ГОРОД УСЛЫШАННЫХ МОЛИТВ

Летом этого года вся Америка заговорила о чуде Маунтен-Вью. Наш корреспондент добрался до этого крошечного городка в Арканзасе

ГОРОД УСЛЫШАННЫХ МОЛИТВ

Арканзасское чудо — очень русская история. Тяжелейший больной вернулся к жизни не благодаря медицине, а, скорее, вопреки ей Доктор Джеймс Зини руководитель клиники Маунтен-Вью и директор дома инвалидов и престарелых. Работает главным врачом 26 лет. По первому образованию богослов

Вполовине девятого вечера совершенно довольный, закупившись любимым блюдом чили (мясо с фасолью, и все это острое, с пряностями и специями), я шел к себе в мотель Days Inn, когда сзади меня с визгом затормозили невесть откуда принесшиеся полицейские машины, и брутального вида детина, светя мне в лицо фонариком, потребовал говорить правду и только правду, иначе я пойду to jail, то есть в тюрьму.

Это был мой пятый день в Америке, двое суток я провел в автобусе, добираясь сначала до штата Арканзас, а потом на еле уговоренном таксисте — до крошечного (2860 жителей) города Маунтен-Вью (Горный Вид, если кто не понял), и сделать за это время что-нибудь противозаконное я не успел бы при всем желании. Дрожащими руками я вытащил русский паспорт. Полицейский принялся его пристально изучать.

— А в чем дело? — спросил я наконец.

— Ты шел по середине улицы, — сказал он. — И нам сообщили.

— Мы получили сигнал, — кивнул его напарник.

— От кого? — не понял я.

— От владельца вот того кафе, — он указал пальцем на ближайшую забегаловку, единственную, кажется, в городе, которая еще работала после наступления темноты. — Он увидел, что ты нарушаешь правила, и сообщил нам.

Первый полицейский посмотрел на второго с неодобрением: не надо было засвечивать источник оперативной информации.

— Но машин не было, — пролепетал я. Их действительно не было. В городе две улицы, один перекресток и один соответственно светофор.

— Это не имеет значения. Ходить по середине улицы нельзя ни в какое время. Возьми свой паспорт и больше так не делай.

Они уехали. Я открыл свой номер, сел на диван и тупо уставился в окно. Это был действительно очень странный город. Черт меня сюда понес.

— Кажется, вы у нас первый русский, — задумчиво сказал доктор Джеймс Зини. — С момента основания. Как же вы нас нашли?

— С трудом. Я так понял, что в городе ни фабрик, ни бизнеса?

— Да, у нас в основном туризм. Иногда охота, рыбная ловля... Но большая часть гостей приезжает на фестивали кантри-музыки. Тогда население берет банджо, собирается напротив здания суда — там еще был городской театр, но он сейчас закрыт — и поет веселые сельские песни.

— Они добровольно это делают?

— Ну, видите ли, это традиция. К нам же за этим приезжают. Хочешь не хочешь, а пойдешь... Это такой кусок старой Америки, какой ее представляют по книгам. Город-музей. В окрестностях живут фермеры, разводят свиней, коров... Есть одна деревообрабатывающая фабрика, делает сувениры и мебель на заказ. Вот мне бюро сделали, на нем так и написано: «Доктор Зини». Была рубашечная фабрика, на которой работала мать Терри Уоллиса. Но фабрика закрылась, да она и все равно не смогла бы там работать сейчас. Она сидит с сыном. Семья решила забрать Терри из клиники домой. Между прочим, я не настаивал. Все-таки трудно, а у нас сиделки хорошие... Но она сказала: пусть он будет с нами, раз уж пришел в себя. Они и на все праздники старались его забирать. И знаете, что я думаю? Если бы не это, он бы, может, и по сию пору не проснулся...

— А вы могли на это рассчитывать, когда увидели его впервые?

— Впервые... — Джеймс потер лоб. — Впервые я его увидел... Когда же? Восемнадцать лет назад... Глотательный рефлекс уже вернулся, и он уже открывал глаза. Но смотрел прямо перед собой и не реагировал на обращения. Нет, тогда, пожалуй, я подумал, что шансы минимальны... Но я врач-христианин, а значит, никогда не теряю надежды. И Энджели, его мать, тоже не теряла. Отец, кажется, неверующий, а она все время молилась. И ее молитва услышана. Он заговорил.

