, когда принят закон об образовании и разрешено иметь несколько учебников и программ, когда появились гимназии, лицеи, — все стали новаторами де-факто. И поэтому сегодня фамилии новых новаторов никто не знает. Их очень много, потому как все получили право преподавать по-разному. Это и есть, наверное, самое большое наше достижение — вариативность.

Второе новшество — автономия образовательных учреждений. Вузы стали самостоятельнее в финансировании, в изменении уставов, в избрании ректоров. Произошла демократизация жизни высших учебных заведений. Школы, правда, это пока не коснулось.

Третье новшество — система многоуровневого высшего образования. Раньше мы все учились пять лет, все по одинаковым программам, вне зависимости от того, куда собирались идти. Потом кто-то попадал в цех, кто-то — в НИИ, а кто-то вообще работал не по профилю.

— Знаю. У нас в редакции у считанных авторов специальность «журналистика». Остальные физики, переводчики, экономисты, преподаватели. И вообще у нас чаще всего люди работают не по тем профессиям, которым учились. Почему так?

— Я думаю, что так происходит и в большинстве стран мира. Просто для нас это удивительно, потому что в советской системе образования была четкая схема: обучение — специальность — распределение — работа. Эта система рухнула.

— Царствие ей небесное.

— Но я не о том. Мы ведь построили новое общество, рыночные отношения. А важнейшая компонента рыночных отношений — конкуренция на рынке труда. Поэтому мы должны дать такие знания, которые бы позволили человеку легко переориентироваться и устроиться на другую специальность. Если при Советах мы готовили специалистов узкого профиля, то теперь переходим к фундаментальному базовому высшему образованию.

— Хорошо было бы...

— Увы, пока мы до сих пор имеем узких специальностей в вузах больше, чем в любой другой стране мира. Мы их укрупнили за последние годы и все равно — первые «по мелочи».

— А может, это не так уж и плохо?

— Плохо. Даже личные трагедии возникают. Человек говорит: «Я учился на специалиста по лазерным приборам, а вынужден идти куда-то в мобильные сети».

— А то, что образование стало более коммерческим и соответственно менее социально справедливым, это как?

— А я думаю, появление платного сектора высшего образования стало спасением. Если бы не дополнительные средства, привносимые населением в высшее образование — на одни бюджетные деньги оно бы не выжило. Рухнуло бы, как сельское хозяйство или оборонка.

— Но зато теперь есть проблема доступности.

— Согласен. Маятник качнулся слишком резко. Нужно теперь его качнуть в сторону доступности образования для талантливых молодых людей из всех социальных слоев населения и всех регионов.

ЭКСПОРТ — ИМПОРТ

— Тогда сразу возникает подозрение, что наша реформа — это просто попытка снять кальку с западной модели образования. Плата за обучение, бакалавриат, магистратура. Скажете, не калька?

— Нет, не калька. В основе российского образования остается наше фундаментальное системное образование, построенное на государственных стандартах. Мы хотим сохранить наши достижения в области физического, математического, химического, естественно-научного образования.

— А наши достижения кому-нибудь нужны? Впрочем, судя по темпам «утечки мозгов», нужны. Тогда я спрошу немножечко по-другому: если у нас такое хорошее образование, почему Россия экспортирует «мозги», а не образовательные услуги, как США или Англия?

— Увы, разные стандарты образования, начиная со среднего. Где-то среднее образование — десять лет. А в некоторых странах — тринадцать лет, например в Чехии. Недавно чехи прислали нам письмо с просьбой пересмотреть соглашение о признании дипломов о среднем образовании. Даже Чехия хочет пересмотреть! Я уж не говорю о том, что документа о признании мы не имеем ни с Германией, ни с Францией, ни с Англией. И это проблема. Если наши дипломы и аттестаты так и будут в цивилизованных странах «неконвертируемыми» — наши потенциальные клиенты будут получать образование в Европе.

Американцы от одних только иностранных студентов получают в год 15 миллиардов долларов. А у нас весь бюджет высшего образования — примерно миллиард долларов в год.

— Это такая цена непризнания нашего диплома? И это при том, что западный рынок труда, опять же судя по «утечке мозгов», де-факто его признает?

— Да, вот такая цена. Вот вам один пример. В девяносто девятом году страны Европы решили за десятилетие создать единую европейскую структуру высшего образования. Чтобы студенты могли переходить из одного вуза в другой или дистанционно проходить курсы в разных университетах. В принципе они такую систему создали. Сейчас в ней тридцать три страны.