О городе Маунтен-Вью вся Америка услышала в начале июня 2003 года, когда на большинстве информационных сайтов и почти во всех газетах появилось сообщение об арканзасском чуде. Тридцатидевятилетний Терри Уоллис, пролежавший в коме ровно девятнадцать лет (день в день, что особенно поразительно), вернулся из того не поддающегося описанию пространства между жизнью и смертью, в котором вечно обречен был болтаться кафкианский охотник Гракх. В июне 1984 года Терри, отец полуторамесячной дочери и муж девятнадцатилетней местной девушки, поехал с другом покататься на грузовике. Работал он автомехаником, а по вечерам иногда гонял на машине по узким и пыльным арканзасским дорожкам. На одном мостике — а тут их множество, потому что полно мелких речек, пересыхающих летом, — грузовик потерял управление. Он протаранил перильца ограждения и рухнул вниз с шестиметровой высоты.

— Потом один корреспондент наврал, что Терри до утра лежал в воде, — объяснила Энджели. — Ну какая вода? И почему до утра? Их было трое: двое в кабине, один в кузове. Тот, что был за рулем, погиб сразу. Терри сломал шею. А тот, что в кузове, отделался ссадинами. Он добежал до продовольственного магазина, там был рядом. Вызвал «скорую». Я не думала, что Терри вообще выживет. Но когда сказали, что он будет жить, всегда верила, что он придет в себя.

— Вы сами что-то делали для этого?

— Ну, что мы могли... Требовался врач-спинальник, хороший и дорогой. Но один осмотр такого врача стоил несколько сотен, у нас же нет здесь, в Маунтен-Вью, специалиста-невропатолога. А постоянное лечение и, возможно, операция — десятки тысяч. Его смотрели во многих клиниках, мы его перевозили, никто не мог ничего сделать... Наконец он попал в клинику доктора Зини. Это очень хороший врач, очень. И сиделки у него прекрасные. У него, помимо клиники, дом престарелых, там лежат несколько безнадежных больных, за ними уход отличный... И доктор сказал: оставьте его тут, только непременно посещайте. Он считает, что с больным, лежащим в коме, все равно надо разговаривать. Потому что душа его где-то рядом и слышит. Я сидела рядом с ним и читала ему вслух книжки, газеты, все, что читала сама. И представляете, Терри мне недавно сказал, что помнит, как я ему читала!

— Да подожди, может, он помнит, как ты ему в детстве читала вслух! — это перебил Джерри, отец, рослый толстый фермер, который после возвращения сына из небытия совершенно уверен, что теперь у него и паралич пройдет. И действительно, сегодня Терри Уоллис уже удерживает в руке стакан со своей любимой пепси; левая рука у него работает лучше, и уже шевелятся пальцы на левой ноге.

— Нет, он помнит, как я приезжала, — упорствует Энджели. — Он как-то странно все помнит, вперемешку. Иногда вдруг что-то из детства, а иногда что-то совсем недавнее. Но недавняя память у него плохая, он может вас сегодня запомнить, а назавтра уже не узнать. Или, может, он шутит так. Он все время в детстве шутил и сейчас иногда шутит. Говорит, например, что если ему дать починить машину, он ее и сейчас починит.

— Что да, то да, механик он был от бога, — вздыхает Джерри.

— Я и есть механик от бога, — говорит Терри с кровати. Он говорит медленно, трудно, с паузами, его не всегда слушается язык, а верхних зубов у него нет вообще — все выбиты во время катастрофы. Но понять его можно. Он мотает головой и двигает, кажется, всеми мышцами лица, помогая себе говорить. Похожая речь у больных полиомиелитом. — Я могу все, что я захочу.

По американским законам жена не могла с ним развестись. Он ведь живой, и потому объявить себя свободной она не могла. Но он временно недееспособен, а потому процедура развода многократно усложняется. Жена Сэнди не стала всего этого делать, просто уехала в другой город и начала другую жизнь. «Если Терри когда-нибудь проснется, я сразу вернусь к нему, — обещала она. — Я выходила замуж за него, потому что очень его любила. И люблю. И никто другой мне не нужен. Но ведь сейчас это не Терри...»

Так она говорила, пока он не пришел в себя. Когда пришел, навестила его еще в клинике. Он не узнал ее. Узнавал только мать, братьев и сестру. Братьев семеро, сестра одна. В здешних фермерских семьях принято рано жениться (его мать вообще вышла замуж в пятнадцать лет, закон не чинит в этом препятствий). И сам Терри женился в восемнадцать.

— Это твоя жена, — сказали ему.

— Я не женат, — ответил он.

— Наверное, он просто на нее обиделся, — предполагает Энджели. — Потому что когда при нем произносят ее имя, он сразу повторяет, что не женат. Значит, помнит все-таки, что была у него жена Сэнди...

— А дочку он узнает?

— Сначала говорил, что у него вообще нет детей. Но когда мы ее привезли, он постарался запомнить, что у него есть взрослая дочь. Она спросила: «Папа, ты сможешь ходить?» Он ответил: «Ради тебя придется научиться».

Мы ведь почему его взяли к себе? Потому что здесь он восстановится быстрей. Сам подумай, там, в клинике, все ведь чужие. Он с ними, наверное, не так хорошо себя чувствует. А здесь тот самый дом, где он вырос. И мы все время рядом. Но чтобы его лечить, нужно тратить в месяц три тысячи. Представляешь? На логопеда, на массажиста, на невропатолога, чтобы приезжал и наблюдал. Его сейчас в Литл-Роке, в столице штата, очень хорошо обследовали, подробно. Говорят, мало шансов, что он по-настоящему вспомнит все. Но они ведь и тогда говорили: мало шансов, что придет в себя... Я верю только, что он действительно все сможет, если мы будем рядом. А чтобы мы были рядом и врач приезжал, надо платить. А взять негде. Мы ни у кого не просим, мы девятерых детей сами подняли. Но зачем они, журналисты, обещали тогда?

— А в России много бедных? — спрашивает Терри Уоллис. Он до сих пор в том 1984 году, когда Россия никак не желала признавать, что у нас тоже бывают богатые и бедные. Правду сказать, и те, и другие присутствовали тогда в сглаженном, что ли, виде.

— Хватает, — уклончиво отвечаю я.

— Ты богатый? — спрашивает он.

— Не очень. Можно сказать, небогатый.

— А я бедный американец, — говорит он совершенно отчетливо. — Я могу с тобой говорить. Но говорить по-русски я не могу.

— Корреспондент умеет по-английски, — объясняет ему Энджели.

— По-английски я могу. Я могу ходить, могу бегать, ползать, прыгать. Я могу все, что я хочу, — говорит он.

— По совести говоря, — объяснил мне доктор Зини, — мы ведь ничего толком не знаем о том, что такое кома. Идут даже споры об эвтаназии применительно к таким больным, но я принципиальный ее противник и думаю, что случай Терри может стать важным аргументом... Конечно, в Америке много бедных семей. Особенно здесь, в сельской местности. Работы в самом деле почти нет. Но я думаю, даже если бы мы пригласили тогда самого дорогого специалиста, это могло и не дать никаких результатов. Описаны случаи, когда коматозных больных оперировали, давали им разнообразные стимуляторы мозговой деятельности, показывали мировым светилам, а результата никакого. А иногда больной, не получающий никакой терапии, приходил в себя через полгода. Душа не знает, когда сможет вернуться.

— Но ведь вы его лечили как-то?

— Только в последний год. Я заметил в его глазах признак мысли, признак страдания... И подумал: что чувствовал бы я на его месте? Наверное, отчаяние, депрессию от невозможности дать моим близким хоть какой-то знак, что вижу их и слышу. И я распорядился давать ему антидепрессанты. Через год он заговорил.

— Все врут, будто я упала в обморок, когда он пришел в себя, — поясняет Энджели. — Было так: я опять к нему приехала, а сиделка как всегда его спрашивает: «Кто это к нам приехал?» И вдруг он ответил: «Mom». Мама. Я, конечно, никуда не упала, просто села на стул и уставилась на него. А он смотрит вполне осмысленно. Я говорю: «Ты узнаешь меня, Терри?» Он кивает. У него голова нормально двигалась, а сейчас и руки гораздо лучше...

— А потом что было?

— А потом он говорит: «Я хочу пепси». Он пепси очень любил всегда. Постоянно в холодильнике держу.

— Он много говорил в первое время?

— Попросил бабушке позвонить. А бабушки нет уже десять лет. Я ему пыталась объяснить, но он слушать не хочет.

Услышав слово «бабушка», Терри Уоллис со своей кровати начинает называть цифры. Это ее телефон.

— А он знает, например, что Рейган уже не президент?

— Нет. Но про Рейгана помнит. Когда я спросила, кто у нас президент, он ответил: «Рейган». Но он до сих пор думает, что отец разводит свиней, а свиней у нас давно нет. Невыгодно.