— России там нет?

— Россию там не очень ждут. Потому что боятся. А вдруг наши специалисты будут доминировать на их рынках труда, если будет признаваться наш диплом?

— М-да... Обидно. Значит, умные люди будут стараться получить западную «корочку». А ваши-то дети где учатся?

— Сын окончил Университет дружбы народов, а дочка там еще учится. Но я вам должен сказать забавную вещь: сотрудники Минобразования редко отправляют детей учиться за границу.

— Денег нет?

— Не в том дело. Просто мои коллеги, как вы понимаете, более сведущи в делах образовательных, чем «новые русские».

— И чем вашим коллегам не мил европейский диплом?

— Слишком уж неприспособленными к здешней действительности оказываются выпускники западных вузов.

— Приходится доучиваться или переучиваться?

— В общем, да.

— А с кем же мы все-таки имеем соглашение о признании?

— С африканскими странами. И с арабскими.

— М-да... Пока что не густо...

БУМ?!

— Ладно, будем считать, что экспорт образовательных услуг — наше светлое будущее. Но у меня есть опасение, что наше образование и внутри страны мало кому нужно. По-моему, у наших людей уже отшибло тягу к знаниям. А престиж диплома опустился до уровня подземных переходов.

— Что вы имеете в виду?

— А там их продают пачками.

— А вы поинтересуйтесь — многие ли покупают? То, о чем вы говорите, было актуально в начале девяностых. Тогда молодые люди действительно могли, продавая пиво в палатках, зарабатывать больше своих пап и мам. Вот тогда мы и пережили кризис спроса в высшем образовании. Но как только начала развиваться экономика и начали появляться частные структуры — появилась жесткая конкуренция на рынке труда. И все изменилось! Сейчас в стране бум — все поняли, что без образования никуда. Бум даже в инженерных вузах — конкурс два-три человека на место!

— У них давненько такого не было...

— Сейчас удельный вес студентов среди населения страны самый высокий за всю нашу историю.

Есть такой показатель, как количество студентов на десять тысяч населения. Так вот, в СССР в лучшие годы было двести двадцать студентов на десять тысяч человек, а сейчас в России триста сорок студентов на те же десять тысяч.

— Получается, мы стали жить в полтора раза лучше?

— В общем, да. Число студентов — один из факторов качества жизни в стране. Есть ведь такое понятие, как уровень приемлемой подготовки.

— То есть достаточной для комфортного входа на рынок труда?

— Где-то так. А теперь вспомните — были ведь времена, когда приемлемым уровнем была восьмилетка. Потом стала десятилетка. Теперь нужно высшее образование. Потому-то высшее образование и стало массовым.

— Но ведь когда что-то становится массовым, то качественным оно быть не может.

— Не совсем. Тут, как в обувном магазине.

— Есть пара обуви за десять долларов, но ее носят один сезон. А есть пара за сто долларов, но ей сносу не будет.

— Приходится признать, что у нас есть все — и хорошее высшее образование, и плохое...

— И тут мы опять сталкиваемся с проблемой доступности?

— Разумеется. Но тут есть решение. В высшем образовании многое можно давать дистанционно.

— Тогда решается проблема доступности продукта ведущих вузов?

— Отчасти да. В университетах Европы есть заочные курсы по философии, экономике и десятку других специальностей. Ко всем этим программам можно подключиться, если есть доступ в интернет. И есть договоренность между европейскими странами — любой человек, прошедший такой курс, может сдать в онлайновом режиме зачет и экзамен. И эти баллы ему будут засчитаны любым университетом Европы.

— А это не профанация?

— Нет. Человек же честно сдает экзамен — какая разница, по какой технологии? И у нас скоро так будет. Человек, который живет в Благовещенске, сможет прослушать курс философии в МГУ и сдать этот курс опять же в онлайне.

Некоторые вузы так делают уже сейчас. Например Современный гуманитарный университет. У него сто пятьдесят филиалов. И сто тысяч студентов, которые никогда не были в самом университете. Филиалы принимают по спутниковой антенне лекции из Москвы. Студенты в онлайне отвечают профессорам. Уходит время, когда человек должен был собирать чемоданчик и ехать куда-то за высшим образованием. Сейчас образование идет к человеку.