Люди, выходящие из комы, иногда не обретают прежней формы вообще, а иногда максимально приближаются к ней — примерно год уходит на то, чтобы восстановить словарный запас, и несколько лет на то, чтобы окончательно разбудить память. Бывает и так, что они надолго остаются детьми. Здесь тоже ничего не известно. Но в любом случае над ними, как над произведением искусства, надо работать долго и тщательно, осторожно и упорно — для такой работы у родителей Терри Уоллиса нет ни средств, ни навыков. Они взяли его домой и больше стараются никуда не отдавать, потому что он очень радуется, что очутился дома. Все здесь помнит. И с другими людьми ему некомфортно. В Америке как будто не принято сообщать о своих проблемах и скидываться всем миром для оказания помощи, но есть специальная телепрограмма Shame on you!, рассказывающая как раз о равнодушии общества к тем, кто в этой помощи нуждается. И сегодня Терри Уоллиса, арканзасское чудо, впору показывать либо в ней, либо во «Времечке».

Но его родители из той Америки, о которой мы знаем поразительно мало. Да мы вообще очень мало о ней знаем, и сама она себя не очень знает, кажется. Есть глубинка, по сравнению с которой и Пошехонье выглядит европейским городом (Терри Уоллис живет в поселке Биг Флэт, а это от Маунтен-Вью еще час по холмистым дорогам). Есть много бедных, упорных, тихих и гордых людей. Есть стоическая готовность выхаживать больного в одиночку, вдали от медицинских светил, и есть христианский доктор Зини, похожий на Хемингуэя, двадцать шесть лет работающий в этой глуши совершенно добровольно и пользующий всех больных, а их много — город старый, населению в основном за пятьдесят. Я обещал, что расскажу в России об истории Терри Уоллиса как можно большему числу людей. В большинстве изданий, мне доступных. Чтобы, во-первых, его история послужила утешением тем, чьи родные тоже пребывают в промежуточном мире, о котором мы ничего не знаем: вернуться оттуда можно, надо только верить, разговаривать, не оставлять... А во-вторых, Америка много помогала России, и я не вижу дурного в том, что Россия поможет Америке, скинувшись на американского больного или послав ему что-то. Деньги, совет, врача, слово утешения и уважения, в котором его семья тоже нуждается.

— Если бы русские и американцы чаще говорили, как мы с тобой, — сказал мне отец Терри Уоллиса, — так и проблем бы никаких давно не было...

Мне вообще вся эта история кажется очень русской. Потому что тяжелейший больной вернулся к жизни не потому, что какие-то медицинские светила или чудодейственные препараты спасли его, а потому, что нашелся врач, поставивший себя на его место, и еще потому, что его родные во время каждого семейного праздника сажали его, бесчувственного, с собой за стол.

А он был, оказывается, не бесчувственный.

— Я все время молилась, меня никто не учил, я молилась, как умела, — сказала Энджели.

Вероятно, в этом городе, где нет ни одного кинотеатра, а всех детей в радиусе ста миль свозят в единственную сельскую школу и потом развозят по домам в желтом школьном автобусе, Бог действительно как-то более чуток к молитвам. Потому что все очень добродетельны, и даже если они иногда стучат в полицию, это неизбежная компенсация.

Кстати, после ухода полиции ко мне, запыхавшись, прибежал новоприобретенный приятель — толстый, прекрасный человек Джошуа, абсолютный грузин по менталитету, который возил меня по всем окрестностям Маунтен-Вью совершенно бесплатно, из любви к первому русскому человеку на этой земле.

— Мэн! — воскликнул он, воздев короткие ручки. — Тебя оскорбили!

— Да ладно, они делали свою работу. Вдруг я террорист...

— Ты приехал написать об арканзасском чуде, мэн! О нашем чуде! И они тебя заподозрили! А ты знаешь, что они сделали со мной? Когда я только переехал сюда из Калифорнии, они ночь продержали меня в участке за то, что я публично пил на улице пиво! Ты можешь себе представить? Пожалуйста, напиши, что у нас тут есть и нормальные люди! Напиши, что в Арканзасе уважают русских, и еще — что южане настоящие люди. Они не такие, как северяне, мэн! На севере любят только «бабки» и карьеру, а у нас умеют ценить утонченные вещи! — Он так и сказал — distinguished. — У нас ценят дружбу и умеют любить свою семью! Друзей у нас тоже уважают, вот, я тебе принес, — он протянул мне, травмированному встречей с полицией, бутылку славного вина. — Только не будем пить его публично.

Ровно в это время я молился про себя о том, чтобы среди этого далекого и очень чужого пространства мне вдруг было с кем поговорить. Положительно, в некоторых областях Земли молитвы доходят быстрее.

P.S.

Если кто-то из читателей «Огонька» готов помочь Терри Уоллису и его семье материально или морально, пишите нам. Мы все перешлем доктору Зини, который посещает Уоллисов еженедельно.

Дмитрий БЫКОВ