— Но я повторюсь — это не будет бить по качеству?

— Видите ли, университеты, предлагающие дистанционное обучение, конкурируют за то, чтобы человек выбрал именно их образовательные услуги. Тут уж не расслабишься и не схалтуришь...

БЕЗЫДЕЙНАЯ ГЛАВА

— Я сейчас скажу одну крамольную вещь. Мне кажется неправильным то, что из школьного и институтского образования полностью вычистили всю идеологию. Чистое знание без идейной подкладки — штука непрочная и опасная.

— А что вы предлагаете? Ввести отдельный «курс патриотизма»?

— М-да... Не звучит.

— Не в том дело, что не звучит. Не получится. А если и получится, результат будет обратный тому, на который рассчитывали.

— Да, об этом я как-то не подумал. Значит, идеологических проблем в нашем образовании теперь нет?

— Проблемы как раз есть. Есть ведь такие предметы, как литература и история. И есть вопрос: под каким прицелом эти предметы преподавать, учитывая нашу вариативность образования? О какой рассказывать культуре? О какой истории?

— Выработать некий консенсус, примирив правых и левых, — его и давать.

— Задача ведь не в том, чтобы дать одну на всех правильную концепцию. Нужно сделать так, чтобы наши люди научились формировать и выражать свое мнение. Может быть, отличное от общепринятого. И научились бы уважать мнение соседа.

У нас сейчас при изучении гуманитарных дисциплин все сидят в классе в рядочек. Учеников вызывают к доске и проверяют, как они выучили такой-то отрывок из такого-то критика. А надо при обсуждении литературного произведения или исторического события сажать людей за «круглый стол». Чтобы они там дискутировали. Чтобы спорили до хрипоты! Чтобы формулировали собственные точки зрения, а не отвечали заученное дома.

— А оно так надо — научить наших людей спорить?

— Понимаете, тут же речь о внутренней свободе. Нам государство всегда диктовало, как жить, а педагогика приучала человека к диктату. У нас ведь с детского сада авторитарная педагогика — дети сидят и не шелохнутся. И на уроке истории и литературы, где надо дискутировать, — сидят и не шелохнутся! Это разве хорошо?

— Боюсь, что вы правы. Есть у меня одна знакомая учительница. Молодая, красивая и очень вежливая. Школьников только на «вы» называет, голоса не повышает, указкой по голове не лупит. И однажды некий сочувствующий школьник ей посоветовал: «А вы закричите на нас. И сразу все вас поймут».

— Ну да, привыкли к палке. Помните фильм «Доживем до понедельника»? Почему фильм стал культовым? Потому, что там был учитель, у которого была своя точка зрения. И школьник, у которого была своя точка зрения.

— Получается, что уважение к индивидуальности давно востребовано? Но я что-то не вижу, чтобы наша школа его культивировала. У нас ведь даже урок физкультуры — это урок публичного осмеяния «не таких, как все».

— Согласен. Сначала стоят в линейку девочки и смеются над мальчиком, который не может подтянуться на перекладине. Потом в линейку стоят мальчики и смеются над девочкой, которая не то что перепрыгнуть — перелезть через козла не может. Да ни этот мальчик, ни эта девочка на физкультуру больше не придут!

— Будете и здесь что-то менять?

— Буду.

ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ

— А можно напоследок личный вопрос? Не странно ли было вам из ученого переквалифицироваться в чиновники?

— Я тяжело уходил из математики. Я ведь вышел из хорошей школы Сергея Михайловича Никольского и Льва Дмитриевича Кудрявцева. Слыхали, наверное? Физтех и сейчас учится по их учебникам.

— Я тоже их штудировал. Хотя я не математик, а психолог.

— Ну вот, видите! А я писал у них кандидатскую и докторскую в Институте имени Стеклова. Кстати, мои две книги сразу после выхода перевели в Америке. Немногие могут похвастаться таким вниманием. В общем, тяжело из этого было уходить.

— Получается, из науки вы совсем ушли?

— Из математики — да, потому что ей надо отдаваться целиком.

Сейчас моя математика — считать деньги в бюджете. Правда, здесь тоже есть свои формулы.

P.S.

Единого госэкзамена мы намеренно не касались. Иначе пришлось бы писать еще четыре полосы. Попробуем поговорить о нем отдельно.

Дмитрий АКСЕНОВ